Метаисторический план поэмы вводится через противопоставление двух скульптурных изображений Петра Первого («Медный всадник» Э. М. Фальконе, воздвигнутый Екатериной II, и конная фигура Петра работы Б.-К. Растрелли, установленная Павлом I перед своей резиденцией), выражающих его символические ипостаси, соответственно: «медную» – властителя, гонителя; «бронзовую» – воина, защитника:
…по-прежнему
У замка, где скончался Павел,
Уздою бронзовою правил
Колосс на пасмурном коне:
Открыт дождям и ветру снежному, —
Не Медный Всадник той поэмы,
Что с детских лет леем все мы,
Но тот же царь с жезлом, в броне.
[Там же: 792]
Кульминация поэмы – победа светлых сил во главе с «бронзовой ипостасью» Петра I и под предводительством архистратига Михаила, небесного покровителя Павла I, в битве с демонами над Михайловским замком и утверждение незыблемости «культуры – мудрости – красоты». В этом контексте становится понятным противопоставление Охапкиным символики «медного» и «бронзового» и то эмблематическое значение, которым он наделяет свое поколение поэтов, родившихся в год окончательного снятия блокады Ленинграда: «44 года рож<дения> – я, Крив<улин>, Ожиг<анов>, Страт<ановский>. Мы – начали новое поколение» [6: Л. 13 об.].
Обратим внимание, что дату и место своего рождения (наряду с адресом) Охапкин сообщает Кузьминскому на открытке с изображением знака «Весы», в завершение письма от 16 сентября: «За справками ко мне. Мой адрес. Л-д, 198259, ул. Тамбасова, д. 27, к. 1, кв. 44, О.А.О., род. 12 окт. 1944 года в Л-де. Ныне уже 35 лет! Полжизни. Дружески Олег Охапкин» [1: Л. 1].
В числе других литературных источников метаисторической концепции Охапкина – поэма Блока «Возмездие», воспринятая через Андреева.
Отвечая на «Анкету об Александре Блоке», предложенную по случаю столетнего юбилея поэта самиздатским журналом «Диалог», Охапкин назвал «Возмездие» «лучшим произведением Блока», «самым трезвым» [Охапкин 1981: 160], подчеркнув, что для него этот «роман в стихах» Блока «стоит выше, чем его лирическая трилогия» [Там же].
Отношение Охапкина к Блоку не было однозначным, что было связано с вопросом о религиозности его поэзии: «Сущность поэзии – возвышенный аспект всего сущего. Блоку не всегда удавалось видеть этот аспект» [Там же: 158]. В отрицании религиозного начала поэзии Блока («У него была тоска по религии, но самой положительной религии у него, кажется, не было, и это – корень его трагедии» [Там же: 161]), но признании ее мистицизма («мистический плен») позиция Охапкина во многом сходна с 3. Н. Гиппиус, первой отметившей эту особенность поэзии Блока в рецензии на «Стихи о Прекрасной Даме»[586]:
Книга Блока мистична, но отнюдь не религиозна. Мистика, так же как эстетика, так же, впрочем, как и голый романтизм, – одинаково на этом берегу, и между ними и религией одинаково лежит пропасть. <…> Автор «Стихов о Прекрасной Даме» еще слишком туманен, он – безверен: самая мистическая неопределенность его не окончательно определена; но там, где в стихах его есть уклон к чистой эстетике и чистой мистике, – стихи не художественны, неудачны, от их веет смертью.
Хотя в ответах на «Анкету об А. Блоке» Охапкин не называет имени Гиппиус, некоторые его суждения звучат так, словно он вступает с ней в полемику, находя для Блока оправдание и тем самым защищая его от ее нападок. Если Гиппиус упрекает певца Прекрасной Дамы в том, что его герой проигрывает пушкинскому «Бедному рыцарю» в мужественности, то Охапкин, напротив, видит «внутреннее существо Блока – благороднейшего из благородных рыцарей-паладинов, послужившего своей Прекрасной Даме любовью самой возвышенной – христианской, жертвенной даже до смерти» [Охапкин 1981: 161]. В то время как рецензент отмечает, что «основное свойство всех стихов сборника – это искусственная простота и, следствие этого, неискренность» [Гиппиус 2004: 36], Охапкиным утверждается прямо противоположное: «Исповедальность Блока для меня самое ценное в его мистическом опыте» [Охапкин 1981: 162].
О Блоке периода поэмы «Возмездие» Охапкин пишет: «…впал в прелесть пророчествования. И тем не менее, он – пророк, и через это – христианин, только не в том смысле, как он сам полагал. Блок – пророк исповедальной культуры» [Там же]. Аллюзии на эту поэму содержатся в стихах Охапкина «Бронзовый век» (1975), «Видение Блока» (1978), «Памяти Блока» (1978).
Стихотворение «Бронзовый век» (с эпиграфом из «Поэмы без героя» Ахматовой[587]) воплощает представления Охапкина о миссии их поэтического поколения. Отсылка к образу «железного» века поэмы «Возмездие» («Век девятнадцатый, железный, ⁄ Воистину жестокий век! ⁄ Тобою в мрак ночной, беззвездный ⁄ Беспечный брошен человек! ⁄ В ночь умозрительных понятий, ⁄ Матерьялистских малых дел, ⁄ Бессильных жалоб и проклятий ⁄ Бескровных душ и слабых тел!» [Блок 1960а: 304]) соединена здесь с аллюзиями на «Поэму без героя» («А по набережной легендарной ⁄ Приближался не календарный – ⁄ Настоящий Двадцатый Век» [Ахматова 1977: 367]):
А по набережной блокадной
Той походкой слегка прохладной
Горемык, стариков, калек
Двадцать первый маячил век.
Век железный. Теперь уж точно.
Но в него мы войдем заочно.
Нас раздавит железом он —
Век-машина, Число-закон.
[Охапкин 1978а: 67][588]
Апокалиптическому видению XXI века, приближающегося по блокадной ленинградской набережной, противопоставлен мотив возмездия поэтов «Бронзового века», введенный через отсылку к поэме Андреева «Ленинградский апокалипсис»:
Но поэзии нашей бронза
Над машиною встанет грозно,
Серафически распластав
Огнецветный души состав.
[Там же]
К отдельным советам Охапкина Кузьминский прислушивался, но в своей концепции Антологии был самостоятелен. В предисловиях «От составителя» временные рамки обозначены им условно: «третья четверть века», «последняя четверть века», «последние два десятилетия». Думаю, Кузьминский сознательно уходил от конкретизации датировок, переключая фокус на процесс литературной эволюции. Снимался тем самым вопрос о выборе между синонимичными по смыслу годами начала послесталинского периода («1953» и «1956»[589]) и разделении этого этапа на подпериоды. В предисловии Джона Боулта «Час итогов» рубежными годами Антологии названы 1939 и 1977[590], относящиеся, очевидно, к датировкам опубликованных здесь текстов (например, Е. Л. Кропивницкий «Блеют белые козлы». – 1939, Г. Н. Айги «И: через год». – 26 апреля 1977). Если в периодизации Охапкина учитывается год рождения поэта, то у Кузьминского – время появления поэта на литературной арене.
Образцом для себя Кузьминский назвал «Антологию русской лирики от символизма до наших дней» (1925) И. С. Ежова и Е. И. Шамурина[591], из которой он почерпнул принцип организации материала (хронологический, по литературным направлениям); порядок следования авторов (от литературных школ и объединений – к поэтам вне определенных групп); представление группы не только ее центральными фигурами, но и поэтами, с нею «связанными»:
Первые два тома представляют различные группы конца 50-х – начала 60-х гг. Деление на «школы» дано чисто условно. Скорее это можно назвать «кругами». <…> Вторые два тома – это поэты конца 60-х – начала 70-х, условно говоря, «молодые», хотя многие из них уже достигли 37-ми. Здесь берется в расчет время появления поэта в литературной среде, возраст второстепенен.
У Кузьминского определения «школа» и «группа» не противопоставлены друг другу и не подразумевают отсылки к акмеистической или футуристической (соответственно) линиям, хотя этого можно было ожидать в связи с обсуждением значимости этих направлений публикаторами неподцензурной поэзии, например В. Ф. Марковым («…поэзия развивается до сих пор по двум <…> направлениям: одно продолжает традиции акмеизма, другое идет из футуризма» [Марков 1952: 6]). Лён, характеризуя творческий процесс поэтов-нонконформистов, оперирует названиями, связанными с историей акмеизма («Цех Поэтов» и «школа»), но трактует их расширительно: «школа» – в значении следование учителю: «Выбор Учителя и, следовательно, прототипа (образца, эталона) стиха обычно определяет всё творчество Поэта» [Лён 2013: 15–16]; «Цех Поэтов» – «виртуальное объединение “родственных школ”» [Там же: 16–17]. В Антологии У Голубой Лагуны термин «школа» фигурирует в названиях независимо от эстетических приоритетов участников: «Филологическая школа», «Барачная школа», «Геологическая школа», «Формальная школа» [АГЛ 1].
Стоит упомянуть, что в вопросе периодизации литературного XX века Ежов и Шамурин придерживались мнения о несовпадении «хронологических и идеологических границ»: «…как не совпадают вообще хронологические периоды с периодами культуры <…> русская поэзия XX века являет картину закономерно и последовательно развивающейся смены школ, течений и группировок…»[592].
Вместе с тем критерии отбора авторов и источников текстов у Кузьминского существенно отличались (что характеризовало прежде всего саму эпоху): если в антологию 1925 года «из поэтов выбраны лишь те, которые выпустили