Катерина с облегчением укладывала его обратно в люльку и снова начинала бродить босиком по студеному полу флигеля – с вечера забыла протопить: Ермолай, вернувшись из Старицы, рассказал, что Павла тоже призвали. Теперь Катерина осталась совершенно без поддержки, без того, кто подскажет, как и что делать.
Опомнившись от холода, подумала с укором: «Ты теперь не одна». Открыла дверку печи, устроила в центре шалашик из щепы, засунув внутрь немного сухого сена, чтобы лучше горело, и чиркнула спичкой. Вскоре, когда щепа разгорелась, Катерина заложила внутрь несколько березовых поленьев, оставшихся после прошлой топки.
Покормила Сашу и запела, укачивая его. Ей представилось, что она не одна, что бабка Марфа сейчас рядом, что они вместе поют эту старую колыбельную:
О, лельки, лельки, лельки,
Прилетели голубки,
Сели гули на краек –
Не клюнули бы в глазок.
Стали гули ворковать:
«Чем нам Сашеньку питать?
Мы слетаем во Торжок,
Купим милому рожок,
Станем кашку варить,
Молочком его поить».
Саша вздрагивал во сне. Катерина никак не могла справиться с тревогой. Не представляла, с кем сможет оставлять сына. Досмотрит ли его Агафья как надо? Вдруг не успокоит – и он докричится до грыжи? А если жар? Катерина одновременно была измучена постоянными кормлениями, качанием неспящего ребенка, но и чувствовала к сыну огромную, не сравнимую ни с чем, никогда еще не испытанную ею нежность. Эта нежность вперемешку с жалостью переполняли ее сердце. Маленький беззащитный крикливый комочек стал ее частью. Когда Саша спал, Катерина была рада отдохнуть и побыть наедине со своими мыслями, но, когда он спал дольше обычного, начинала скучать, с трудом сдерживая себя от того, чтобы взять его в руки, разбудить и покормить, испытать облегчение в налившейся молоком затвердевшей груди, провести пальцами по его мягким, начавшим линять рыжеватым волосикам. Он уже научился улыбаться, и Катерина ждала эту улыбку, так напоминавшую ей мужа.
Близился рассвет, а Катерина все еще не могла решить, что ей делать дальше. Мысли отказывались приходить в усталую голову, от недосыпа и волнения ее тошнило. Надеяться больше не на кого – только на себя. Сбылось пророчество Николая. Все уже знали, что она теперь управляющая имением, и ждали, что будет. Катерина понимала, что многие, завидовавшие ей, порадуются, когда она ошибется, не справится. Эта мысль подстегнула ее: «Нет, не бывать этому! Как я посмотрю в глаза Николаю?» Что-то переломилось в ней. Что-то неведомое, что она всегда сдерживала в себе, вырвалось наконец наружу.
Утром покормила Сашу, переодела его и приготовила соску: нажевала хлебного мякиша в тряпицу, пропитала своим молоком и сунула ребенку в рот вместо груди. Саша недовольно закряхтел, но Катерина, не дожидаясь, пока он расплачется, скрепя сердце, отнесла сына Агафье. Быстрым шагом, не оглядываясь, она решительно вышла из кухни, отправилась на конюшню и попросила Ермолая вывести ей лошадь:
– Приведи мне кого потише, Ермола.
Тот нехотя пошел на конюшню и вывел мерина, на котором ездил Александр. Ей стало горько от воспоминаний о муже, которого не было с ней рядом в это трудное время. Ей не хватало и Николая, который сказал бы, что делать, подбодрил бы ее. Сдержав слезы, она погладила мерина, а потом уверенно накинула на него узду и заправила удила. Ермолай вынес седло:
– Правда, мужское оно, Анна Ивановна верхом не ездила.
– Ничего, давай накидывай.
Застегнув приструги и показав, как поправлять стремена, Ермолай подсадил Катерину. Катерине стало страшно, захотелось сейчас же спуститься вниз. Закралась мысль: в конце концов, Ермолай может возить ее, а куда-то она дойдет и пешком. Но тут на крыльцо вышла Агафья с Сашей на руках.
– Не страшно тебе, Катерина? Смотри, как мамка ловко-то сидит!
– Не страшно! Чего тут! – весело сказала Катерина и, вцепившись в повод, медленным шагом направила лошадь со двора.
Она подумала: «Как меня примут солдатки, когда я на повозке по селу разъезжать буду?»
– Так она до вечера не доедет, управляющая, – ехидно процедил вслед Ермолай.
– А ты погоди, дай срок – она получче мужа скакать научится. Еще увидишь! – заступилась кухарка.
– Ну, это дудки! – сплюнул он и ушел в конюшню.
Катерина медленно ехала по дороге. Животное шло медленно, не торопясь, чувствуя над собой неуверенного всадника. Вдруг мерин остановился, постоял немного, повел ушами и, не обращая внимания на неловкие шлепки и покрикивания Катерины, отправился обратно в конюшню, к овсу. Катерина, уставшая после бессонной ночи, растерянная и расстроенная, вышла из себя:
– Ах ты, сволочь такая! – Она резко передернула повод, стала стегать мерина хлыстом изо всех сил по морде. Она не могла остановиться. Все хлестала и хлестала животное, пока наконец не почувствовала облегчение: выплеснула всю свою ярость, страх и нерешительность, скопленные за несколько месяцев. – А ну пошел, скотина! Я тебе дам – меня не слушаться! На бойню пойдешь, зараза проклятая!
Мерин испуганно подчинился натиску Катерины, поднялся в рысь и широко поскакал по дороге. Катерина от неожиданности и страха вцепилась в гриву, но вскоре совладала с собой: уверенно взяла повод и стала править. Внутренняя часть бедер у нее болела от ударов об седло, руки занемели и саднили от напряжения.
Изрядно отбив себе зад, Катерина подъехала к зданию почты, где собирались на бабий сход солдатки, дожидаясь вестей от мужей. Не подавая вида, что ей больно спускаться с лошади, разгоряченная, все еще злая на мерина, Катерина ловко соскочила вниз. Острая боль пронзила ее ноги, и она еле сдержалась, чтобы не вскрикнуть. Любопытные бабы собрались вокруг.
– Ну и чаво приехала, управляющая? Управлять-то некем тебе таперича! – засмеялся кто-то.
Катерине стало страшно: «Что я им скажу? Все одно будут смеяться». Ей все еще было больно после поездки верхом, к тому же она злилась: на Ермолая за его слова, на Александра за то, что так легко оставил ее и ушел на фронт, не дожидаясь повестки. Она вспомнила Николая, его веру в нее и пересилила себя.
– Правильно говорите, бабы, – согласилась Катерина, – управлять некем и некому: мужики на войне. Да и работать некому. Так что ж делать нам, солдаткам? – Катерина поднялась на ступени почтового крыльца.
– А чаво делать? Наконец жить начали! Не битые ходим!
– Дай, Господи, чтобы война эта подольше прошла! – подхватила из толпы рябая баба, попутно крестясь на церковь.
– Нет, бабы, так мы долго не протянем, – сказала Катерина.
В толпе послышался ропот.
– На пособие можем покупать что захотим, – продолжала Катерина. – Никто нам теперь не указ – мы сами по себе.
– Да, новая жизнь! – радостно крикнула рябая баба.
– Но если так пойдет, чем детей будем кормить? – заключила Катерина.
Воцарилась тишина.
– Это как же ж? – опомнилась рябая баба. – Неужто пособие кто отымет?
– Деньги наши никто не отымет. Но ничего мы за них и не купим. Вон хлеб не молоченный стоит, скоро гнить начнет. Сгниет – ни муки не купим, ни сеять весной не посеем.
– А нам что? То барский гниет! Мы сами себе обмолотим, у кого сколько есть, – отозвался голос в толпе.
– И так везде, бабы: каждая себе обмолотит. А вдруг следующий год неурожай? А купить-то негде будет! И что – голод? Хлеб с лебедой печь?
Бабы молчали.
– Паутины в этом году летящей много было – к неурожаю, – донеслось из толпы.
Катерина продолжала:
– А что мужьям нашим на фронте есть? Вон приезжал из Старицы нарочный – армия хлеб должна солдатам купить. А хлеба нет – гниет в риге. Армия деньги дает хорошие, но работать некому – мужики на войне. Я предлагаю, бабы: приходите на обмолот, хлеб продам и вам за работу заплачу. И у вас деньги – и дети, и мужья сыты.
– Чаво ж не прийти, можно и поработать, – отозвалась рябая. – Пошли, бабы.
– За деньги чаво ж цепом не помахать, – согласилась недавно овдовевшая солдатка. Остальные не двинулись с места и по-прежнему недоверчиво смотрели на Катерину. Бабы, рябая и вдова, нерешительно остановились, ожидая решения остальных солдаток.
– А ты что ж, заместо мужа теперь командовать будешь? – недоверчиво спросила Пелагея, ее муж был старостой деревни до войны, и ее особенно слушались.
– Не, бабы, муж мой грамотный, с образованием. А я – как вы, вместе молотить будем, – начала оправдываться Катерина. Она почувствовала, что их не убедить. Стена недоверия росла между ними.
В это время мимо почты шел хромой мужик из зареченских. Остановился, увидев сход, подбоченился и смачно сплюнул:
– Ну чаво, стоите? Балабоните? Скоро конец придёть вашему бабскому царству! Мужики возвернутся, загонют вас под лавку, где вы все и сидели, шалавы! – и с чувством выполненного долга захромал дальше.
Бабы замолчали. Каждая задумалась о том, что ждет ее после войны, вернется ли ее муж, и если да, то как будет относиться к ней. Все они почувствовали вкус свободы и не хотели, чтобы их положение было таким же, как до войны. Катерина задохнулась от возмущения. Вспомнила, как смотрел Ермолай, когда она взбиралась на коня, как ухмылялся и сплевывал вслед. Как мерин не хотел слушаться. Она почувствовала, что ярость закипает где-то в горле так, что невозможно дышать.
– А ну-ка, бабы, хватайте его! – неожиданно для самой себя закричала Катерина. Слова мужика и то, что бабы не ответили ему, еще больше распалили ее.
Бабы, удивленно переглянувшись между собой, припустили за хромым. Мужик испугался:
– Пустите, дуры! Эй, вы чаво?
Бабы притащили его к почте. Мужик вырывался.
Катерина попыталась увещевать мужика:
– Ах ты! Мы ж не для себя, для детей!
– Суки вы, как одна! – сплюнул мужик, все еще пытаясь освободиться.
Катерина скомандовала:
– Вяжи его, бабы!
Бабы живо связали его своими поясами и лентами – у кого что было.
– Что, дуры мы? Конец царству? Э, нет, все только начинается, – сказала Катерина.