.
К «Некрополю» отсылает и название «Некролог», которым Кузьминский наделяет свое детище в томе 2 А: «Антология – не журнал. Некролог. Да и не поспеваю я с ней: всё меняется с бешеной скоростью» [АГЛ 2А: 608][617]. Проводя параллель между мемуарной книгой Ходасевича, запечатлевшей эпоху символизма, «самого значительного», как тот полагал, из современных ему течений, и своей Антологией, Кузьминский подчеркивал несомненную ценность зафиксированной им рукописной и машинописной поэзии. (Нельзя не отметить, что он при этом предвосхитил ее скорое завершение.)
В то же время «некролог» имеет здесь коннотацию, сходную с «мартирологом» в антологии Маркова: «…список лучших имен советской литературы в самом деле читается как мартиролог, как перечисление жертв величайшей в мире расправы над культурой. Неудивительно поэтому, что и оглавление нашей антологии выглядит таким списком» [Марков 1952: 6]. В состав тома 2А Антологии, изданного в 1983 году, Кузьминским были включены материалы памяти Давида Дара и Татьяны Гнедич[618].
Кузьминский посещал переводческий семинар Гнедич, затем ее литературное объединение в г. Пушкине при газете «Вперед», был ее литературным секретарем. В статье о ней «Переводы на тот свет…» Кузьминский остается верен принципу максимального эмоционального воздействия, унаследованному им от Державина и Ходасевича, «балансированию» между эпитафией и эпиграммой.
Завязкой этой полемической по строю статьи, имеющей цель защитить имя Гнедич от очернения в западной прессе[619], служат воспоминания ее подруги об испытанных в лагере унижениях: «…отняли у тетки Таньки лагерницы пайку – ив сортир бросили. Оттуда и вылавливали, а потом почистили и съели» [АГЛ 2А: 465]. Пригвоздив читателя этой деталью лагерных реалий, автор сообщает, что с ним самим в детстве случилось подобное: «Я в детсадике – тюбитейку туда уронил – не уронил, тоже ребята кинули, а потом нужно было палкой вылавливать. Черви там жирные, подвижные…» [Там же]. Обозначение автором своей сопричастности Гнедич заключало в себе, безусловно, сильный психологический ход.
Полагаю, что, помимо мемуарных, этот эпизод имеет и литературный источник – биографический очерк Ходасевича «Начало жизни» о предке А. С. Пушкина. Повествование в нем вводится турпизмом: «…маленький арап, сопровождавший Петра I в его прогулке, остановился за некоторой нуждой и вдруг закричал: “Государь! Государь! Из меня кишка лезет”. Петр подошел к нему и, увидя, в чем дело, сказал: “Врешь, это не кишка, а глиста!” – и выдернул глисту своими пальцами» [Ходасевич 19976: 54]. Реминисценция к этому историческому анекдоту в статье Кузьминского «проявляла» подтекст, неназванную часть параллели, – обидчики Татьяны Гнедич уподоблялись вовсе не царю, а малолеткам и уголовницам.
Историю своего знакомства с Гнедич Кузьминский «набросал» в нескольких штрихах в очерке «Наденька Полякова, Наталья Грудинина, Анна Ахматова, Татьяна Гнедич»:
Ее Царскосельское ЛИТО, а до этого школа переводчиков, дали следующие имена: из переводчиков – Г. Усову, Бетаки, Бена, Щербакова, из поэтов – Куприянова, Алексеева, да и меня тоже. Я сначала был вроде переводчиком (меня Васька Бетаки затащил Байрона переводить), а потом секретарем Татьяны Григорьевны. Секретарем я не работал и даже денег не получал, а просто тетка Танька прикрыла меня своим широким именем от обвинения в тунеядстве, чтоб не загремел я вслед за Бродским. Но общение с ней давало больше дюжины королев от поэзии.
В этом очерке заслуживает упоминания имплицитная отсылка Кузьминского к известной антологии «The New Russian Poets, 1953–1968», подготовленной поэтом и переводчиком Джорджем Риви. Описание пушкинско-некрасовской традиции в поэзии шестидесятников вводится Джорджем Риви через метаформи-ческий образ: русский поэт, подобно Гамлету, мстящему за отца, внимает духу своей многострадальной Матери-России, нашептывающей о возмездии[620].
Обыгрывая «материнскую/сыновнюю» метафору, Кузьминский титулует «матерями ленинградских поэтов» Ахматову и руководительниц литературных объединений Ленинграда, чьи имена вынесены в заглавие очерка. Рассказом о них открывается раздел «И… Новаторы», тем самым акцентируется их роль в рождении поколения свободных поэтов, обновлении самого языка поэзии, а другими словами – в процессе смены литературной парадигмы.
В то же время этот очерк является своего рода ответом Кузьминского на грубоватый пассаж Охапкина о бабах («…надо давать всех более или менее видных авторов… разумеется, кроме баб. Пусть они сами сооружают свою клумбу» [1: Л. 2]):
Не хочется писать о бабах. О поэтессах в особенности. Но без них никак. Их матерное отношение было единственным спасением для поэтов, которых больше никуда не пускали. <…> На этом я заканчиваю очерк или – не знаю – статью, главку о ленинградских матерях поэзии. Если бы не они – тускло было бы в Ленинграде. Все-таки женщины в поэзии могут что-нибудь сотворить!
В названии очерка имя Татьяны Гнедич по степени значимости для себя поставлено автором на самое почетное место – в завершение строки, по аналогии с положением в стихе рифмы.
Подчеркивая роль Гнедич в своей творческой «родословной» и в предыстории Антологии, Кузьминский располагает собственные творческие материалы в томе 2А сразу после мемориального очерка о ней, при этом открывая подборку переводами из Байрона. Первым дано стихотворение «Прощание с Мальтой», перевод датирован 1966–1967 годами; беловой его текст сопровожден факсимильным воспроизведением черновика с правкой рукой Гнедич. Мотивы и образы второй его строфы прочитываются предвестием событий в судьбе самого переводчика и, резонируя с названием Антологии, подтверждают его неслучайность:
Я еду, но Бог весть куда – опять на север, в города,
Где холод, слякоть, грязь и лужи.
А здесь жара – так где же хуже?
Прощайте, дети синевы,
Моря, где остаетесь вы,
Где волны тихо поглотили
Кровь капитанов, крах флотилий,
Улыбки, празднества, обеды,
В любви беспечные победы,
В бою блистали иногда вы —
Воспой, о Муза, in octavo!
[АГЛ 2А: 475]
Дополнением к этому сюжету может служить надпись на фотопортрете Кузьминского (запечатленного в плаще и с тростью в руках), который он подарил Гнедич перед своим отъездом в эмиграцию:
Джордж Гордон Ноэль Кузьминский
своему другу, учителю и горячо любимому человеку, милой-милой Татьяне Григорьевне, память о которой будет меня согревать в туманном Лондоне и на Диком Западе – верный ее ученик —
Const.
From World with Love.
}уня 28-аго
года 1975
от Р. X.
в Сарском Селе
Царственной Т. Г.
Байронический
изгнанник
уездный поэт.
На страницах Антологии имя Татьяны Григорьевны впервые появляется в «прологе» 1-го тома в рассказе Кузьминского о своем «первом и последнем официальном выступлении в качестве поэта и переводчика» [АГЛ 1: 37], и что немаловажно, в одном эпизоде с Сюзанной Масси – в будущем издательницей «первой антологии ленинградской поэзии, вышедшей за границей» [Там же: 38], тем самым фиксируя судьбоносный момент:
В 1967 году, 15 апреля, я встретился с Сюзанной и Робертом
Масси в Павловске, где я тогда служил в экскурсоводах. <…> Они только что закончили «Николая и Александру» и приехали посетить ту страну, о которой писали. <…> Анатолия Михайловича не было, я был занят с группой, поэтому просто пригласил их на свой вечер и снабдил билетами. На вечер <…> они пришли. <…> отчитал я свое, потом Байрона, посвятив его Татьяне Григорьевне Гнедич, моему шефу, которая сидела в первом ряду, а на закуску, с посвящением Сюзанне, выдал пару своих по-английски.
В своей классификации «новейшей русской поэзии» Кузьминский относит творчество Гнедич к петербургской линии «поэзии как состояния», той ее ветви, в которой соединились «экзогенность и эндогенность поэзии Некрасова и Хлебникова, и самой ЖИЗНИ поэта» [АГЛ 2А: 39].
Руководительница пушкинского ЛИТО упоминается и О. Охапкиным, в списке предшественников «Бронзового века»: «В нач<але> периода важны: Пастернак, Ахматова, Заболоцкий. Д. Андреев, хоть они и в свинце. Хотя бы кое-что. И Т. Гнедич!» [5: Л. 13].
Охапкин познакомился с Гнедич в августе 1973 года и посещал какое-то время ее литературный кружок и переводческий семинар; его фамилию в числе «литовцев» называет в своих воспоминаниях Г. Е. Бен: «У Татьяны Григорьевны постоянно толклись и молодые поэты: Юлия Вознесенская, Виктор Кривулин, Борис Куприянов, Олег Охапкин, Виктор Ширали и другие, те, которых советские издательства упорно отшивали» [Бен 2008:364].
После эмиграции Кузьминского Охапкин продолжал общение с Гнедич, о некоторых сторонах которого он сообщает в письме ему от 2 сентября 1981 года: «Она заказала мне предсмертные стихи Байрона, чтоб я перевел их. И я исполнил ее просьбу. Это была последняя наша работа. До самой смерти она готовила статью обо мне для Лениздата» [АГЛ 4Б: 109]. В этом же письме содержатся подробности похорон Гнедич. Охапкин «читал стихи, которые ей нравились и посвященные ей», листок с одним из них («В глухозимье», 1973) «…положил при прощании на тело ее, и он остался при ней в гробу» [Там же].
Возвращаясь к стихотворению Охапкина «Бронзовый век» (1975), обратим внимание на содержащуюся в его начальных строфах аллюзию на зачин 1-й песни «Дон Жуана» Байрона. В ответ на перечисление английским поэтом снискавших славу, но погибших героев прошлых дн