за днем, ощущала и которая только множилась в ней.
Только Николай и его болезненный взгляд омрачали ее беззаботную радость. Он смотрел так, что Катерина ощущала себя виноватой. Словно видел на ней отпечатки рук Александра, чувствовал его запах, оставшийся на ней после ночи, и было в этом что-то плохое, порочное, словно она не имела права быть любимой собственным мужем. Катерина стала избегать встреч с Николаем.
Клопиха не упускала возможности уколоть Катерину и сделать ее радость не такой очевидной и раздражающей.
Накануне Богоявления, чтобы «оградиться от посещения бесовского», экономка поставила мелом на всех дверях, оконных рамах и стенах крестики. Только флигель управляющего обошла стороной. Это расстроило Катерину. Несмотря на то, что Катерина заботилась о Наташе, тревожась о ней, как о родной, без устали помогала Агафье на кухне, никогда не сидела без дела по вечерам, занимаясь шитьем и штопкой, Клопиха все равно гневалась. Теперь, когда Катерина вышла замуж, экономка всем видом показывала, что считает ее недостойной Александра, необразованной крестьянкой, которая пользуется своей красотой и доверчивостью мужчин. И, будь ее воля, она, Клопиха, многое рассказала бы Александру, особенно про Катерину и Николая.
Александр, заметив, как печальна Катерина, расспросил ее. Она, как повелось между ними, не утаивая, рассказала про кресты на дверях. Александр со свойственным ему мальчишеским пылом высмеял экономку: снова старуха со своими поверьями. В шутку рассказал Николаю. Но тот в ответ неожиданно рассвирепел, схватил мел и размашисто отметил все двери и окна флигеля огроменными крестами. Катерина обрадовалась: Николай на ее стороне, что бы ни случилось. Жаль только, что Саша не догадался так сделать, – кольнуло ее сердце.
В желании соблюсти традиции Клопиха была не одинока. В Навечерие все село занималось очень важным делом: заготавливали крещенский снег. Бабы сгребали его со стогов и бросали в колодцы, чтобы те не пересыхали в случае летней засухи, добавляли в корм скоту «от всякой хвори», забивали в бочки в банях, чтобы хранить этот растаявший снег весь год и лечиться им. Девки умывались – добавляли себе красы, а старухи собирали снег, чтобы отбеливать холстину. Никто не оставался в стороне.
Во многих домах, чтобы увидеть Крещение Господне, ставили на стол чашу с водой и ждали, когда ровно в полночь вода начнет колыхаться. Верили и божились, что правда: в эту ночь открывалось небо, как врата к Господу, и о чем открытому небу помолишься, то и должно было сбыться.
Вернувшись после крестного хода домой с Великой агиасмой[40], работники во главе с Николаем приступили к праздничной трапезе. Начали с испеченного накануне печенья – крестов, запивая их освященной водой и нахваливая кухарку. Все печенье поначалу было именным – Агафья ножом пометила каждое особым тайным, одной ей известным символом. Как испеклось – такой жизненный крест придется нести в этом году человеку. Если получилось золотисто-румяным, то и год будет удачным и благополучным. А вот если растрескалось – к трудностям, переменам в судьбе. Но если крест вышел горелый или непропеченный – ждали беды, болезней. В этом году вся выпечка, включая крест самой Агафьи, растрескалась и подгорела. Расстроенная кухарка, задумавшись, вышла на улицу и потихоньку, никому ничего не сказав, скормила все неудавшееся печенье курам, чтобы «избыть» горе, хотя на Крещение кур обычно не кормили, чтобы те не копали летом огороды. Бог с ними, с огородами… Такого с ней никогда не случалось, чтобы вся выпечка не удалась. «Видно, – думала Агафья, – тяжелый год предстоит для всех». Что же ждет их? Агафья снова замесила тесто, уже не помечая, – и следила за крестами неотрывно, пока те не вышли румяными и пропеченными. Именно их кухарка и подала на стол.
Николай, пока все сосредоточенно ели, внимательно рассматривал Катерину. В последнее время она избегала его – уже несколько недель не попадалась на глаза. Но как она изменилась! Семейное счастье ли так повлияло? Налилась цветом, движения ее стали более плавными, аккуратными. Взгляд преобразился: стал мягче, на щеках появился румянец. Николай вдруг понял: она беременна. Но сама она еще не знала, что носит под сердцем ребенка. Сашка, этот мальчишка, еще не догадывается об их грядущем семейном счастье! Ну что же – это ожидаемо, они муж и жена. Пока он долгими мучительными ночами один лежал в холодной постели, этот нелепый романтик любил ее, владел ею! И вот оно – свидетельство! Но почему же так скоро, когда не успел еще смириться с тем, что она никогда не будет принадлежать ему, когда все еще думает о ней? Настроение у Николая испортилось. Он увещевал себя, что все так, как должно быть, но хотел, чтобы эта трапеза скорее закончилась и можно было бы спокойно уйти в кабинет и побыть там в одиночестве. Однако каждый год на Крещение он устраивал праздничный обед. Ушел бы сейчас – обидел бы их, не уважил тех, кто много лет работал на него и на его семью, особенно в эти непростые времена, когда помещиков ни в грош не ставили. Николай решил остаться и продолжить беседу как ни в чем не бывало, не теряя лица.
С ними за столом в этот день сидел Иеремий, схимонах из Оптиной – дальний родственник Агафьи. Откусив кусок печенья, Иеремий сказал:
– Говорят, война идет.
– Как война? – всполошились бабы. – Год-то не високосный – тысяча девятьсот четырнадцатый.
– А вот есть у нас в Дивееве одна блаженная, так говорит, что через годок все мужчины зипуны на серые переменят. Разбойнички в Царство Небесное так валом и повалят.
Александр удивился:
– Как понимать-то это? Зипуны? Разбойнички?
– А так, – объяснил схимонах, – убиенные на войне солдаты, хоть и грешники в мирской жизни, прямиком в Царство Небесное попадут.
Учитель Наташи, Григорий Иванович, вышедший в свое время из семинарии, но так и не решившийся стать священником, слыл человеком очень верующим. Услышав слова Иеремия, перекрестился:
– На все Воля Божия!
Николай спокойно заметил:
– Да блаженные так говорят, что и не разберешь, что они хотели сказать. Догадываться надо. Никогда не понимал эту потребность людей стремиться к блаженным, старцам, объездить как можно больше монастырей, как будто это что-то меняет.
– Да-да, я согласен, – подхватил Александр, – я так думаю: делай свое дело, трудись, соблюдай заповеди. Что еще надо? Вся мудрость уже в Евангелии записана. А война, кто же ее знает? Может, будет, а может, и нет.
– Один монах в скиту близ Оптиной видел в крест, – возразил Иеремий, – а под крестом огненный херувим. После на том же восточном небе он увидел ножны и падающий из них с неба меч. Будет война, – твердо заявил Иеремий, – а потом Антихрист через три года появится.
– Господи, помилуй нас грешных, – снова перекрестился Григорий Иванович.
Мужчины молчали. Катерина побледнела: тошнота подобралась совсем близко. Взглянув на нее, Иеремий вытащил из-за пазухи сырое яйцо и дал Катерине:
– На, возьми.
Катерина недоверчиво взяла странный подарок. Монах протянул второе яйцо Александру.
Александр спросил:
– Что ж остальных подарками не жалуешь?
– А им без надобности, – сказал Иеремий и продолжил, грозя пальцем: – Много предвестников в последнее время. На Афоне сказали, что скоро сами стихии изменятся и законы времени поколеблются. День будет за час, неделя за день, и годы будут лететь как месяцы. Наступило время сына погибели, Антихриста.
Катерина почувствовала себя совсем плохо. В висках зашумело, стало не хватать воздуха.
– Агаша, помоги выйти мне, – попросила она шепотом кухарку.
Агафья вывела Катерину на воздух:
– Катька, а ты, часом, не тяжелая?
– Не знаю я.
– Тошнит?
– Да уж неделю как. Может, отравилась.
– Чем это ты отравилась-то? У меня-то? С моей-то стряпни? Не-е-ет. Тяжелая ты, – ухмыльнулась Агафья.
– Правда?
Эта мысль, надежда на то, что у нее родится ребенок, обрадовала Катерину. Она представила, как будет доволен Александр, узнав эту новость.
Агафья стала распоряжаться:
– Так, значицца, положи кусок грубого льняного полотна на соски – чтобы закалялись. На уродцев на ярмарке не смотри, а то ребенок некрасивый народится, – припоминала Агафья, – веревку никакую в руки не бери – чтобы обвития не случилось. И молись, а то с пузом ходить – смерть на вороту носить.
– Ох, страшно-то как ты говоришь!
– Ну, страшно – не страшно, а уж взад не воротишь. Когда мужику своему скажешь? Ох, и рад он будет! Бог даст – мальчик.
– Хоть и девочка. Я все одно рада.
– А вот тебе и яйца, что Иеремий дал! – осенило Агафью. – Ох, сдается мне, что старец он, хоть и не признается!
На следующий день Катерина кормила Наташу завтраком. Еще оставалось время до уроков с Григорием Ивановичем, и непоседливая девочка решила затеять салки. Катерина отказывалась, и Наташа начала канючить:
– Ну Катя, давай побегаем, Катя!
Катерину с утра мутило, но теперь она знала причину своего недомогания, внутренне свыклась с этим состоянием:
– Наташенька, давай лучше вышивать поучу тебя, ты уже большая!
– Нет, – топнула ногой девочка, – давай! Ты, как замуж вышла, стала скучная, все сидишь, не любишь меня больше.
– Что ж ты такое говоришь, – обиделась Катерина, – конечно, люблю. Как раньше. Просто неможется мне сейчас.
Николай не спал всю ночь, думал о Катерине, о ее будущем ребенке. И теперь, наблюдая эту сцену сквозь приоткрытую дверь, вошел в столовую и вмешался:
– Наташа, Катерина теперь замужняя женщина, ей негоже бегать с тобой в салки.
– Но я хочу! – упрямо топнула ножкой девочка.
– Ты уже большая – должна понять.
– Не хочу понимать! Пусть делает то, что я велю!
– Я сейчас накажу тебя, если ты не уймешься, негодная девчонка! – рассердился Николай. – Ступай заниматься!
Девочка выбежала, в гневе швырнув под стол свою серебряную ложечку.