– А ну отпускай, я сказал! А не то… – вызверился хромой.
– И кто ж тебе право такое дал, командовать тут? – вступилась Пелагея.
– А то, что я мужик, а вы, – он снова сплюнул, – бабы!
– А ну сымай с него штаны – посмотрим, какой ты мужик, – скомандовала Пелагея. Одобрительный гул пронесся в толпе.
Мужик всем телом стал извиваться в цепких бабьих руках, взмолился:
– Отпустите, бабоньки! Не со зла я вас! Война проклятая виновата!
Но дело было сделано.
– Ну, и кто тут баба? – Пелагея презрительно показала пальцем на сморщившийся посеревший отросток.
Солдатки засмеялись:
– А разговоров-то было!
– У, я вас! Каждую выловлю! – кричал хромой.
– Выловить-то выловишь, ну а дальше-то что? Отпустите его, пусть идет себе. Но другим передай: кто будет мешать нашему сходу, – с каждого штаны сымем. Ты понял? – сказала Катерина.
– Понял, понял я. – Хромой быстро натянул штаны и заковылял, задыхаясь, прочь.
– Дышит, как на бабе! – понеслось ему вслед.
– Бежит, как настеганный, – смеялись бабы.
– А и бедовая ж ты, Катька! Пойдем мы на тебя работать, – протянула руку Пелагея. Остальные солдатки согласно закивали.
Молотили в восемь цепов. Золотисто-сероватые снопы разостлали в посад: в два ряда, колосьями друг к другу. Катерина встала в начале, напротив статной, с высокой большой грудью Пелагеи. Продвигаясь вперед, восемь женщин одна за другой сначала ритмично били по колосьям одного ряда, а потом, возвращаясь, таким же манером обрабатывали второй ряд. После этого снопы переворачивали и снова проходили по ним тяжелыми цепами.
Работа была тяжелая, мужская. После одного такого прохода у Катерины, за несколько лет отвыкшей от тяжелой физической работы и не так давно родившей, закружилась голова. Ручка цепа в первую же минуту до крови содрала кожу на ее нежных руках, спина вспотела. Силы были на исходе, а впереди предстоял еще целый день. Но она понимала: сдаваться нельзя, все бабы смотрят на нее, оценивают, и от того, как она себя сейчас покажет, зависит многое – примут ли они ее за свою, придут ли снова помогать. Ведь деньги, которые она обещала им, были не главным. Главным было то, что она сама пришла к ним, попросила, и сама на равных с ними работает, что она такая же, как они, солдатка из простых.
Пелагея топором перерубила перевязи на снопах. Развязанные снопы снова стали молотить. Потом граблями разворачивали снопы внутренней частью наружу и снова молотили. Оставшуюся после обмолота солому ворошили граблями, поднимали и на вилах относили в сарай. Колосья, которые остались, сгребали в середину и обмолачивали цепами, выбивая из них скудное, последнее, но от этого не менее драгоценное зерно.
Как только заканчивался обмолот одного посада, бабы приносили новые снопы и начинали снова.
К вечеру Катерина не чувствовала своего тела. В чем была, она, грязная и пыльная, не поужинав, не взглянув на Сашу, легла спать. Она не заметила, как от напряжения у нее начались месячные. В одночасье пропало и молоко. Но впервые за эти несколько месяцев Катерина не просыпалась до утра и спала как убитая. Агафья, видя, как тяжело ей дается работа, сбегала в село и нашла кормилицу для Саши.
Обмолот длился еще месяц. За это время Катерина втянулась в работу: руки у нее огрубели, спину больше не ломило, как раньше. Солдатки, убедившись, что Катерина «своя», приводили новых солдаток, своих подруг, работа пошла быстрее.
В ноябре Катерина смолола зерно и выгодно продала муку армии – рассчиталась со своими работницами. На все работы теперь у нее была помощь – солдатки: они трепали лен, перевозили сено с лугов.
Вскоре пришло письмо от Николая, где он написал, что, как и ожидалось, служит на Балтийском флоте. Он не спрашивал Катерину об усадьбе и о том, как ведутся дела его, интересовался лишь ее здоровьем и маленьким Сашей.
А в начале декабря прилетела весть: Павел, которого отправили в инженерно-технический батальон 2-й армии на Восточный фронт, был убит в ноябре под Лодзью.
Татьяна Васильевна, которая и так корила себя, что не успела попрощаться с сыном, слегла. Не дожив до Рождества несколько дней, умерла.
Катерина, не дожидаясь указаний от Николая, в тот же день забрала Наташу и Никиту обратно в Берново: ближайшая родственница, старуха Юргенева в Подсосенье совсем выжила из ума, а Фриценька, целиком погрузившись в траур по Павлу, в Курово-Покровском детей видеть не желала.
От Александра писем все не было.
Глава 5
Шел 1917 год. Всю зиму, пока не начались работы в поле, шили.
Материал присылала жена тверского губернского предводителя Ироида Ивановна Менделеева, а Катерина вместе с другими солдатками мастерила теплые рубахи и кальсоны для солдат. За работой Катерина беспрестанно думала об Александре: а вдруг именно ему достанется эта рубашка? Писем от него не приходило с начала войны, как, впрочем, и похоронки. Но Катерина верила, что муж жив: если бы с ним случилось что-то плохое, она непременно почувствовала бы это, ведь они – одна плоть.
На Сретение Катерина вернулась из церкви с освященной водой и уселась помогать Агафье лепить из теста жаворонков – к скорому приходу весны. Весну вообще-то никто не ждал, ничего хорошего она не предвещала – снова тяжелая посевная и снова неизвестность. Жаворонков пекли для детей, чтобы порадовать их: не все же одни разговоры про войну и голод. С утра Агафья со своим «Кузьма-Демьян, матушка, помоги мне работать!» замесила тесто на талой воде. Пшеничной муки для жаворонков уже давно не осталось, решили испечь из ржаной.
И вот, дети, Наташа, Никита и Саша, сидели вместе со взрослыми вокруг стола и с серьезным видом помогали лепить угловатые фигурки птичек. В головки вставляли перчинки – получались глазки.
Агафья приговаривала:
Чу-виль, виль, виль, чу-виль, виль, виль, козел да баран на дыбушки стали, мои чувильки достали.
Катерина думала о своем сне. Накануне ей приснилось, что она получила письмо, написанное на черной бумаге белыми чернилами. Она пыталась разобрать, что в нем написано, но острые буквы путались, карабкались одна на другую, и Катерина никак не могла отделить одну от другой. Наконец она прочла слово «здесь» и проснулась. Этот сон мучил, смутное тревожное предчувствие охватило и не отпускало ее.
Агафья пожаловалась:
– Сахара год как не привозили. Продукты аж в десять раз дороже, чем в начале войны. Мыло теперь – девять рублей тридцать копеек!
– И все равно солдатки покупают и на фронт высылают, – сказала Катерина, подумав об Александре.
– Зачем воевать – все равно не победим, – ворчала Агафья. – Бабы говорят, что будет пришествие Антихриста, анчутки беспятого, свержение царств и бедствия народные. А еще говорят, что антихрист Вильгельм завоюет Россию и будет царствовать тридцать три года, после чего случится светопреставление.
Катерина, задумавшись, сказала:
– Ах, Агаша! Что ж ты в праздник! Мать моя всегда на Сретенье говорила: пришли Громницы, снимай рукавицы! Весна скоро.
Катерине вдруг вспомнился Николай, как однажды на первое ее Сретенье здесь, в усадьбе, вернулся из Старицы и привез всем, и ей тоже, расписные пряники и леденцы. Это случилось уже после поцелуя в кабинете, после ее бегства в Дмитрово. Догадалась, что он купил гостинцы всей прислуге только для того, чтобы не выделять ее, и что настоящий подарок предназначался именно ей. Боялась и избегала его, а тот пряник стал будто примирением между ними, посланием от Николая, которое могла понять только она. «Николай… где же он сейчас?» – подумала Катерина.
– Да, Громницы – предвестники весны. Скучаешь? – помолчав, вдруг спросила Агафья.
– По кому это? – Катерина испугалась, что Агафья читает ее мысли.
– По матери своей, – невозмутимо ответила Агафья, вытягивая клювик очередного мучного жаворонка.
– Ах, до того ли мне? – с облегчением сказала Катерина. – Я и сама теперь мать – вон их трое у меня теперь, все как родные. Да и не виделись мы с тех пор, как брата и отца схоронили. Только Глашка на ярмарку приезжала, так и свиделись. Еды им передала, спокойна теперь за них.
Тимофея Бочкова призвали в 1916-м. Убили сразу же, в первом бою. Катерина, как узнала, неделю разговаривать не могла – будто язык отнялся. Хоть и мало виделись с братом за последние годы, а все же не чужой, кровный, росли вместе. Федор так переживал потерю сына, что вусмерть напивался с горя: хоть спиртное и запретили, самогонки из картофельных очисток в деревне хватало. Дуська и уговаривала, и грозила, и била Федора, но отвадить и спасти его не удалось – замерз пьяный в снегу, не дошел до избы.
– Ох, горюшко-горе, – вздохнула Агафья. – А я, пока тебя не было, ужо сходила кур покормила: в Сретенье корми кур овсом – весной и летом будешь с яйцом.
– Да, правда, яйца нам не помешают, – порадовалась Катерина перемене разговора. – Хорошо хоть, не голодаем, все свое есть. Слава Богу за все. А как представлю, как в городах народ бедует, так сердце и занимается. А мы сыты и в тепле.
– Вон и весна будет поздняя – холодно и метет с утра. Как бы люди не померзли. В Твери, говорят, дров не хватает, – рассуждала Агафья.
Наташа подхватила:
Жавороночки,
Прилетите к нам,
Красну вёснушку
Принесите нам.
Жавороночки, прилетите,
Красну вёсну принесите,
Нам зима-то надоела,
И весь хлеб у нас поела,
И дрова все пожгла,
И солому всю пожгла,
Молоко все унесла.
Катерина молчала. Давно думала, не отправить ли пару подвод с дровами в Тверь, в госпиталь.
– А где Ермолай? Надо бы дорожки почистить, как ветер успокоится, – спохватилась Катерина.
– Опять пошел на почту, собака, – газету слушать. Говорят, в Петрограде бастуют из-за дороговизны. И в Твери тож. Вот уж ни одной новой газеты не пропустит. А потом стоит там, и шебуршит, и шебуршит с такими же, как он, балаболами.