Интервью Юлии Горячевой с Михаилом Левиным 11 мая 2020 года
– Михаил, как Вы познакомились с Кузьминским?
– Это было в Хьюстоне. Он тогда жил в Остине, в Техасе, преподавал там что-то и приезжал к нам в Хьюстон. Точнее, к Яше Виньковецкому[528], человеку трагической судьбы, с которым, как и с его женой Диной, мы оба дружили.
Яша звал нас на Кузьминского, где тот полуголый лежал на тахте и читал стихи. И так я с ним познакомился, мы как-то сразу с ним сблизились и в конце концов даже подружились.
– А как Вы в Техасе оказались?
– В Техас я уехал заканчивать образование. Я окончил Университет Вашингтона в Сиэтле и в 1980 году уехал делать постдок в Университете Хьюстона. Мой докторат – в области прикладной математики, точнее – биоинженерии.
– А что Вам прежде всего понравилось в ККК? Как говорится, зацепило в нем? Стихи понравились?
– Его стихов я тогда не читал. Просто мы говорили по душам, мне нравился его душевный настрой, его манера поведения (этакий эпатаж). Он очень любил рубить правду-матку.
В Хьюстоне я провел пару лет и перебрался в Нью-Йорк. Кузьминский тоже туда перебрался, на Брайтон. В свой подвал. Вдруг выяснилось, что мы – соседи. И я стал к нему заглядывать.
Он просил меня помочь с Антологией У Голубой Лагуны. И я начал ругаться с Кленденнингом, издателем Антологии, который жил в штате Массачусетс. И с этим я возился довольно долго. Даже в Израиль отправлял тома друзьям и знакомым. Тогда еще речь шла об издании последних томов. И у него вышел конфликт с Кленденнингом.
– А вы что, тоже на Брайтоне жили?
– Сначала жил в центре Бруклина, а потом перебрался на Брайтон, даже одно время снимал квартиру над подвалом Кузьминского. Это продолжалось несколько лет. И там я действительно стал помогать Косте как мог. Мне было приятно заходить к нему. Я таскал ему всякую деликатесную еду – утку китайскую, разные суши.
Были всякие сходки и выставки, где ККК возлежал и философствовал или декламировал стихи из своего энциклопедического запаса. Проводились они иногда ежевечерне, иногда раз в месяц. Детали канули в Лету. Бывали все кому не лень. Я обычно заявлялся со своим закадычным другом по имени Комогор[529].
Музыки не было, песен не пели. В основном болтали, пили и ели.
Видел у ККК дома один раз знаменитого коллекционера Нортона Доджа, где он казался обычным гостем. Такой толстый с усами. Костя ему продавал картины и на эти деньги жил.
…Однажды я привез к нему Володю Фромера[530], это мой израильский друг, который знал наизусть стихов не меньше, чем Костя, а может быть, даже больше. Мы с ним в 1973 году войну Судного дня вместе прошли. Как раз третий номер «Ами», который мы вместе редактировали, вышел перед войной[531]. И после этого я уехал в Америку, а Фромер остался в Иерусалиме и постепенно стал очень хорошим писателем. Но изначально знаменит он был тем, что мог часами, не уставая, цитировать всех поэтов, от малых до великих. Не хуже, чем Костя. И мне всегда хотелось свести их вместе, и удалось наконец привести Фромера к нам на Брайтон, где Фромер читал Косте стихи… Одно из них, которого Костя не знал, стихотворение Сергея Хмельницкого, я поместил в антологию памяти Фромера[532]. Он всегда хотел издать свою антологию и даже начал ее составлять. Осталось немного – и я сложил том целиком и издал с иллюстрациями в семи экземплярах. Пока у антологии три читателя: сын Фромера, его бывшая жена и я сам.
В подвале Кости бывал Василий Ситников, у которого я по просьбе Кости купил картину, ее у меня потом украли. Еще там периодически устраивались выставки разных художников. А потом началась эпопея с этим домиком на границе Нью-Йорка и Пенсильвании.
– А кто помог ККК приобрести этот дом?
– Валерий Молот и в какой-то степени я. Я торговался с продавцом дома. 15 тысяч выторговал. Бился за каждый доллар, чем вызвал гнев Кости. Он хотел туда уехать как можно быстрее. Там очень красиво! Речка рядом, и всего часа полтора-два езды от Нью-Йорка. В конце концов я отвез Костю с Эммой и двумя борзыми на место. Проездом они остановились у меня в Вест-Оранже.
Перед домом он поставил какой-то старый броневик типа танка (где-то нашел), в качестве защиты от горсовета, который Костю сразу невзлюбил. Помню, они долго воевали.
Потом я приезжал пару раз туда, помнится, привозил по привычке всякие деликатесы. Мы с ним обменивались электронными посланиями. Он присылал фото. Последние были жуткие. Вы их видели? Помните Костю – этакого вальяжного, с пузом наружу? На последних фотографиях от Кости осталась пустышка – тощий скелет. Смотреть на это страшно! Мы с Эммой как могли его обхаживали…
– Давайте вернемся к Антологии. Когда Вы общались с Кленденнингом, в чем заключалась Ваша роль?
– Кленденнинг не хотел издавать последние тома, а был какой-то договор. Это был вопрос денег. Я точно не помню, я раздобыл денег или мы как-то договорились… Последние два тома пришлось издавать в таком напряженном состоянии между мной, издателем и Костей. Я был как секретарь при Косте, писал по-английски хорошо и разговаривал с этим Кленденнингом. Он в конце концов прислал нам пять-шесть сетов этих книг, которые я закупил со скидкой, вложив свои деньги, а остальные продавал сам издатель.
– А авторские экземпляры ККК совсем не получал?
– Не знаю точно, кажется, несколько сетов.
– Вы называете себя секретарем ККК. Насколько мне известно, Вы были больше чем секретарь… Мне казалось, Вы довольно близко дружили.
– Да, чисто человеческие отношения у нас были очень хорошие. Мы любили друг друга. Он всегда называл меня Мишенькой, а я его Костенькой…
У меня и с Эммой были хорошие отношения. Но когда Костя умер, эта связь прервалась. Это была очень необычная по американским меркам семья, с которой я сблизился. Без Мыши Костя не продержался бы и дня, даже на Брайтоне! Она была его опорой. Неверно думать, что он пренебрежительно к ней относился, называя Мышью. В этом не было ничего уничижительного! Он ценил ее и во многом советовался с ней. Говорил, что благодаря ему у нее интересная жизнь, а благодаря ей он сам живет.
Костя, конечно, любил выпивать. Эмма всё время прятала от него бутылки. Когда напивался, был совершенно непрезентабельный человек. Но не как Фромер: Фромер становился страшен, а Кузьминский, наоборот, был еще милее.
Мы всегда были рады друг другу. Конечно же, были и у нас свои подводные камни, но мы преодолели наши разногласия. Сейчас это всё кажется мелочами… Как правило, это всё либо касалось каких-то людишек, либо денежных трений – не у меня с Костей, а с третьими лицами.
– Например?
– Ну, например, на одной выставке, которую он организовал, я купил картину, которая мне очень понравилась. Деньги заплатил, а картину оставил. Она так и исчезла. То есть вроде художница взяла с собой куда-то в Европу показывать, и картина потом потерялась. Короче, не стало картины. Я пытался добыть ее снова, но ничего не получилось. Костя тут ни при чем, это не к нему претензии, а ко мне самому.
– А что это за картина?
– Трудно описать… Как бы женская душа летит в Космос.
– А ситниковскую картину Вы какую купили?
– У него была такая маленькая акварель, где изображалась Европа, уносимая Зевсом-быком. Я попросил Васю сделать мне копию. Вместо этого Ситников сотворил большое полотно, на котором голая Европа лежала на спине, раздвинув ноги, а бык наслаждался, уткнув в нее морду. Эта картина долгое время висела у меня на стене, а потом я отдал ее на сохранение моей тогдашней пассии, поскольку ко мне должны были приехать мои маленькие дочки. А пассия исчезла вместе с картиной[533].
– Какая сторона деятельности Кузьминского кажется Вам более значительной? Борис Докторов считает его стихийным социологом[534], известный нью-йоркский музыкант Юрий Наумов вспоминает Волошина… А Вы?
– Он свои электронные письма подписывал «Батька Махно». Всё это – эпатаж… К сожалению, его собственные стихи, на мой взгляд, не доходили до уровня… как бы так помягче сказать… великой поэзии. Но он очень хорошо чувствовал, ценил <поэзию других> – как говорил Бродский, «как пчела на горячем цветке»[535]. И за это я его очень уважал. И вообще я смотрел на него снизу вверх. Помимо этого, он просто был душевным человеком, всегда готовым помочь.
Еще раз: к его литературной деятельности я относился снисходительно, хотя не показывал, конечно, этого ему. И тем не менее у него было чему поучиться.
– Например?
– Например, как читать между строк, как относиться к поэтам. Он всегда был готов и материально, и душевно поддержать любого нуждающегося. Сколько отщепенцев и горемык и непонятно откуда взявшихся людей прошло через его подвал!
…Короче говоря, удивительный человек был Кузьминский.
– А что самое важное было для Кости в его проектах?
– Мне сейчас трудно сказать… Полагаю, он понимал, что он сам по себе великих стихов не создаст, но по меньшей мере хотел как-то самовыразиться. Он всегда был анархистом и воителем против посредственности. Думаю, что своими издательскими проектами он хотел помочь…
– Помочь в чем?
– Ну, например, в свое время я помог издать ему книгу Щаповой «Это я – Елена», оплатил тираж[536]. Щапову не принимали всерьез, а у него на руках были рукописи. Для Кости оно того стоило, чтобы их издали и они увидели свет, нашли своего читателя. Если есть возможность – почему не издать? Единственное, в чем Костя промахнулся, – он не договорился с Щаповой и не предупредил ее об издании. Щапова была недовольна: она не давала разрешения на свои голые фотографии. Думаю, он хотел ей неожиданный сюрприз сделать. Подарок. Ошибся…