– Я не хотела до крови… Просто, чтоб ты не смел…
– А, черт, – захохотал Сашка. – Нашло на меня, как на пацана… А ты молодец. Не думал, что в Москве такие харáктерные есть…
– А ты, что, много москвичек напроверял?
Сашка заржал, будто от удовольствия:
– Не… Это я так, вообще – люблю девчонок!
– Это правильно: бабники – это научно доказано – и живут дольше, и пьют меньше.
– Да? – радостно удивился Сашка. – Это надо будет как-нибудь бабе моей втолковать…
– Кому? – удивилась она.
– Бабе моей, – повторил Сашка. – Че уставилась? Не похож я на женатого?
Она отрицательно покачала головой.
– Ну и отлично, – обрадовался Сашка. – А то я от них устаю, от женатых. Особенно, знаешь, бывают ручные совсем. Даже вот напьется человек, орлом глядит, песню орет, а ведет его – баба.
– Ну а ты, – полюбопытствовала она, – тоже ручной?
Сашка улыбнулся и лизнул разбитую губу:
– Откуда я знаю? Сама суди…
Она оценила Сашкину хитрость.
– А Шварц?
– Шварц? – увлекающийся Сашка не заметил поворота в разговоре. – Со Шварцем какая-то история. Ему бы развестись, а он живет. Ему ж ничего, кроме воли, не надо…
Она вспомнила растерянно-нежные глаза Шварца и подумала, что чутье все-таки не обмануло ее, и во всей этой истории Сашка не знает одного: как устал Шварц от своей свободы…
За весь день они не встретили ни души. В конце концов она просто задремала под ровное гудение мотора, но тут дорога вывернула на заросшую кустарником кочковатую равнину и то, что она увидела, чуть не заставило ее вскрикнуть: во весь горизонт над вершинами деревьев вставала громада ледяной горы. На много километров вокруг вся видимая земля устремлялась к ее подножию, утонувшему в глухой тайге, издалека похожей на бурый мох. Из этого мха вырастал исполинский конус, белоснежная вершина которого сияла в холоде неба. Над вершиной, безобидное с виду, зависло облачко пара, напоминая о том, что в недрах горы глухо идет какая-то неведомая работа.
Гора так и не отпустила их от себя. И, когда вечером они сели ужинать, спрятав машину в кустах у переправы через большую реку, ее вершина по-прежнему парила над миром, как безмолвный страж. Надо было встать и уйти подальше ото всех, сесть, обернуться камушком, и просто смотреть на эту гору, и впитывать взором, впитывать… Но вперемежку шли мысли о том, какого черта она вообще оказалась здесь, в этом миксере человеческих судеб или, что однозначно, в пропыленной кабине старого грузовика и кому это было надо – столкнуть их здесь со Шварцем, потом вмешать в дело хромого, протрясти это все полторы сотни километров по бездорожью, обдать жизнерадостным Сашкиным смехом и вывалить, наконец, на этом берегу, в виду этой горы, с ощущением, что за эти сутки она прожила целую жизнь, хотя ровным счетом ничего с нею еще не случилось. Причем она понимала, хотя еще и очень слабо, что по какому-то большому человеческому счету эта жизнь – она не то, чтобы ценнее, но как-то всамделишней всего пережитого ею самостоятельно до сих пор, за исключением некоторых мгновений детства…
А Юра – тьфу.
Но, может, это и было настоящее, которого она искала?
Что-то должно было произойти. Она поняла, что в ее чувства примешивается и страх – именно теперь, когда душа полна была восторга. Хотелось костра, но Шварц, вопреки ее ожиданиям, костер разводить запретил. Поэтому они сидели вчетвером возле гудящей паяльной лампы и слушали, как раскаляемый струей голубого пламени, направляемого согнутой трубой, гулко ухает закипающий чайник.
– Тут вообще место такое… – вдруг, ни к кому конкретно не обращаясь, сказал Сашка.
Она поняла, что тому надоело молчать и он рвется рассказать какую-нибудь историю. Желтый глаз Николая сверкнул огнем, и глухой его голос прокашлял неодобрительно:
– Что за «такое»?
– Оживленное, – уже пустился в рассказ Сашка. – Если и возьмем кого, то тут, на этом броде. В прошлый раз майора Коблева прихватили. Вот это было дело… Голливуд!
Сашка сделал паузу и прикурил от огненной струи лампы.
– Майора этого мы давно ловим. Очень уж, сволочь, браконьерствует. И вот на этом самом месте засекаем – с той стороны реки вездеход. Все, как обычно: я за руль, если догонять придется. Двое наших по краям дороги, вперед Шварца с жезлом выпустили. Только его из воды выперло – Андрей его тормозит. Тот по газам! Чудом он Шварца тогда не зацепил. Я мотор завожу, смотрю, кто-то из наших ему на крышу запрыгнул, вцепился, как кошка, и к кабине ползет. Гоню. Но только бесполезно. Он по тундре на гусеницах быстрее меня. Гляжу – блестит в колее. Рыба, мать твою! Рыбу выбрасывают! Жму еще и вдруг – чуть в зад ему не въехал. Выскакиваю – Николай уже наверху сидит, этого гада держит.
Сашка затянулся и многозначительно сплюнул.
– Оказалось, майор люк задраил, прет себе и прет, ничего с ним не поделаешь. А Коля по морде вездехода сполз и курткой окна ему закрыл. Майор наверх – а Коля его ракетницей по башке. А я солдатика взял, который из кузова рыбкой сорил… Только все равно не засудили его, отмазали вояки. Дело даже завели, штраф хотели им впарить в триста тыщ – а как с гусей вода. Теперь опять он по этим местам шарится. Чуть к ним начальство – они майора на заготовки. А сейчас мне точно известно – они начальство ждут…
Она посмотрела на Сашку и впервые, кажется, увидела его каким-то другим взглядом; потом попыталась представить себе своих однокурсников, атакующих вездеход, и поняла, что это не смешно, а даже неприлично отчасти. Но уж они бы нашли, что сказать в свое оправдание! Чего-чего, а слов им всегда хватало!
Она впервые осмелилась обратиться к Николаю:
– А как же вы так смогли, с больной ногой-то?
– Вот так и смог, – отрубил он, не оставляя ей возможности для продолжения разговора.
Шварц встал и хлопнул себя по карманам:
– Ты бы сдерживал, Коля, себя…
Тот промолчал. Сашка достал откуда-то карты и, перетасовав, спросил, явно желая разрядить напряжение:
– Ну что, в дурачка сыграем?
Никто не ответил.
– Я по берегу пройду, – сказал Шварц. Ничуть не расстроившись, Сашка сдал на двоих и, насвистывая под нос какой-то дурацкий мотивчик, тут же выиграл у Николая первую партию.
– Подставляй нос.
Ей неприятно было, что Сашка хлещет по носу проигравшего партнера, а тот терпит, как будто они балбесы какие-то, а не герои.
Они ведь были герои?
Как аргонавты в старину. Наверняка, и аргонавты были грубым мужичьем и охальниками.
Николай тем временем снова проиграл. Воодушевленный Сашка не мог сидеть спокойно и, отсчитывая удары по носу Николая, то и дело оборачивался к ней, как бы приглашая разделить с ним радость победы. После каждого удара желтый глаз Николая прищуривался, непроизвольно наполняясь слезой.
Ей стало не по себе.
– Это он ради тебя, – с усмешкой сказал Николай. – Вишь, как расстарался…
– Знаете что…
Собрав грязные миски, оставшиеся после ужина, она спустилась к реке и тут терла их черным мелким песком, чувствуя, как на глаза навертываются слезы бессилия и обиды. Какого черта этот старый импотент приклеился к ней? Ей-то какое дело до его комплексов?! Но не успела она вымыть и пару мисок, как услышала за собой шаги. Это был Николай. Он шел прихрамывая, и, конечно же, молча, держа в руке котелок. У воды он сел – с видимым трудом – и принялся драить песком сначала внутреннее, блестящее вместилище котелка, а потом внешнюю его сторону, дочерна закопченную огнем. Она смотрела на его шею, красную и жилистую, как канат, и вид этой шеи почему-то внушал ей все большую уверенность в том, что молчит он нарочно, назло ей, и будет молчать, пока воздух не лопнет от этого молчания.
– Эй, дядя, – вдруг произнесла она. – А ты чего такой злой?
– Боишься, укушу?
– Нет.
– Тишины боишься, людей боишься, себя боишься.
– Я недобрых боюсь. Вам-то я ничего не сделала, а вы уже с меня пошли шкуру драть, как будто я вам зачет должна сдать по физкультуре.
Николай помолчал:
– Я тебя не виню ни в чем. Только, думаю, не надо тебе было с нами ехать. Очень плохая примета – баба на корабле…
– Ах, вот в чем дело! – попыталась возмутиться она.
– Да, в этом, – упрямо сказал хромой.
Ей и в самом деле надо было уйти подальше от всех, притвориться камушком и смотреть на эту гору весь вечер и всю ночь. А она осталась с этими мужиками, среди которых только Сашка, может, и был счастливым. А остальные были так переломаны настоящим, что один вид ее, нетронутый и ничем не опаленный, вид человека, не знавшего боли и к боли не привыкшего, да еще холеного по-московски и по-московски же, без сучков и задоринок выделанного природой, заставлял этих несчастных беситься. Каждого по-своему.
Один любил своей нелепой любовью.
Другой так же уродливо ненавидел…
Как же она сразу не поняла?!
Секунда длилась, как вечность.
– О, господи, – вскрикнула она и, бросив посуду, побежала вдоль реки.
Она шагала вдоль берега, не разбирая дороги, ослепленная болью и окончательно потерявшаяся, ибо она не помнила себя и не знала, что с нею, как вдруг тяжелый плеск и шумное мокрое дыхание какого-то крупного существа остановили ее. Волна мурашек пробежала от затылка до пяток. «Одна по лесу не…» – так говорил Мальцев. Медведь?!
Оказалось – Шварц. Совершенно голый, он почти неподвижно парил в плотной воде реки, иногда всплескивая руками и делая шумный судорожный вздох. Увидев ее, он перевернулся на живот и как-то смешно на секунду поджался в воде, как всякий человек, не ожидавший, что его застанут за купанием.
– Я отвернусь, – сказала она.
– Да, – сказал он, вылезая на берег и, судя по звукам, торопливо вытираясь. – Вода холодная, снег в горах еще. Но после нее лет на двадцать моложе себя чувствуешь, честное слово. Люблю купаться здесь.
– А сколько вам?
– Тридцать шесть, а что?