Да, конечно, я очень болезненно пережила гибель моего альбома, я еще и сейчас с грустью вспоминаю о нем.
Но, с чисто историко-литературной точки зрения, гибель его не представляет собой большой потери. Ведь Гумилев успел еще при жизни составить свою последнюю книгу и включить в нее все стихи, которые он считал достойными быть напечатанными.
Остальные — их было немало — не представляли собой ценности, а являлись — по выражению Гумилева — «дифирамбиальными упражнениями, далеко не всегда удачными».
Впрочем, я все же сообщила несколько из них Г. Струве и они включены во II-ой том «Собрания Сочинений Гумилева».
Приведу еще два стихотворения из моего альбома. Они интересны тем, что показывают насколько Гумилев был аккуратен и экономен в своем поэтическом хозяйстве.
Первое:
Конквистадор в панцыре железном,
Признаю без битвы власть твою
И в сопротивленьи бесполезном
Не грущу, а радостно пою —
В панцыре железном, в тяжких латах, —
Бант сидящий словно стрекоза
В косах золотисто-рыжеватых
И твои зеленоватые глаза,
Как персидская больная бирюза.
Строчки:
На твои зеленоватые глаза
Как персидская больная бирюза
были им повторены в стихотворении «Лес», написанном через две недели после «Конквистадора».
И второе:
На веснушки на коротеньком носу
И на рыжеватую косу
И на черный бант, что словно стрекоза
И на ваши лунно-звездные глаза
Я клянусь, всю жизнь смотреть готов.
Николай Степаныч Гумилев.
О сравнении «бант словно стрекоза» Гумилев вспомнил больше чем через год и перенес его во второе стихотворение, написанное уже в декабре 20 года.
Гумилев иногда из «экономии» даже посвящал свои мадригалы различным лицам.
Всем например известно — об этом уже не раз говорилось в печати — что «Приглашение в Путешествие» посвящалось многим, с измененной строфой, смотря по цвету волос воспеваемой:
Порхать над царственною вашей
Тиарой золотых волос
то:
Порхать над темно-русой вашей
Прелестной шапочкой волос
— были и «роскошные» и «волнистые» шапки волос, и «атласно-гладкие» шапочки волос.
Сам Гумилев — в минуты откровенности рассказывал мне сколько раз это «приглашение» ему «служило», как и второе его «ударное» стихотворение, «С тобой мы связаны одною цепью».
В моем альбоме их, конечно, не было, но в нем рукой Гумилева были записаны почти все его лирические стихи, сочиненные им в это время вплоть до «Моим читателям».
Гумилев совершенно серьезно уверял меня, что они все написаны мне. Но я, несмотря на всю мою тогдашнюю наивность и доверчивость, не верила этому, что иногда сердило его.
Все же мой альбом мог послужить материалом для датирования стихотворений — Гумилев всегда ставил под ними точную дату.
Иногда, правда довольно редко, попадались и «разночтения», как теперь принято говорить.
Так, в Канцоне Первой, открывающей мой альбом вместо двух последних строф, начинающихся:
В этот час я родился
В этот час я умру
были строки:
Лишь несчастно влюбленным
Снятся райские сны.
В этом мире полночном,
Мне дороже весны
Ты, со взглядом зеленым
И такой глубины,
Что одним беспорочным
На земле суждены.
Я удивилась необычайному чередованию рифм.
Гумилев обиженно пожал плечами:
— Пожалуйста, без критики. Много вы понимаете. Правила существуют для начинающих. А я, слава Богу, могу рифмовать как хочу. Кальдерой не даром говорил, что изучив правила надо запереть их на ключ, а ключ бросить в море — и только тогда приступить к творчеству. И писать по вдохновению…
Но через несколько дней он прочел мне измененный конец этой канцоны такой, как он напечатан в «Огненном Столпе».
Я попросила его записать мне в альбом окончательный вариант, но он, не без злорадства, отказался.
— Нет уж, пусть у вас остается прежний конец, хотя вы его и критикуете.
Больше я никогда — даже когда они мне совсем не нравились как, например, «Перстень» — не позволяла себе «критиковать» его стихи.
Было и еще одно существенное «разночтение» — во втором стихотворении триптиха «Душа и тело» — вместо:
И женщину люблю… Когда глаза
Ее потупленные я целую
Я пьяно, будто близится гроза
Иль будто пью я воду ключевую.
В моем альбоме стояло:
И девушку люблю, что у судьбы
Я отвоюю с яростью во взгляде
Ее прикосновенья жгут, как бы,
В ней соки бродят, будто в винограде.
Гумилев любил читать свои старые стихи, и напечатаные и те, которые он считал недостойными появиться в его книгах. Все их он помнил наизусть.
Так он не раз читал мне стихи опубликованные уже в Париже после его смерти под данным им Мочульским названием: К Синей Звезде.
Из них — неизвестно почему — Гумилев включил в «Костер» далеко не лучшие, «Розу» или «Телефон».
Гумилев читал мне наизусть и надписи, сделанные им когда-то на книгах. Привожу из них две:
Первая на «Чужом Небе» барышне, в которую он был влюблен во время войны — не называю ее имени — написавшую строчку с двумя спондэями.
Спондэическая поэтесса,
Связной надписи не требуй
К этому Чужому Небу
Где лишь ты одна принцесса
И вторая на «Шатре», сделанная приблизительно в то же время его будущей жене, Ане Энгельгардт:
Об Анне, пленительной, сладостной Анне
Я долгие ночи мечтаю без сна.
Прелестных прелестней, желанных желанней
Она!…
Мне она очень не понравилась, особенно усеченная последняя строка. Я немного поморщилась, хотя «критиковать» не стала.
Он все же накинулся на меня:
— А вы думаете, что так легко «мадригалить»? Но, слава Богу, не все так требовательны, как вы, и приходят в восторг от всякого посвящения. Ведь я — в этом они твердо уверены — дарю им бессмертие, посвящая им стихи.
— Даже если эти стихи вами посвящены целой дюжине? Всем им дарите бессмертие? — спрашиваю я. — Оптом и в розницу?
Гумилев уже смеется.
— Каждая считает, что ей и только ей одной. И счастлива этим.
Отправляясь на свидание. Гумилев всегда брал с собой заготовленный «мадригал». Но иногда, занятый спешной работой, он не успевал его сочинить.
Однажды, когда мы с Георгием Ивановым сидели в саду Дома Литераторов, Гумилев подошел к нам с озабоченным видом и, наскоро поздоровавшись, спросил, не найдется ли у меня или у Георгия Иванова какого-нибудь подходящего к случаю стихотворения. У меня, конечно, ничего подходящего не оказалось, но Георгий Иванов вспомнил какую-то свою строфу о Психее, глядящейся в зеркало.
Гумилев нахмурившись выслушал ее и одобрительно кивнул.
— Ничего, сойдет. Скажу ей, что она похожа на Психею. — И тут же записал эту строфу под диктовку Георгия Иванова, поставив под нее свою подпись и дату — июль 1921 года, а над ней посвящение.
Эта «Психея» вернулась к Георгию Иванову, когда он собирал стихи Гумилева для посмертного сборника, но он, к негодованию приславшей ее, не счел возможным включить свою строфу в сборник Гумилева.
Так как часто одно и то же стихотворение приносилось или присылалось с различными посвящениями, Георгий Иванов решил печатать такие стихи без посвящений, что вызывало ряд обид и возмущений.
Кстати, забавное недоразумение: Георгий Иванов дал и сам стихотворение Гумилева, но зачеркнул посвящение себе.
В типографии же сочли, что он подчеркнул посвящение, а не вычеркнул и в сборнике оно появилось сделанным необычайно крупным шрифтом, к комическому отчаянию Георгия Иванова.
Говоря о неизвестных стихах Гумилева я вспомнила, что мне известны два стихотворения Мандельштама, не попавшие в его Собрание Сочинений.
Они были написаны еще времена первой мировой войны.
Первое было напечатано в газете «Копейка», кажется в 1916 году. Вот оно:
Германская каска. Священный трофей
Лежит на камине в гостиной твоей.
Дотронься, она, как пушинка легка,
Пронизана воздухом сталь шишака.
Нам только взглянуть на блестящую медь,
А им, им, героям, в бою умереть.
В те дни и в газетах и в журналах охотно печатали военные стихи и это приносило поэтам немалый доход. Мандельштам тоже решил, скрепя серце — писать для денег.
Но дальше этой неудачной попытки, как он сам со смехом рассказывал мне, он не пошел:
— Напечатать напечатали и заплатили шесть рублей. Но редактору стихотворение совсем не понравилось, — двусмысленное. Непонятно кто «герои» — немцы или русские? Надо было определенно, ура-патриотично. А я не умел! Так и пришлось бросить…
Мандельштам в дореволюционные годы во время писания стихов сам варил себе крепчайший кофе и пил его в неограниченном количестве. Теперь же, когда кофе и в помине не было, он часто повторял с трагикомическими вздохами, сочиненную им когда-то строфу:
Я давно полюбил нищету,
Одиночество, бедный художник.
Чтобы кофе варить на спирту
Я купил себе легкий треножник.
и прибавлял: — Подумайте только, как я был счастлив. А разве я ценил?..
Раз я упомянула о «Лесе», мне следует рассказать отчего в «Огненном Столпе» посвящение мне было снято.
Произошло это по моей просьбе, так как из-за этого посвящения в сборнике Цеха Поэтов «Драконе» вышла неприятная история.