На задворках мира средь теней.
Да, средь теней, и я тоже тень.
В тишине глухо доносятся орудийные выстрелы. Это там, в другом мире, стреляют почему-то...
И вот наконец Васильевский остров. Мы продолжаем шагать. Я совершенно не знаю Васильевского острова.
— Пришли. Слава Богу, — говорит Дима. — Слава Богу, не опоздали!
— Перестань Бога славить, — обрывает его Володя. — Еще сглазишь. — И мне: — Ну, ни пуха тебе, ни пера!
Пришли?.. Значит, сейчас...
На мгновение мне становится страшно, мне хочется бежать, спрятаться.
Но я уже вхожу с Димой в темный дом. Не поднимаясь по лестнице, он стучит в какую-то узкую дверь явно условным стуком. За дверью хриплый голос:
— Пароль?
— Золотой зонтик! — отчеканивает Дима. И дверь открывается. Мы входим в большую накуренную комнату. С потолка спускается керосиновая яркая лампа. Под ней за зеленым столом сидят пять человек спекулянтского типа. На столе лежат нераспечатанные колоды карт. При нашем появлении все поворачивают головы и с любопытством уставляются на нас.
Дима сбивчиво объясняет, что он привел заместительницу, которая будет играть вместо него. И он широким жестом указывает на меня:
— Будьте знакомы!
Один из игроков, с длинными усами, похожий на моржа, встает и, подойдя к нам, с изумлением осматривает меня сверху донизу и, подняв руку, тыча мне указательным пальцем почти в грудь, недоумевающе спрашивает Диму:
— Это будет играть? «Это» — в среднем роде.
Дима кивает.
— Да, да. Вместо меня.
Похожий на моржа игрок пожимает плечами и снисходительно:
— Что ж? Попробуем...
И он придвигает для меня стул к столу.
Я сбрасываю шубку на груду мужских шуб, лежащих на сундуке, и, не снимая меховой шапочки, сажусь за стол.
Длинноусый игрок берет колоду карт.
— Начнем! — торжественно объявляет он.— Больше ждать некого. Мало кто рискует выйти из дома сегодня.
И мы начинаем играть.
Дима кладет передо мною пачку денег — ему удалось занять их у своих приятелей. Я даже не пересчитываю их.
Я играю совершенно механически с тем же чувством отсутствия себя и нереальности всего, что сейчас происходит. Играю с переменным успехом, но все же скорее с успехом. Пачка денег слегка увеличилась.
Дима стоит за моим стулом.
— Ставьте крупней, — шепчет он по-французски, — ставьте крупней! Крупней! Я оборачиваюсь к нему:
— Не смейте говорить по-французски. Не мешайте мне. Сядьте там в угол и молчите!
Я сама удивляюсь своему властному, повелительному тону, но он молча повинуется и садится в дальний угол. А я продолжаю так же играть.
Время идет незаметно. На больших часах на противоположной стене без четверти четыре утра, значит, я сижу здесь уже столько часов! Но усталости я не чувствую и — хотя это, казалось бы, невозможно — ни о чем не думаю, равнодушно глядя на медленно утолщающуюся пачку денег передо мной.
Если так будет продолжаться, я к утру отыграю лишь ничтожную часть нужной астрономической суммы. Но это меня как-то не касается, не доходит до моего сознания.
И вдруг я вздрагиваю, будто по мне прошел электрический ток. Все сразу меняется и вокруг меня, и во мне. Меня охватывает необычайное волнение, на меня налетает вихрь с ума сводящего вдохновения и восторга — вот-вот захлебнусь в нем и умру тут, за этим столом.
Это длится не больше минуты, и все опять приходит в порядок, но ощущение восторга и вдохновения все еще продолжается, как будто над моим ухом трубит победная труба. Да, победа! Победа! Мне сразу становится ясно, что это победа, что поражения быть не может, что все, что я сейчас делаю, непременно должно удаться. Все, даже самое невероятное.
Мне сейчас все доступно. Я все могу. Волнение сменяется блаженным покоем и уверенностью. Я уже совсем по-новому начинаю играть — не механически, а сознательно, с чувством редкого удовольствия.
Я удваиваю, утраиваю ставки, я то и дело говорю: «Ва-банк!» — и не удивляюсь нисколько, что передо мной теперь целая гора денег.
Ведь я знаю, что не могу проиграть. Я играю так довольно долго. Часы на стене показывают пять.
Я смутно соображаю, что я, наверно, отыграла уже весь Димин проигрыш и начинаю, шурша деньгами, подсчитывать их, в чем мне любезно помогает игрок, сидящий рядом со мной.
Оказывается, я действительно отыграла все, даже немного больше суммы, казавшейся мне астрономической.
Теперь бы я могла прекратить игру. Но я знаю — это у игроков считается неприличным.
И к тому же еще половина шестого, а «хождение по улицам» разрешено с шести. Значит, надо продолжать. И я продолжаю. Но теперь с желанием проиграть излишек. Мне жаль этих игроков — может быть, это не те, что вчера обыграли Диму. А я их обобрала.
Но проиграть мне ничего не удается, хотя я нарочно играю совершенно безрассудно.
Игрок напротив меня вдруг обращается ко всем остальным:
— Я проиграл все наличные деньги. Согласны вы играть на эквиваленты?
Его сосед с большим бриллиантом на пальце качает головой.
— Ну нет! Помилуйте. Кто их знает, почем эти ленты и есть ли на них спрос. На ленты я не играю.
— А каковы ваши эквиваленты? — спрашивает другой игрок.
Владелец эквивалентов вынимает из портфеля длинную золотую цепочку и серебряную сумочку.
Я киваю:
— Я согласна.
Мне очень хочется проиграть — но к моей горе денег прибавляется и золотая цепочка, и серебряная сумочка
А часы показывают шесть.
И можно расходиться.
Все шумно встают.
Дима в совершенном пароксизме счастья, выкрикивая что-то, кидается ко мне.
— Не устраивайте истерики! Молчите и забирайте деньги. Сумочка и цепочка — подарок Леле, — говорю я и с трудом поднимаюсь со стула. Длинноусый игрок галантно подает мне мою шубку.
— Если вам захочется когда-нибудь поиграть — милости просим! Вы, видно, честный игрок, — он улыбается, растянув узкие губы, и еще сильнее становится похожим на моржа.
— Спасибо. Значит, «это» оказалось порядочным игроком? — спрашиваю я его, тоже улыбаясь. Он смущается:
— Простите, ради Бога! Меня поразил ваш молодой вид.
Я протягиваю ему руку:
— Я нисколько не обиделась. До свидания. И еще раз спасибо.
Дима все никак не может уложить деньги в свой портфель дрожащими руками.
Двое игроков помогают ему укладывать их. Они, по-видимому, совсем не огорчены своим проигрышем и весело шутят.
Я прощаюсь со всеми ними за руку. Дима, прижимая обеими руками туго набитый портфель к груди, продолжая сиять от счастья, открывает входную дверь.
И я, еще раз кивнув всем на прощание, выхожу вместе с ним...
Да, все это было так, совсем так. Я, стоя с Адамовичем и Георгием Ивановым в Париже, у себя дома на сквер Ренуар, 4, неожиданно не только вспомнила невероятно ясно, но и пережила это снова, как будто все это случилось сегодня ночью. И сейчас, вынырнув из глубины воспоминаний, еще не совсем придя в себя, моргаю как спросонок.
Но, должно быть, мое путешествие в страну прошлого длилось лишь несколько мгновений, раз они оба ничего не заметили и продолжают все так же уговаривать меня, как будто наш разговор и не прерывался.
— Ты должна непременно согласиться, — настаивает Георгий Иванов. — Непременно! Не упрямься!
Но я решительно качаю головой.
— Нет, ни за что. Тогда это было чудо. Единственное чудо за всю мою жизнь. И оно, конечно, никогда не повторится.
Он нетерпеливо перебивает меня.
— Почему не повторится? И чудеса могут повторяться. Всякое бывает. — И уже насмешливо прищурясь: — А вдруг ты окажешься чудотворицей?
Но я, отмахнувшись от него рукой, продолжаю:
— Нет, вторичного чуда не будет — это глупая затея. Я не поеду в Монте-Карло. Я тогда согласилась только потому, что положение было действительно трагическим, дело шло о расстреле. А тут ваша тетя Вера, конечно, рассвирепеет и будет вас распекать, бранить и пилить. Но ведь это все буря в стакане воды — в конце концов, она вас простит, и все войдет в свою колею.
— А мама? — вскрикивает Адамович. — Если бы одна тетя Вера, я бы все перенес. Но мама! Ведь это для нее будет позор и горе. Это почти убьет ее!
Мама, как Адамович по-детски называет свою мать, милая Елизавета Семеновна, совсем не похожа на свою властную сестру, вдову английского миллионера господина Белэй, как Адамович почтительно величает его. Назвать его дядей Белэй ему и в голову не могло прийти.
Да, для бедной Елизаветы Семеновны то, что ее сын, ее Жоржик, мог проиграть данные ему на покупку квартиры деньги, будет страшным ударом. Ведь она гордится и восхищается им. Лучше его, добрее, умнее и талантливее никого на свете нет. А какой он любящий, замечательный сын!
О его пагубной страсти к игре, как это ни странно, у нее и понятия не было. В семье Адамовича члены ее всё скрывали друг от друга и, главное, от матери — чтобы не огорчать ее, из любви к ней.
— Подумали вы о маме? Каково ей будет житься после того, как все обнаружится? Тетя Вера будет ее поедом есть из-за меня.
Я не спорю.
— Наверное, не очень сладко.
— Так вы хоть для нее. Пожалейте ее! — уже с отчаянием просит он, и все лицо его вдруг собирается в мелкие морщинки, будто он сейчас заплачет.
— Не понимаю, — говорит Георгий Иванов, — как ты можешь так долго упрямиться? Что тебе стоит? Проедешься в Монте-Карло. Проиграешься — не твоя вина. Соглашайся! Едем!
Я вдруг неожиданно сдаюсь.
— Хотя я и уверена, что не отыграю, но хорошо — едем!
И тут сразу меняется картина. Адамович, такой сдержанный всегда, чуть не прыгает на месте от радости, бормоча что-то непонятное.
Георгий Иванов обнимает меня.
— Едем. Отыграешь или нет — там видно будет. Главное, едем! Откладывать незачем — едем сегодня же вечером с восьмичасовым поездом.
Адамович тоже находит, что ехать надо сегодня же.
— В первом классе! — гордо заявляет он. — Туда и обратно.