Энсли Морс (Dartmouth College)
К. К. Кузьминский – поэт, издатель, культуртрегер и пожизненный enfant terrible — впервые приехал в США в 1976 году. Он стоял на пороге новой жизни, которую представлял себе, основываясь на примере недавней эмиграции И. А. Бродского: тот с самого момента своего появления в Штатах был очень тепло принят в американских академических и литературных кругах и впоследствии сделал успешную карьеру (не только литературную, но и академическую)[208]. Несмотря на то что Кузьминского также щедро и тепло приняли и что ему действительно очень много помогали некоторые американцы (особенно слависты), «медовый месяц» длился недолго: к началу 1980-х поэт удаляется в свой нью-йоркский «Подвал» (так называлось его «домашнее», по факту самиздатское издательство, также бывшее квартирой и располагавшееся в полуподвальном этаже, где в те годы жили Кузьминские). Следующие десятилетия он проведет в нескольких «подвалах» в состоянии относительной изоляции внутри российской эмигрантской среды без дальнейших попыток поступать на академическую работу.
Как мне кажется, волна профессионального, академического и литературного успеха, сопровождавшая первые американские годы Кузьминского, является, в сущности, отклонением, обусловленным улыбкой фортуны и американской внешней политикой. В дальнейшем неортодоксальный подход Кузьминского к литературе, к искусству и к жизни (в сравнении, скажем, с траекториями Бродского или В. В. Набокова) фактически перекрыл ему (и его идеям) дорогу и в славистику, и в американскую литературу, не говоря уж о перспективах постоянной академической должности.
Тем не менее Кузьминский действительно сыграл значительную роль в ознакомлении американских славистов с современной неофициальной поэзией в СССР. Сегодня можно также утверждать, что «кузьминская» версия российской и советской неофициальной литературы – включая его взгляды на интерпретацию текста и на становление канона – стала со временем более актуальной. Кроме того, отношение Кузьминского к профессиональным литературоведам («академикам») и к «академии» как институту было достаточно распространенным в свое время и обуславливалось политической и культурной средой того времени. Его «неофициальное литературоведение» остается, до известной степени, актуальным подходом и в сегодняшней России.
В данной статье обсуждаются первые контакты Кузьминского с американским академическим истеблишментом и его общий настрой по отношению к академическому подходу к литературе (в частности – к стихам). В заключение речь пойдет о значении идей Кузьминского в контексте современного литературоведения (и в США, и в России).
Как известно, Кузьминский покинул Ленинград летом 1975 года и провел следующие полгода в Вене. Несмотря на то что в письмах того времени он жаловался на беспомощность и депрессию, это был поразительно богатый период в его литературной жизни: он успел написать значительную часть романа «Hotel zum Тюркен», попробовав себя в прозе, и задумать многие новые направления. В том числе Кузьминский очень хотел переехать во Францию и подключиться к разным литературным проектам, в частности, совместным с художником М. М. Шемякиным: в своих письмах они обсуждают альманах «Аполлон-77».
История непосредственных отношений с американской славистикой берет свое начало с приезда Кузьминских[209] в Нью-Йорк в январе 1976 года, хотя, если быть точным, она начинается еще раньше – с самого момента их эмиграции и даже до нее. До Нью-Йорка, собственно, Кузьминский доехал только благодаря прямой поддержке Сюзанны Масси, писательницы и историка-любителя, с которой поэт познакомился в Ленинграде в 1967 году (она приехала со своим тогдашним мужем Робертом Масси, автором популярных исторических книг, в частности о Романовых[210]). Первая встреча четы Масси с Кузьминским произошла в Павловске, где тот работал гидом. Впоследствии Масси, при значительной помощи Кузьминского, составила сборник пяти современных ленинградских поэтов «Живое зеркало» («The Living Mirror»): книга была опубликована большим тиражом в 1972 году в крупном американском издательстве Doubleday. В сборнике представлено творчество как «официальных» поэтов, членов Союза писателей, вышедших из неофициальной среды, – А. С. Кушнера,
В. А. Сосноры и Г. Я. Горбовского, – так и «неофициальных»: Бродского и самого Кузьминского. Включение самого Кузьминского было одновременно и неожиданным (даже в ленинградские годы он был хоть и известным, но не ведущим поэтом), и совершенно закономерным, учитывая его роль гида Масси по ленинградской поэзии. Впоследствии Кузьминский также будет включать себя в различные антологии, которые он составлял почти постоянно, но в сборнике Масси он особенно выделяется, будучи одним из всего пяти участников.
В связи с этим уместно вспомнить, что Кузьминскому с самого начала эмиграции сильно помогало его хорошее знание английского языка. Он учился в первой в Ленинграде школе с углубленным изучением английского вместе с другими кумирами ленинградского андеграунда (например, с поэтом, художником и бардом А. Л. Хвостенко, который впоследствии одалживал Бродскому англоязычные поэтические книжки из великолепной библиотеки своего отца, педагога и переводчика Л. В. Хвостенко, основателя и завуча этой школы[211]). Весьма вероятно, что первые контакты с американскими и другими славистами состоялись во многом благодаря тому, что Кузьминский ранее работал англоговорящим гидом.
Эмигрировать в США Кузьминским помог Фонд Толстого, купивший им авиабилеты из Вены. Однако нелегкий (и не самый дешевый) проезд борзой Кузьминских по кличке Нега из СССР в Вену и потом в США оплатила именно Масси. Борзых, которые в СССР считались национальным достоянием, вывозить из страны строго запрещалось; к огромной радости Кузьминского, его встречали в нью-йоркском аэропорту как контрабандиста собак. И именно Масси устроила Кузьминских на «толстовскую ферму» – главный штаб Фонда, который находился недалеко от ее собственного дома в штате Нью-Йорк. Помогло и то, что тогдашний директор Фонда, князь Теймураз Багратион-Мухран-ский, страстно любил борзых и, по всей видимости, имел виды на Негу и ее будущих щенков.
Кузьминскому на ферме было хорошо: он зачитывался дореволюционными книгами, которыми изобиловала библиотека, и вел очень обширную переписку, пока Эмма отрабатывала требуемые часы общественного труда. С фермы Кузьминский написал в том числе Карлу и Эллендее Профферам, страстным пропагандистам русской литературы, известным своей помощью русским эмигрантам (так, Проффер оказал значительную помощь Бродскому в его первые эмигрантские годы, и именно Профферы основали издательство «Ардис», сыгравшее огромную роль в истории русской литературы публикациями эмигрантских и дореволюционных произведений). Тон Кузьминского в письме сравнительно почтительный и любезный, однако и здесь он позволяет себе немного «чистого Кузьминского», задавая вопрос: «What can you offer I Me, Mr. Proffer?» (см. Приложение 1). Впоследствии мистер Проффер ничего не предлагал Кузьминскому, равно как и Юрий (Джордж) Иваск, эмигрант «второй волны», который в это время преподавал в Университете Массачусетса в городе Амхерст и некоторое время занимался организацией Центра изучения современной русской поэзии при университете. Несколько лет спустя Иваск напишет разгромную внутреннюю рецензию на «Антологию новейшей русской поэзии У Голубой Лагуны» Кузьминского; их отношения так и останутся напряженными[212].
Среди американских славистов, с которыми Кузьминский познакомился в Ленинграде, были историки Сидней Монас и Роберт Джексон; еще одно знакомство тех лет – с Нортоном Доджем, по профессии экономистом, но также известным в Советском Союзе коллекционером неофициального визуального искусства и, скорее всего, агентом ЦРУ С помощью перечисленных коллег и Масси Кузьминскому удалось получить приглашения на лекции в целый ряд университетов в Нью-Йорке и Новой Англии (Йельском, Колумбийском и в Университете Рочестера). В связи с этим Кузьминский решил, что он сможет неплохо зарабатывать своими непринужденными и, должно быть, харизматичными рассказами о русской литературе. Однако по переписке Кузьминского с Монасом после выступления в Рочестере видно, что тот мог переоценивать свои успехи в роли университетского докладчика (см. Приложение 2).
Монас приложил значительные усилия, чтобы устроить Кузьминского временным преподавателем в Техасский университет в городе Остин (он даже отвез его туда на машине из Нью-Йорка, чтобы борзую Негу, плохо переносившую перелеты, не нужно было больше везти самолетом). Кузьминского наняли вести аспирантский семинар по современной неофициальной поэзии в СССР и, как ни странно, курс по английской литературе на английском языке для студентов. Несмотря на то что преподавание продлилось недолго, личность Кузьминского оставила в университете заметный след: еще в начале 1980-х его курс был частью экзамена по страноведению и советской культуре (см. Приложение 3).
После осеннего семестра 1976 года Кузьминский больше не преподавал, но остался в Техасе – в том числе и потому, что в Техасском университете работал искусствовед и специалист по русскому авангарду Джон Боулт. Боулт основал Институт современной русской культуры у Голубой Лагуны (Institute of Modern Russian Culture at Blue Lagoon), в мероприятиях которого принимал участие и Кузьминский[213]. К слову, с 1979 года Кузьминский ведет свою переписку на бланках с логотипом института (IMRC); в заголовке логотипа обозначено: «John Bowlt, Director; Konstantin Kuzminsky, Head, Literary Practice Section». В чем именно заключались служебные обязанности «главы» и заведующего секцией по литературной практике, не очень ясно, и зарплаты Кузьминский не получал, так как институт по своему официальному статусу был некоммерческой общественной организацией. Тем не менее свою знаменитую антологию Кузьминский опубликовал именно под эгидой этого института.
Эмигрант Кузьминский в целом плохо адаптировался в Америке и в социальном, и в экономическом смысле. Не надо забывать и о том, что Кузьминский фактически всю свою жизнь нигде не работал, и в периоды, когда гонорары и средства с продаж картин и книг заканчивались, семья существовала в основном за счет труда Эммы – как правило, физического и низкооплачиваемого; кроме того, всю свою американскую жизнь чета получала социальные пособия. С другой стороны, Кузьминский быстро «перестроился» на американский или, точнее, техасский лад, добавив к старому образу ковбойские сапоги и шляпу, как и специфически американский мачизм. Известная американская славистка, специалист по творчеству Л. Н. Толстого и наследию М. М. Бахтина Кэрол Эмерсон была в те годы аспиранткой в Остине; она вспоминает Кузьминского так:
On Guadalupe Street one hot day, I see him swaggering down the street in front of the University Bookstore, with his leathers, ragged-out jeans, belly, ravaged face, and trademark cowboy hat with a coin of Lenin on the ribbon, and a bullet-hole through his metallic head. “Kerol,” he says, “I cant stand it. No one notices. Here I’m walking down the street with a bullet through Lenin’s forehead, and no one cares.”[214]
Однажды жарким днем я увидела его, расхаживающего по Гвадалупе-стрит рядом с университетским книжным магазином в кожаных крагах, рваных джинсах, с брюхом, истерзанным лицом, в фирменной ковбойской шляпе, на которой была пришпилена монетка на ленточке с изображением Ленина, с дыркой от пули в районе головы. «Кэрол, – сказал он, – я не в силах этого больше выносить. Никому нет дела. Я вот хожу по улице с пробитой пулей головой Ленина, и всем по фигу». <3десь и далее перевод иноязычных текстов мой. – Э. М.>
Работа Кузьминского с аспирантами в Техасском университете свидетельствует о том, как быстро он привыкает к новой аудитории. В аспирантских и студенческих журналах Cherez и Thicket («Заросль») он вновь, как и в случае с The Living Mirror, выступает куратором и редактирует спецномер Thicket, посвященный поэзии диссидентов. В своем предисловии Кузьминский пишет о «ста значительных поэтах в Ленинграде» – в этом утверждении легко угадывается та тяга к всеохватности, которая впоследствии приведет его к гигантской многотомной антологии. Однако в обоих номерах «Через», в которых принимал участие Кузьминский, фигурируют лишь его близкие ленинградские товарищи: в первый, 1977 года, вошли подборки стихотворений В. И. Эрля, Ю. И. Галецкого, В. В. Гаврильчика, О. А. Охапкина и самого Кузьминского; во второй (1978) – В. Г. Ширали и Э. М. Шнейдермана, плюс одно стихотворение самого Кузьминского.
Ретроспективный взгляд на деятельность Кузьминского показывает, что «антологический принцип» созрел в нем задолго до АГЛ. В 1964 году, еще в Ленинграде, он составляет вместе с Б. И. Тайгиным «Антологию советской патологии». Вслед за выходом The Living Mirror Кузьминский выпускает в самиздате второй том антологии «Живое зеркало», в котором было почти в три раза больше поэтов (14), представителей неофициальной ленинградской поэзии или выходцев из нее, а затем и дополненный вариант «первого этапа» (также собравший тексты 14 поэтов)[215]. Затем он участвует в подготовке поэтической антологии «Лепта», задуманной как первый официальный сборник ленинградских поэтов, пишущих вне официальных институций (в «Лепте» должно было быть свыше тридцати поэтов). «Лепту» приняли на просмотр в издательство «Советский писатель» в 1975 году, но отвергли вскоре после отъезда Кузьминского в Вену. С собой в эмиграцию он берет также макет антологии ленинградской неофициальной прозы «Лепрозорий-23»; ряд антологий остался лишь в замысле.
Таким образом, АГЛ можно рассмотреть и как продолжение постоянно расширяющегося проекта «Живого зеркала», и как успешный «американский» вариант (или же «сиквел») того, что попытался осуществить ленинградский андеграунд в «Лепте». Как и в случае «Лепты», АГЛ приходилось методически и неутомимо протаскивать через «официальные», полуакадемические издательские инстанции – уже американские, – чтобы она наконец-то увидела свет. Успех американской антологии в сравнении с не вышедшей в СССР «Лептой», однако, нуждается в комментарии.
Во-первых, аудитория читателей русскоязычной АГЛ в США по сей день ограничена эмигрантским сообществом и славистами (и даже среди них не очень многими). Скромный тираж антологии в 500 экземпляров и спустя тридцать лет после завершения проекта был не распродан: за исключением первого тома, АГЛ до недавнего времени можно было заказать на сайте издательства Oriental Research Partners по цене 50 долларов за том. В этом смысле «Лепта» была проектом намного более «рыночным», с лучшими шансами на настоящий резонанс у читателей, если бы ее в свое время опубликовали в Советском Союзе. О том, каким спросом пользовалось искусство, выходящее за рамки социалистического реализма, говорит успех т. н. газаневщины – аншлаги на первых официальных выставках независимых художников в Ленинграде в 1974–1975 годах, устраиваемых в ДК им. И. И. Газа и ДК «Невский».
Во-вторых, эстетическое отторжение «Лепты» в официальных литературных кругах СССР было гораздо сильнее, чем в случае с АГЛ в США, где издатели фактически покупали кота в мешке, будучи не в состоянии оценить, с чем именно они имеют дело. Когда рукопись «Лепты» была отклонена ленинградским отделением издательства «Советский писатель» в 1975 году, отказ оправдывали скорее тем, что стихи – низкого качества, нежели обвиняли авторов в политической неблагонадежности и чуждых взглядах (хотя упоминалась и недопустимая религиозная окраска творчества таких авторов, как А. Н. Миронов, Е. А. Шварц, В. Б. Кривулин и др.)[216]. Антология Кузьминского, в свою очередь, – по крайней мере первый ее том, вышедший в 1980 году, – была хорошо принята американской славистской публикой, прежде всего потому, что познания американцев о неофициальном искусстве до нее были очень скромными. Со временем, однако, огромный и всё нарастающий объем АГЛ, стилистическое разнообразие включенных в нее поэтов и, конечно, неортодоксальные комментарии Кузьминского окончательно поставили в тупик многих читателей – особенно тех, кому русский и советский контексты были мало знакомы.
Обсуждение «антологического принципа» Кузьминского (который далеко не исчерпывается работой над «Живыми зеркалами», «Лептой» или даже громадной АГЛ) неизбежно ведет к рассмотрению его претензий к «академии» как институту и к академическому подходу вообще. Парадокс виден сразу: на первый взгляд, кропотливая работа Кузьминского над его антологиями во многом следует традиционной академической практике. Действительно, в Ленинграде Кузьминский получил хорошее (хоть и незаконченное) образование, обладал исключительной памятью и познаниями и имел вполне заслуженную репутацию специалиста по поэзии – правда, скорее в культуртрегерском, нежели в академическом смысле, и в большей степени в неофициальных кругах[217]. Как было сказано ранее, контакты Кузьминского с американскими учеными («академиками») начались еще в ленинградские годы. Пример того, как радостно приняли Бродского в США (во многом благодаря Профферу), говорил ленинградцам о том, что американские слависты – дружелюбное и довольно наивное племя; поскольку они ничего не понимают в «новейшей русской поэзии», такой опытный «ученый», как Кузьминский, мог бы обучать их, получая за свои уроки приглашения на лекции, рабочие места и просто денежную поддержку.
Это полупрезрительное отношение к «академии» в целом у Кузьминского со временем лишь укрепилось. В то же время он с удовольствием играл с академическими «завитушками», как поверхностными (официальные бланки и титулы), так и с более содержательными, о чем говорят обильные сноски, полуофициальная академическая речь и общий эрудированный тон, соблюдаемый в переписке. В начале эмиграции он серьезно думает о том, как себя представлять (или же «продавать») американским университетам. Уже в Вене у Кузьминского возникают оправданные сомнения насчет роли «русского поэта», основанные в том числе на опасении, что русские стихи не будут понимать за пределами России; отчасти из-за этого он начинает писать прозу (в частности, вышеупомянутый роман «Hotel zum Тюркен»). В связи с этим 23 ноября 1975 года Кузьминский пишет С. Монасу: «У меня появилась идея, что меня, может быть, следует подавать не как поэта, а как своего рода специалиста по живому и литературному современному языку»[218]. Впоследствии, как известно, Кузьминский возвращается к поэзии и к роли русского поэта, но его опасения касательно уровня общего знания русской поэзии у американских славистов продолжаются и часто оправдываются. В этой связи его работу над АГЛ можно рассматривать как героическую попытку поднять уровень осведомленности американских читателей. Героической ее можно назвать хотя бы потому, что уже после выхода первого тома стало понятно, что «продать» себя «академии» за достойную цену не удастся, и в чисто денежном смысле выход АГЛ был глубоко убыточным делом: расходы на ксерокопии и другие издательские нужды значительно превышали гонорар и доходы с продаж.
Антиакадемический габитус Кузьминского вписывается в его вполне сознательную провокационную роль авангардиста и бунтаря. Его провокации чаще всего одновременно и литературные, и мальчишеские, – как в случае частых выпадов в сторону А. А. Ахматовой и ее поклонников и поклонниц. Однако анти-академическая полемика остается одной из констант его публичного поведения: в своих комментариях в АГЛ Кузьминский постоянно нападает напрямую как на отдельных ученых (и советских, и американских), так и на академический подход вообще.
Цитата, использованная в названии этой статьи, – «профессоров, полагаю, надо вешать» – появляется в предисловии к подборке стихов И. В. Долиняка в томе 5А АГЛ. Кузьминский оправдывает включение в антологию малоизвестного Долиняка, цитируя В. Б. Шкловского (который, в свою очередь, ссылается на своего учителя С. А. Венгерова): «Венгеров <…> понимал, что литература делается многими, это общий труд, и неизвестно еще, кто возглавит эпоху. Поэтому надо изучать и еще не прославленных, и даже забытых». Но, продолжает Кузьминский, «не Венгеров заведует кафедрами славистики в Америке, и не он рецензирует книги» [АГЛ 5А: 518]. Упрек Кузьминского адресован тем «академикам», которые считают, что его подход или даже кредо – никого не забывать, всех включать – неправильный и «ненаучный»:
По мнению профессора (и – по факту публикаций – поэта) г-на Ю. П. Иваска, в составляемом мною томе ленинградских поэтов конца 50-х – начала 60-х гг., из примерно 40 представляемых – надлежит оставить двоих: Бродского (со скрежетом зубовным) и Бобышева. Меня – надо понимать – «не надлежит».
По мнению советского «полуподпольного» литературоведа Гарика Левинтона (из компании помянутых Бродского-Бобышева), «поэтов не может быть больше 10-ти, сравним это даже с плодотворным началом века».
В книге «Поэты Пушкинской поры», изд-во «Московский рабочий», 1981 – наличествует 7 имен. Рабочим более не требуется. Нет Нелединского-Мелецкого, Кострова и графа Хвостова – ну так что ж в том? Они поэтами, надо понимать, не были [Там же].
Кузьминского сильно раздражает такая элитарная «история генералов» – способ построения канона, который не признает больше десяти поэтов (заметим, что автор здесь не различает советские академические издания, американских ученых и «полуподпольных» литературоведов). Помимо справедливого раздражения на положение вещей, Кузьминский отстаивает и собственную способность функционировать как объективный поэтический барометр, непредвзятость которого, по его мнению, превосходит пресловутый «академический объективизм». В определенном смысле, учитывая полистилистику антологических проектов Кузьминского, его действительно можно считать непредвзятым. Так, несмотря на явные эстетические расхождения Долиняка с Кузьминским, последний пишет, что стихи Долиняка вызывают в памяти классический Петербург в «застегнутом воротничке и вицмундире» – образ сам по себе глубоко поэтический и полный значения даже для такого «поэтического хулигана», как Кузьминский:
Хвалить мне приходится то, что я старательно – годы уже – убиваю в себе, находя это – гм – «сентиментальным». Перечитывая Ремарка… 20 лет спустя – зверел и плевался: и чем он мне дался, в юности моей? И не моей – а «нашей». Моей и Игоря Долиняка. Скромность – которой всегда я чуждался, предпочитая быть шутом. А Игорь не шутит, не до шуток ему.
Чистые у него стихи. СТИХИ. Вот и всё, что я хотел сказать.
И в финале своей преамбулы Кузьминский возвращается к тем критикам, чье неодобрение к его проекту имплицитно исключает таких поэтов, как Долиняк: «А профессоров, полагаю – надо вешать. За паразитизм. И импотенцию. Но это уже – тема другой статьи…» [Тамже].
Кузьминский, который, по собственному признанию, всегда предпочитал быть шутом, чуждался не только скромности, но и других форм внешних приличий, часто совершая откровенные непристойности на публике. Среди его академических знакомых была и Барбара Футтерман, с которой Кузьминский познакомился, когда она была еще студенткой в Университете Питтсбурга; впоследствии она работала в Фонде Форда, который помогал эмигрантам «третьей волны». Судя по их переписке, Барбара была сама бунтаркой, но и она довольно строгим тоном пишет Кузьминскому о его непростительных пьяных проказах на славистской конференции AAASS[219] в 1977 году:
Where did you disappear? Like a fat, Texas style wisp of smoke, off you went. Well, at least we met once. Do you remember? You were in a drunken rage and managed to embarrass me in front of several old friends from Pittsburgh. You must bear in mind, dear one, that people are going to judge the validity of what you say about Yulia, and other friends in trouble, by the way you say it and the way you behave. I really did not think that anyone would take these problems seriously if you were parading about swearing, joking, and being rude, crude, and lewd – which does have its place, but not at a AAASS Conference, old man!
Куда ты подевался? Испарился как жирный техасский клуб дыма. Ну, мы хоть раз встретились, и то хорошо. Ты хоть помнишь? В пьяном гневе ты был твердо намерен опозорить меня перед несколькими старыми друзьями из Питтсбурга. Заруби себе на носу, дорогуша, что люди будут судить об истинности того, что ты говоришь о Юлии и других друзьях в беде[220], по тому, как ты это делаешь и как себя при этом ведешь. Я действительно не думаю, что кто-то отнесется к этим проблемам серьезно, если ты будешь постоянно ругаться, хохмить, грубить и сквернословить. Что, безусловно, иногда может иметь место, но только не на конференции AAASS, старина![221]
Однако именно независимое, бунтарское поведение Кузьминского часто привлекало к нему других ученых, которые могли разглядеть за эпатажем неординарную творческую личность со столь же неординарными познаниями. Боулт, давно уже полюбивший необузданный ранний авангард, писал Кузьминскому грустные письма из «скучной Новой Англии», когда он какое-то время преподавал в Уэллсли (Wellesley College) в начале 1980-х. И позднее, в начале 2000-х, он вспоминал их счастливые дни в Техасе: «Озеро, барбекю, стихи, стрельба, собаки…» (см. Приложение 4). Джеральд Янечек, еще один знаток русского авангарда, стал впоследствии одним из ведущих американских специалистов по послевоенной экспериментальной поэзии во многом благодаря Кузьминскому (который ему и сам рассказывал о многом и много с кем познакомил). Янечек тоже был не чужд «авангардному» поведению, по крайней мере, судя по его живому участию на «бурлюкском балу» в Лонг-Айленде в 1982 году.
На фото: составители антологии «Забытый авангард» (1988) А. И. Очеретянский (слева) и Д. Янечек (справа); третий составитель антологии, К. Кузьминский, остался за кадром.
Советская литература, как известно, расставляла по ранжиру не только современных писателей, но и авторов предыдущих эпох. Живя в Советском Союзе, Кузьминский находился в оппозиции к удручающей его иерархии советского соцреалистическо-го канона, и его деятельность с довольно раннего времени, безусловно, сосредотачивалась на сопротивлении ему. Как только Кузьминский оказался в США, он, вопреки своим ожиданиям, столкнулся с другим, но столь же узким и негибким, каноном, ограниченным литературой XIX века, который доминировал на кафедрах американской славистики. Таким образом, борьба продолжалась: литературная, издательская и даже педагогическая деятельность Кузьминского в США была направлена на то, чтобы расширить и разнообразить канон – и хронологически, и эстетически, и в смысле персоналий.
Неофициальную литературу можно рассматривать как маргинальную и маргинализованную: по степени экспериментальности она могла быть «маргинальной» по отношению к классической эстетике, но и в своих более традиционных проявлениях всё равно зачастую оказывалась вытесненной из читательского внимания по самым разным причинам. В «неофициальную литературу» входили не только писатели по-настоящему экспериментальные (и в эстетическом, и порой в этическом смысле), но и довольно традиционные художники, которых сложно считать нонконформистами в эстетическом смысле[222]. Можно было по очень разным причинам не попасть в узкую струю официальной эстетики и печатной продукции. Одновременно с этим некоторые представители маргинальных кругов вполне могли оказаться инкорпорированными в официальное и научное поле: в ленинградском литературном мире такими примерами (далеко не единственными) могут считаться Соснора и учитель Кузьминского Д. Я. Дар; в американском, кроме уже упоминавшегося Бродского, – Л. В. Лосев, занимавший престижную профессорскую позицию в Дартмутском колледже. Одна из многочисленных проблем, затрудняющих изучение неофициальной литературы, лежит в сложности определения как разных степеней маргинальности и ее разнообразных причин, так и обратных случаев успешной демаргинализации.
Феномен Кузьминского в этом контексте столь же трудно верифицировать. С одной стороны, он был безусловным литературным хулиганом и провокатором, но вместе с тем его литературный вкус был одновременно и более тонким, и более традиционным, чем может показаться с первого взгляда. В своих ревизиях канона он мог пропагандировать несправедливо забытых шутов и бунтарей, таких как граф Д. И. Хвостов или поэтесса Н. П. Хабиас, но в то же время, несмотря на всю сложность их отношений, преклоняться перед поэтическим талантом Бродского. (Понятно, что в официальной советской литературе 1970-х годов Бродский всё еще являлся неканоническим поэтом, но осведомленный знаток поэзии Кузьминский должен был осознавать относительную традиционность его поэтики.) В отличие от многих представителей неофициальной культуры, Кузьминский также включал в свой «канон» вполне официальных поэтов, членов Союза писателей, например Кушнера и Горбовского (вспомним, что последних – наряду с Соснорой – он включил еще в «Живое зеркало»), – и оправдывался тем, что те просто были хорошими поэтами[223].
Название этой статьи отсылает не только к вышеупомянутой цитате Кузьминского, но и к статье В. Г. Кулакова, включенной в его исторически значимый сборник «Поэзия как факт» (М.: Новое литературное обозрение, 1999), в который входят разные статьи, интервью и эссе о поэзии, написанные и записанные в 1990-е годы. Все их объединяет желание критика пересмотреть русский литературный канон, возникший в первые годы после распада Советского Союза. Американская антология Кузьминского издавалась в первую половину 1980-х, но доходила до России весьма медленно и только отдельными томами. Поэтому одна из задач Кулакова в этой статье – дать российским читателям некоторое представление о том, из чего состоит АГЛ, о ее задачах и значении. Кулаков обращает внимание на субъективную природу проекта Кузьминского, но также показывает, что такая субъективность была органична духу неофициальной литературы позднего советского периода. Антология – или, точнее, подход Кузьминского к ее составлению – оказывается утопическим призывом к объективности: полнота репрезентации представляется достаточным критерием для суждения о том, кто был хорошим или плохим поэтом относительно «нормальных» литературных стандартов.
Кулакова тоже можно считать представителем проекта «справедливой ревизии» постсоветского литературного канона. В своей статье он полагает, что «аутсайдерство» эмигранта Кузьминского в действительности придает ему тот статус объективности, которой не наблюдается у стиховедов-академиков и других специалистов, более тесно связанных с традиционным академическим подходом. В России до сих пор есть целый ряд ученых, которые продолжают традицию «неофициальной текстологии», или «альтернативной филологии». В основном это люди без научных степеней, не аффилированные с академическими заведениями, но много лет занимающиеся кропотливой текстологической и редакторской работой и обладающие исключительными познаниями и авторитетом в своей области. Чаще всего они также являются поэтами или литераторами. В качестве примеров можно назвать В. И. Эрля и Т. Л. Никольскую, которые начиная с 1980-х годов издавали классиков русского и советского авангарда; исследователя и публикатора обэриутов А. Г. Герасимову (Умку), оставившую после защиты диссертации научную карьеру и сегодня сочетающую музыкальную и текстологическую деятельность; И. А. Ахметьева, активного собирателя и публикатора неподцензурной поэзии; А. В. Скидана, ведущего поэтического критика и издателя современной поэзии.
Таким образом, мы видим, как альтернативные каноны порождаются вышедшими из неофициальной культуры альтернативными научными подходами – процесс, весьма актуальный при нынешнем пересмотре научных методов и, в частности, национальных литературных канонов в контексте пресловутого «кризиса гуманитарных наук». В этой связи подход Кузьминского в АГЛ оказывается удивительно прозорливым.
Расхождения профессионального филологического дискурса и альтернативных подходов заметны в реакции Кузьминского на выход аннотированного двухтомного «Собрания произведений» Аронзона в 2006 году: по оценке Кузьминского, это «обычное академическое добросовестное дотошное говно ⁄ притом без именного индекса». С одной стороны, по мнению Кузьминского, составители[224] не только допускали глупые ошибки, но и – что самое главное – занимались ненужным делом кропотливого собирания и комментирования всего, что написал Аронзон. С точки зрения Кузьминского, это несправедливо и по отношению к самому поэту, и к читателю: «…что до ЧИТАТЕЛЯ <…> в этих горах предисловий примечаний вариантов и разночтений ПОЭТ утоп с концами». Кузьминский сравнивает подобную практику с тем, как он работал с материалами в АГЛ: «…я занимался не столько сбором сколько ОТБОРОМ». Из 3000 стихотворений Горбовского в коллекции Тайгина, пишет Кузьминский, он выбрал 30, «получился лучший глеб»; из 400 стихотворений, написанных Р. Мандельштамом, «70 или около гениальных а всё остальное варианты и говно» [Кузьминский 2007].
Кузьминский, таким образом, отстаивает и значение вкуса и меры, и свое право лично определять поэтическое качество, вынося проблему субъективизма таких критериев за скобки. Также спорно его мнение о природе комментариев, прилагаемых к аронзоновскому собранию: вместо примечаний составителей, сосредоточившихся на реальном и интертекстуальном комментарии, он считает, что нужно было бы больше «ПИСЕМ аронзона, ДНЕВНИКОВ аронзона, ПИСЕМ аронзону и о нем, РАССКАЗОВ об аронзоне, МЕМУАРОВ об аронзоне, развернутых КОММЕНТАРИЕВ о друзьях аронзона и их фот…» [Там же]. Такое утверждение возвращает нас снова к вопросу об этике и эстетике АГЛ, в центре которой – вся атмосфера и весь (окололитературный быт ленинградской (и шире, советской) неофициальной культуры 1960-1980-х годов, свидетелем и хронистом которых был Кузьминский.
Кузьминский 2007 – Кузьминский К. К. Аронзон и Аккадия-академия. URL: http://kkk-pisma.kkk-bluelagoon.ru/aronzon_acad.htm (дата обращения: 3.11.2019).
Шнейдерман 1993 – Шнейдерман Э. М. Что я издавал, в чем участвовал // Самиздат: (По материалам конференции «30 лет независимой печати. 1950–1980 годы, СПб., 25–27 апреля 1992 г.) ⁄ ред. – сост. В. Долинин, Б. Иванов. СПб.: НИЦ и «Мемориал». С. 46–57.
Приложения
March 7
Tolstoy Farm
Valley Cottage
Dear Karl & Ellendea,
Here I am. In Vienna I met Natasha Gorbanevskaya, she sends a greeting to You. Sasha Sokolov asked me to write to You and to make an artikle about his book, published by You. In Paris I spoke to Maximov and Maramzin, the last sends You best wishes.
I spent nearly a month here before I could write to You. I was too tired of Europa and here I found stilness, peace and a wonderful library – thousands of editions of the thirties (some of them could be of great interest to You!) Spending all the time in reading, I am nearly happy in America.
Soon it will be a heavy period of readings, jumping from one university to another, only since autumn I have a place in Texas University for half a year, but now – one lecture in Yale, Rochester and so on.
I need to meet You, but how? I am chained to Tolstoy Farm by my wife and a dog. Damned american reporters made me a smuggler of borzoy dogs, I am not a poet more.
What can You offer
Me, mister Proffer?
And dear Ellendea.
I am not sure yet – where am I, what I am doing and so on.
In any case, I know my address – here it is:
Tolstoy Foundation Center
Lake Road, Valley Cottage
New York, NY 10809
Tel. (914) 268-8720
Every day at home.
Yours sincerely
R S. What about the «Photo-catalogue» and other things? Shall wo do them?
Дорогие Карл и Эллендея,
Вот и я. В Вене я встретился с Наташей Горбаневской, она передает Вам привет. Саша Соколов просил написать Вам и сделать статью о его книге, которую Вы издали[226]. В Париже я говорил с Максимовым и Марамзиным, последний шлет Вам наилучшие пожелания.
Я провел здесь уже месяц и только теперь смог написать Вам: слишком устал от Европы, а тут тишь, покой и прекрасная библиотека – тысячи изданий тридцатых годов (некоторые могли бы очень заинтересовать Вас!). Проводя всё время за чтением, я почти счастлив в Америке.
Скоро начнется трудное время лекций, мотаний из университета в университет; только с осени у меня есть место в Университете Техаса на полгода, а до того – лекции в Йеле, Рочестере ит. д.
Надо бы встретиться с Вами, но как? Я прикован к Толстовской ферме женой и собакой. Проклятые американские репортеры сделали из меня контрабандиста борзых, вот я уже и не поэт.
Что Вы можете предложить
Мне, мистер Проффер?
И Вы, дорогая Эллендея.
Я еще не могу сказать с уверенностью, где я, что делаю и т. д.
Но в любом случае знаю мой адрес – вот он:
Tolstoy Foundation Center
Lake Road, Valley Cottage
New York, NY 10809
Tel. (914) 268-8720
Каждый день дома.
Искренне Ваш
R S. Как насчет «Фотокаталога»[227] и других вещей? Будем делать?
April 4th
1 o’clock a.m.
AD 1976
Tolstoy Farm
Dear Sidney[229],
Thank You for Your care. I’ve done a lot – 3 newspaper interviews, 1 TV and a lecture in Rochester – Charlie was a good brother, I was accepted as a king, not to say the same about Yale and dear Robert L. Jackson – a rotten academic atmosphere, spoiled by many Russians (including one SOVIET professor!) – they know everything, they do understand – nothing. Certainly, there was a one-minute ovation, they laughed in proper places, they listened – but not as the STUDENTS of Rochester did! I’d prefer the last.
Now I’m returning to Yale for the lecture of Roman Jacobson, my teacher, prof. Victor Erlich promised to introduce me. Only for one day, and then – to Washington & Maryland – it is Norton, who arranged several lectures for me, on 7, 8 and 9 of April – 7 readings at amount. Rochester payed me $200, Yale promised $170 and paid (is it correct or the previous one?) $150, about Washington I do not know. Then I’ll read at Colgate (on 20th) and on 26–27 at Columbia (Suzanne arranged the last). Nothing more, I guess. But I’ll earn enough for cigaretts till Texas.
And on the farm it’s quite OK. They feed us, they gave us rooms, and (I hope) they will keep us till the fall. By wife and dog are healthy – what else do I need?
And I have a lot of work for France – and have no time just now. Several articles, a poetical choice, explanation of poetry and so on.
I am reading some lectures in English and learning English literature, so I’ll come to Texas not quite illiterate. I am also trying to penetrate in the manner of thinking of American students (and have a couple of pupils already – in Rochester).
But in Columbia I was asked about my social security number – what am I to do with this? Ask Jianna, how it moves? <…>
Yours cordially – Const.
Дорогой Сидней,
спасибо тебе за заботу. Я много сделал – три газетных интервью, одно для ТВ и лекция в Рочестере – Чарли[230] был как брат, организовал королевский прием, чего не могу сказать о Йеле и Роберте Л. Джексоне[231] – гнилая академическая атмосфера, отравленная многими русскими (включая одного СОВЕТСКОГО профессора!), – всё знают, ничего не понимают. Конечно, аплодировали мне целую минуту, смеялись в нужных местах, слушали – но не так, как СТУДЕНТЫ в Рочестере. Я предпочитаю последних.
Теперь я возвращаюсь в Йель на лекцию Романа Якобсона, моего учителя; проф. В. Эрлих[232] обещал представить меня. Всего на день, а потом – Вашингтон и Мэриленд – Нортон[233] мне устроил несколько лекций, 7, 8 и 9 апреля – всего семь выступлений. Рочестер заплотил мне $200, Йель обещал $170 и заплатил (так правильно или как раньше?) $150, про Вашингтон ничего не знаю. Потом я читаю в Колгейте (20-го) и 26-27-го в Коламбии (последние устроила Сюзанна[234]). Думаю, больше не будет. Но заработаю достаточно на курево до Техаса.
А на ферме всё ОК. Нас кормят, дали комнаты и (надеюсь) позволят остаться до осени. Жена и собака здоровы – чего мне еще желать?
И у меня много работы для Франции[235] – а времени как раз сейчас и нет. Несколько статей, поэтический отбор, объяснение стихотворений и т. д.
Читаю несколько книг по-английски и учу английскую литературу, так что приеду в Техас не совсем неграмотным. Стараюсь также продвигаться в способе мышления американских студентов (у меня уже есть несколько учеников – из Рочестера).
Но в Коламбии меня спросили о номере социального страхования – что мне с этим делать? Спроси у Джианны[236], как всё продвигается?
<…> Сердечно, Конст.
The University of Texas at Austin
Austin, Texas 78712
Department of Slavic Languages
Box 7217
April 2, 1976
Dear Kostia,
This is written hastily, and on the basis of an indirect report on your performance at Rochester… Please, it is absolutely essential when you give a poetry reading to an American audience that you give some account of the poems you read in English. No audience can listen for an hour or more to poems being read in a language of which they understand nothing. It is madness to attempt this. You may either read a translation of the poem yourself; have someone else read the English, either before or after you read the Russian; have the English version on slides which are flashed on a screen that the audience can look at as you read the Russian; or simply give a brief paraphrase of the poem, or tell the audience briefly what the poem is about, or tell them at least what the poem does and briefly how it does it in English. But an unrelieved reading in Russian is impossible in this country: people will cheer you for your beard and intense personality, but they will not ask you back a second time.
If you need help with English translations, please let me know. Or send me a group of 50 poems or so, your own and those of others, that you plan to read, and I will try to arrange to have them translated into some sort of «speakable» English.
This is very important. Please write to me about it. I am worried.
Love,
Сиднюш
2 апреля 1976
Дорогой Костя,
пишу быстро по следам дошедшего до меня окольными путями отчета о твоем выступлении в Рочестере… Пожалуйста, когда ты читаешь стихи американской аудитории, абсолютно необходимо давать хотя бы немного информации о них по-английски. Ни одна аудитория не способна больше часа слушать стихи на языке, который она не понимает. Ожидать этого – безумие. Ты можешь сам прочитать перевод; попросить кого-нибудь сделать это до или после твоего чтения по-русски; показать английский перевод на слайдах, на которые публика может смотреть, пока ты читаешь по-русски; или просто коротко пересказать стихотворение, или коротко сказать, о чем оно, или, в конце концов, сказать, что и как происходит в стихотворении по-английски. Но безостановочное чтение по-русски в этой стране невозможно: люди будут аплодировать тебе за твою бороду и яркую индивидуальность, но не позовут приехать во второй раз.
Если тебе надо помочь с английскими переводами, пожалуйста, дай мне знать. Или пошли мне подборку из примерно пятидесяти стихотворений, твоих собственных и других поэтов, которые ты будешь читать, и я попробую организовать их перевод в какое-то подобие пристойного английского.
Это очень важно. Пожалуйста, напиши мне об этом, я волнуюсь.
Обнимаю,
Сиднюш
Экзаменационные материалы курса по страноведению в Техасском университете, присланные Кузьминскому в Нью-Йорк в начале 1980-х годов
RES 280 – Soviet Culture
Midterm Exam
I. Identify each of the following (one or two sentences): (10 credits)
1. Kazakhstan
2. the Ukraine
3. the Volga
4. Samizdat
5. KGB
6. Boris Godunov
7. Konstantin Kuzminsky
8. Kiev
9. Kolyma
10. Borodin
II. Discuss the geographical features of the USSR and their effects on the economy, nationality situation, security, etc. Bring in both advantages and disadvantages of the situation created by Soviet geography. Mention at least a few specific, concrete features (i.e. geo-political facts).
(10 credits)
RES 280 – Советская культура
Промежуточный экзамен
I. Определите названное ниже (1–2 предложения): (10 кредитов)
II. Изложите географические особенности СССР и их влияние на экономику, национальную ситуацию, безопасность и т. д. Укажите выгоды и недостатки, вызванные советской географией. Упомяните как минимум две конкретных, специфических особенности (т. е. геополитические факты)
(10 кредитов)
<Студенческие ответы на вопрос о Константине Кузьминском>
– A Russian poet who left the Soviet Union and came to the U.S., where he is unhappy. He was the reciever of «Yulyas Diary».
– Kuzminsky is a dissident who we studied in «Yulyas Diary». He was a part of the Second Society who put together a book. He left the Soviet Union to live in the West.
– a friend of Yulia who moved to the United States & recently died here.
– He was a Soviet dissident writer who proclaimed himself king of the «second organization» of writers & artists. He left Russia for Texas but continued to influence his Organization in Russia.
– is the dissident writer spoken of in «Yulyas Diary» who left the Soviet Union for the United States.
– He was a friend of Yulya. He was a dissident poet and was exiled. He was on his third wife in the film.
– poet who emerged in «the thaw» of the Khrushchev era. Part of the second culture of Leningrad. Was exiled to America while his friend Yula stayed behind and went to prison.
– He wrote the article «From Russia to Russia»[237]. In it he outlines the procedure to follow when someone is interrogated by the KGB.
– was a co-writer with Yulya on the book of poetry they tried to get published. The book was never published and Yulya was sent to prison camps. Kuzminsky managed to leave the USSR and he lives in Texas.
– was mentioned in the video «Yulyas Diary». He and Yulya were friends and worked with other second culture writers. Kuzminsky was a poet. He was exiled to New York as a result of his participation in the production of samizdat.
– was the «leader» of the avante-garde, bohemian artists and poets in Russia. He has since emigrated to the West.
– poet seen in «Yulyas Diary». He had been a poet in Leningrad. His works weren’t published by the writer’s guild. He applied for emigration & currently lives in Texas with his wife.
– A Russian-born, Soviet poet who would hate to be called a Soviet poet because he’s Russian and doesn’t like the Soviet Government and wrote poetry against it. (Hows that for a run on sentence?) He was expelled from the country because of his dissident attitude and not because he had Claims to Jewish ancestry.
– was a Russian composer.
– was one of the chief cinematographers in the 1920’s who led the Russians on the cutting edge of film as an art form.
– A bearded Russian poet who moved to Texas.
– was a composer.
– Русский поэт, покинувший СССР и приехавший в США, где он был несчастлив. Получатель «Дневников Юлии»[238].
– Кузьминский – диссидент, которого мы изучали по «Дневникам Юлии». Был частью «второго общества»[239] и составил книгу. Покинул СССР, чтобы жить на Западе.
– друг Юлии, переехал в США и недавно умер.
– Советский диссидентский писатель, провозгласивший себя королем «второй организации» писателей и художников. Уехал из России в Техас, но продолжал влиять на свою организацию в России.
– Писатель-диссидент, о котором говорится в «Дневниках Юлии», уехавший из СССР в США.
– Друг Юлии. Он был поэтом-диссидентом и эмигрировал. Был со своей третьей женой в фильме.
– Поэт, появившийся в хрущевскую эпоху оттепели. Участник «второй культуры» Ленинграда. Эмигрировал в США, в то время как его друг Юля осталась и попала в тюрьму.
– Написал статью «Из России в Россию». В ней он описывает, как надо себя вести во время допросов в КГБ.
– Был соавтором Юлии по книге стихотворений, которую они пытались опубликовать. Книга не была опубликована, и Юлию отправили в лагеря. Кузьминскому удалось эмигрировать, он живет в Техасе.
– Упоминался в видео «Дневники Юлии». Юлия и он были друзьями и работали вместе с другими писателями «второй культуры». Кузьминский был поэтом. Он эмигрировал в Нью-Йорк в результате своего участия в производстве самиздата.
– Был «лидером» авангарда, богемных художников и поэтов в России. С тех пор эмигрировал на Запад.
– Поэт, показанный в «Дневниках Юлии». Был поэтом в Ленинграде. Его произведения никогда не публиковались Союзом писателей. Подал на эмиграцию и в настоящее время живет в Техасе с женой.
– Русский по крови советский поэт, который ненавидит, когда его называют советским поэтом, потому что он русский, не любит советское правительство и пишет стихи против него. (Ничего себе предложение, а?<Комм. отправителя. – Э. М.>) Был изгнан из страны за свою диссидентскую позицию, а не потому, что претендовал на еврейские корни.
– был русским композитором.
– был один из важнейших советских кинематографистов в 1920-е годы, который указал русским на значение киномонтажа как вида искусства[240].
– бородатый русский поэт, переехавший в Техас.
– композитор.
Рим, Италия, 27.3.2000
Дорогой ККК!
Спасибо за письмо от 12 марта 2000 года и за мемуары. Как будущие трупоеды будут интерпретировать твои воспоминания, не знаю. Уж много в них намеков и недосказанностей. Многого сам не понимаю – а слависты будущего? А м<ожет> б<ыть>, и славистов вообще не будет?
<…> Иногда думаю о Техасе и о нашей тусовке, но это другой мир, далекий-далекий. Красивый – но как будто он никогда не существовал. Да и странно думать, что вся наша техасская жизнь сейчас существует в каких-то ментальных фрагментах и неполных образах. Озеро, барбекю, стихи, стрельба, собаки…
С Сиднеем говорил по телефону в Москве. Он был в России с лекциями, но не видел его. С другими техассцами не держу связь – кроме Jim’a Jensen’a[241]. Ну, обо всём этом мы с тобой будем говорить, если/когда загляну к тебе (осенью?).
Эмме большой привет. И привет от Николетты[242].
Твой Джон