Чтобы путь оказался ровным, за порогом постелили белое холщовое полотенце, по которому Александр вышел из дома. Как только он скрылся, Агафья вошла во флигель и, вздыхая и поглядывая на Катерину, повесила полотенце на гвоздь в красный угол. Катерине подумалось, что эта белая ткань с пыльными отпечатками сапог может годами висеть в этом углу, и что она, возможно, никогда больше не увидит мужа, а Саша – отца. Катерина не выдержала и, схватив сына, еле одетая, под крики Агафьи: «Куда ж ты голая! Опомнись!» – побежала во двор. Но повозка уже уехала. Маленький Саша, плохо укутанный, проснулся от раннего утреннего холода у нее на руках и заплакал. Катерина, прижимая его к себе, не обращая внимания на плач, босая, побежала на дорогу: далеко внизу, уже на самом повороте, она увидела маленькую повозку, в которой уезжал на войну муж. Чувство бессилия и безмерной усталости овладело ею: все эти счастливые дни, проведенные с ним, были напрасны. Никакие воспоминания о них, ребенок, надежда, что все еще образуется и он вернется, не могли сейчас совладать с горем и успокоить ее. Весь день Катерина в голос выла на кровати.
Через месяц Николай принес письмо. Был конец августа: все уже говорили о блестящей победе 1-й армии Ренненкампфа под Гумбинненом, но еще не получили вестей о сокрушительном поражении 2-й армии при Танненберге. Пока же радовались и ждали скорой победы над немцами и конца войны.
Николай постучался во флигель. Катерина сидела в кресле и задумчиво смотрела в окно, маленький Саша спал у нее на руках. Время, которое ошалело неслось в те последние дни, когда муж еще был здесь, вдруг замерло. Все дни слились воедино, превратились в липкое желе. Она не помнила, какой сегодня день недели, даже часы в сутках и те сдвинулись – она только кормила и качала Сашу, ожидая, как кто-то придет и сообщит ей о смерти мужа.
– Хорошие новости, Катерина! Пришли письма от Александра, мне и тебе. Свое я уже прочел – он пишет, что все у него хорошо.
Катерина в оцепенении равнодушно пожала плечами:
– Зачем он пишет мне? Он жив – вот и все, что мне нужно знать.
– Ты обижена, но позволь мне все же прочесть?
– Читайте, коли хотите.
– Ну изволь. Итак. – Николай распечатал письмо. – «Милая моя любимая Катя! Как мне не хватает тебя!»
Слышать слова мужа из уст Николая было странно. Он читал, и в какой-то миг стало непонятно, что пишет Александр, а что говорит он, Николай. Слова Александра стали словами Николая и обрели совсем другое значение.
Николай также понимал двусмысленность происходящего, но продолжал читать, стараясь делать это как можно более будничным голосом, выглядеть равнодушным и отстраненным.
– «Я знаю, что мы плохо попрощались с тобой, и ты не понимаешь меня, как мог я при таких обстоятельствах покинуть тебя и Сашу. Но поверь, однажды ты поймешь меня. И он, наш сын, я знаю точно, не осудит меня, когда вырастет и станет взрослым мужчиной. Учеба моя продолжается, но я жду не дождусь, когда можно будет сразиться с нашим врагом. Быть вольнопером[43] мне нравится, тем более, как я объяснял тебе, я смогу сдать экзамен на офицера и тем самым сократить срок службы и скорее вернуться к тебе».
– Он никогда не вернется, – задумчиво прошептала Катерина.
– Что за вздор, скажи на милость? Опять приметы? Сорока на хвосте принесла?
– И это тоже. Яблок столько, что деревья с корнем выворачивает. А грибов нынче… Много грибов – много гробов.
– Мы побеждаем! Слышала? Да он даже на фронт не успеет попасть, муж твой. Поучится, офицером вернется – ты даже не заметишь.
Завозился, зачмокал маленькими губками Саша.
– Извините, барин, мне кормить пора.
– Да, конечно, – сказал Николай и вышел из флигеля.
Пришла новость о поражении и самоубийстве генерала Самсонова. Стало ясно, что на скорую победу рассчитывать не стоило. Каждый день приносили вести о новых смертях и поражениях на фронте. Солдатки не выходили из церкви – отец Ефрем поочередно служил молебны то за здравие, то за упокой. С конца августа ввели сухой закон, но по сельским улицам все равно ходили пьяные: самогонные аппараты работали исправно.
Берновские солдатки, «германки», как их теперь называли, которые никогда прежде не держали денег в руках, полностью зависели от своих мужей, теперь начали получать пособия. Радовались: «Мы теперь воскресли, свет увидели!» Многие из них, получив деньги, стали спускать их на наряды до того, как кто-то из семьи мог прибрать пособие, а некоторые пристрастились играть в карты, где проигрывали все, что не успевали потратить. «Казна» и «орлянка» – первая поганка», – говорила Агафья.
До Катерины то от Клавки, то от Агафьи доходили страшные слухи. Многие крестьяне, особенно солдатки, ждали кто конца света, кто – скорого поражения на войне: «Все равно, бабы, конец! Режьте кур, гусей, покупайте самые лучшие платья – все равно конец!»
Катерина не знала, что и думать. Ощущение катастрофы очень скоро передалось и ей. Каждый день ждала вестей от Александра, но их все не было. Пришло последнее письмо о том, что он определен в 216-й пехотный Осташковский полк на основе 8-го гренадерского Московского полка в составе 54-й дивизии и отправляется в Ригу, а потом в Восточную Пруссию. Но ведь вскоре после того, как письмо было отправлено, наша армия понесла в Восточной Пруссии огромные потери. «Жив ли Александр?» – Катерина прислушивалась к себе, пытаясь почувствовать это, увидеть какой-то знак.
В усадьбу приходили и другие новости. Стало известно, что Петр Петрович Сергеев, едва успев обустроить больницу и оставив ее на старого фельдшера, служил теперь вольноопределяющимся на военно-полевом поезде. Вера Юргенева, не дослушав проклятий матери, поехала в Старицу учиться на сестру милосердия на курсы, организованные Губернским комитетом Всероссийского Земского союза совместно с местным отделением Общества Красного Креста. Очень скоро она отправилась на фронт и, представившись женой, отыскала Петра Петровича. До конца войны они работали на военно-полевом поезде и жили, невенчанные, не скрываясь больше, как муж и жена.
Пришла похоронка на Ваську, сына Клопихи, который в первые дни призыва, пьяный, бахвалясь перед товарищами, не попрощавшись с матерью, записался добровольцем. Бахвальство его и сгубило в первом же бою: побежал под пули – думал, что заговоренный и ничего ему не будет, как всегда. Клопиха голосила три дня, а потом помешалась – никого не узнавала, звала Ваську. Ее забрала к себе дочь, которая вышла замуж и уехала в соседнее Щелкачево.
Анна Ивановна и Левитин к началу войны жили в Париже, не имели возможности пересечь линию фронта, и Николай больше всего переживал о судьбе детей, которых ему предстояло оставить на попечение старухи-матери в Малинниках.
Николай знал уже, что в октябре в следующий призыв его, скорее всего, мобилизуют. С Балтики приходили вести о том, что достроены новые линкоры, о немецких подлодках, создании минных заграждений против них. Кому, как не ему, офицеру, который воевал при Порт-Артуре на минном катере, применять свой опыт на Балтийском море?
Большинство работ на полях к концу сентября закончилось: убрали свекловицу, начали молотить хлеб, скосили отаву, вспахали поля под яровые, вывезли навоз, заложили силосы. Мужики, те, кто не ушел в первые месяцы войны, все еще оставались в деревне и охотно нанимались работать в поле.
В конце сентября Николай позвал к себе Катерину. Оставив Сашу с Агафьей, она с тяжелым сердцем вошла в кабинет:
– Слушаю, Николай Иванович.
– Ты присядь лучше. – Николай указал ей на кресло. То самое, где она сидела раньше, тогда, во время их уроков. Катерина поежилась, отгоняя от себя воспоминания, но села.
– У меня разговор к тебе, Катерина, – продолжал Николай.
– С Сашей что? Письмо? – всполошилась Катерина.
– Нет-нет, никакого письма, я о другом.
– Понимаю, я лишний рот, в тягость всем. Работать толком не работаю.
– Кто сказал тебе это? Кто выдумал?
– Клопиха.
– Клопиха, сама знаешь, – помешалась, не в себе. Что слушать ее?
– Это она еще раньше говорила, до того, как…
– Послушай, ты жена солдата, мать. Но…
– Я сегодня же вернусь на хутор – уже решила.
– Нет, Катерина, я хочу, чтобы ты осталась и управляла усадьбой, пока меня не будет.
– Как не будет? Да как же? Я?
– Ты. Больше некому.
– Шутите вы, Николай Иванович, не иначе!
– Нет, Катерина. Меня в октябре призовут, я точно знаю. Детей матери в Малинники отвезу, а тебе хозяйство оставлю.
– Да я же не знаю ничего, неграмотная я, да и Саша у меня на руках. Оставьте Ермолаю или еще кому из мужиков.
– Не могу. Кого призовут, кто пьет, а кто и нарочно все загубит. Кроме тебя, некому, Катерина. Мать старая уже, а вот Павел поможет тебе – я поговорил с ним.
– Да кто же меня слушать станет, управляющего в юбке?
– Будут слушать. Времена тяжелые грядут. Тем, кто останется, работа понадобится. Главное, чтобы не всех на фронт забрали. А там уж будь как будет.
– Не справлюсь я, подведу вас.
– Прошу тебя. Не могу допустить, чтобы здесь все погибло, понимаешь? Это дом и земля моих предков, моего отца, деда, прадеда. Меня могут убить на этой войне, да и, скорее всего, убьют. Но я хочу уходить и знать, что здесь, дома, все по-прежнему. Что здесь пашут, сеют и жнут, как это было здесь век назад. Что после войны сюда смогут вернуться мои дети, расти здесь, взрослеть, жениться, рожать своих детей. Понимаешь? Только ты можешь справиться. Знаю, страшно, но уверен в тебе – я знаю тебя лучше тебя самой!
– Не говорите так.
– Всегда говорил это, Катерина. И сейчас повторю.
Катерина встала, собираясь уйти. Николай поспешно остановил ее:
– Нет-нет, останься – тебе нечего бояться. Я не забыл, что ты любишь мужа и не нарушишь своей верности. Да и мне это ни к чему – еще тяжелее будет уходить, зная… Впрочем, опять не о том. Соглашайся, прошу тебя.