Митрий выжидающе стоял у крыльца, опершись на винтовку.
– Говори что хотел, – сказал ему Николай.
– К нам теперь надо обращаться на «вы», не слыхали?
– А ты что, разве воевал? Не припомню такого! – отрезал Николай. – Говори, зачем пришел! А нет, так и… – Николай собрался уходить.
– Я теперь председатель волостного исполкома. Так вот мы единогласно порешили, что никто ни пахать, ни сеять у помещиков отныне не будет. Хочешь – сам паши, а мы посмотрим и посмеемся. Это первое. Во-вторых, лес рубить и продавать мы тебе запрещаем. А в-третьих, никакой аренды за землю мы тебе платить не будем.
– Все сказал? – Николай жалел, что не взял с собой оружия, – приход Митрия застал его врасплох. Сейчас бы застрелить эту гадину, эх, сколько радости бы это доставило!
– Не все. А будешь сопротивляться – сам знаешь, – Митрий показал на винтовку, – и тебя, и детей твоих…
Николай опешил, но виду не подал. Крестьяне не впервые угрожали помещикам, но завуалированно, исподтишка, и это почти всегда имело последствия для них: от розог до Сибири. Сейчас же Митрий угрожал не только ему, но и детям. И не один Митрий, за ним стояли крестьяне, которые с рождения работали на Вольфов. «Он специально пришел сейчас без крестьян, чтобы показать свою власть надо мной», – догадался Николай. Делать нечего. Развернулся и пошел в усадьбу.
– Давай-давай, барин, недолго тебе ковылять осталось! – крикнул вслед Митрий.
Николай молча поднялся в кабинет, в котором снова в недавнем времени обосновался, – Катерина с Сашей по теплу перебрались во флигель. Голова нестерпимо болела. «Что же делать? Ведь должен существовать какой-то выход?» Никогда еще он не чувствовал себя таким беспомощным, даже на тонущем «Казанце», когда кают-компанию заливало водой. Ведь тогда речь шла только о его жизни.
После апрельской оттепели наступил холодный промозглый май: «когда черемуха цветет, всегда холод живет». Из столицы доходили тревожные вести – правительство лихорадило, случился первый апрельский кризис, в Петрограде то и дело вспыхивали вооруженные стычки. Вскоре даже по тверской глубинке пронесся новый лозунг: «Вся власть Советам!». Приезжали делегаты от Керенского, выступали на площади у церкви под памятником Александру II и убеждали крестьян, что у помещиков насильно ничего брать нельзя, что все решится мирным путем. Говорили и про «войну до победного конца». Крестьяне мало разбирались в партийных лозунгах и программах, их интересовало одно: земля и когда наконец можно будет ее взять. Слушали делегатов, кивали и, чувствуя полную безнаказанность, в открытую воровали барский лес, выпускали скот на барские поля. У Николая не было никакой возможности им противодействовать. Привез из Старицы сотню австро-венгерских военнопленных, которые работали из рук вон плохо, но все же удалось отсеяться.
Дети, перекрикиваясь, играли в салки у старой дуплистой липы возле пруда. Заводилой выступала, как всегда, Наташа, девочка-пострел, непоседа.
Катерина с Агафьей мирно щипали пух уток-двухлеток и гусей, погода была безветренная – идеальная для такой работы. Весь двор усыпало, как снегом, белыми клочками пуха – птица уже начала линять.
Перед каждой из женщин стояло по две кадушки с уложенными в них старыми наволочками: туда сортировали пух и перо – будущие мягкие перины, подушки и одеяла.
– Говорят, в Твери голод, – сказала Агафья.
– Я тоже слыхала… Как бы не стало хуже – вон какая весна холодная. Говорят, в Петербурге снег выпал.
Катерина принесла очередного жирного после зимы гуся. Присев на табуретку, уложила его на спину у себя коленях, осторожно зажала его голову под мышкой и, удерживая одной рукой за лапки, свободной рукой стала подщипывать: сперва гладкое упругое перо, а потом мягкий ажурный пух с груди и живота птицы.
Ощипанные гуси важно прохаживались по двору, перемешиваясь с теми, кому еще только предстояла эта унизительная процедура.
Вдруг Агафья ойкнула. Катерина обернулась и увидела у амбара Александра. Постаревшего, с тусклыми поседевшими волосами, с осунувшимся лицом.
Катерина выпустила гуся, который радостно заковылял по двору и загоготал, хлопая крыльями. Хотела встать, но не смогла – ноги не слушались. Александр подошел, молча сел перед ней на колени и взял за руку:
– Я вернулся… – сказал он тихо.
Ошалевшая Агафья подхватилась и стала крестить его:
– Слава тебе Господи, живой!
Александр, не обращая внимания на кружащую вокруг кухарку, не сводил глаз с Катерины:
– Ждала меня?
Катерина расплакалась:
– Ждала, как не ждать? Даже когда писем не стало, все равно верила…
Александр встал и помог Катерине подняться:
– Пойдем, покажи мне Сашу. Какой он сейчас?
– Да вон. – Катерина показала на вихрастого мальчика, который бегал в парке с барскими детьми.
– Как вырос… Не узнает меня, наверное…
– Я фотографию ему показывала, – вытирая слезы, сказала Катерина.
– Вы где живете сейчас?
– Во флигеле, где и жили.
– Пойдем, покажи мне все.
Агафья побежала в усадьбу, рассказать радостную весть хозяину.
Катерина и Александр вошли во флигель.
– Вот, здесь все как раньше…
Она обернулась. Закрыв за собой дверь, Александр все еще стоял в передней, не сводя с нее глаз. Что-то новое, неведомое появилось в его взгляде.
– А хорошо вы тут живете, как я посмотрю.
– Саша, что? – испугалась Катерина.
– Ты боишься меня?
Катерина не знала, что ответить.
– Муж и жена – одна плоть, – сказал Александр и стал расстегивать армейский ремень. Железная пряжка с грохотом упала на пол.
Во флигеле было холодно – и Катерина вспомнила их первую брачную ночь, когда он раздел и осторожно положил ее, обнаженную, на постель, а потом, увидев, что она дрожит, заботливо накрыл пуховым одеялом.
Сейчас же он не поцеловал ее, как прежде. Толкнул на кровать, не раздевая и не раздеваясь сам, и задрал ее юбку. Она закричала от боли. Александр, не обращая внимания на крик, не глядя на жену, вскоре поморщился и встал, отстраненно оправляя на себе форму.
В тот миг, когда Катерина закричала, раздавленная, распотрошенная Александром, в комнату забежал маленький Саша, который пришел в дом искать мать, но она не заметила его.
Мальчик побежал со всех ног в усадьбу и, встретив внизу Николая, закричал:
– Там дядя мамку убивает!
Николай вскинулся, схватил Сашу на руки, затряс:
– Где? Что ты говоришь?
– Дома… – заплакал мальчик.
Николай собрался бежать туда, но путь ему преградила Агафья:
– Да не бьет он ее, Николай Иванович, ну что вы не понимаете?
Николай почувствовал, что краснеет: как мальчишка, черт подери! Агафья смотрела и лукаво улыбалась. Он замешкался, схватил что-то ненужное со стола и заспешил к себе наверх. «Я рад, что он жив. Никогда не желал ему смерти. Но все же зачем он вернулся?» – с досадой думал Николай, поднимаясь по лестнице. Он почувствовал, что то хрупкое равновесие, которого они достигли с Катериной, то доверие, которое установилось между ними, отныне навсегда нарушено. Она снова станет чужой…
Катерина с ужасом смотрела на Александра. Он, изменившийся, неподвижно стоял у окна в парк и молчал. О чем он думал? Во время их близости не проронил ни звука. Катерина не могла поверить, что муж наконец вернулся. Муж, о котором со слезами молилась каждый день в своих утренних и вечерних молитвах, которого ждала больше всего на свете, боясь получить похоронку. И вот он был здесь. Но совсем не тот, каким был раньше. Не отец ее сына. Чужой. С чужим запахом.
– Саша, скажи же что-нибудь?
Александр обернулся. Катерину обожгло его холодным отсутствующим взглядом:
– Надо поздороваться сходить, – бросил он и стремительно вышел из комнаты.
Катерина подумала, что он так и не поцеловал ее с момента приезда. Чего-то еще ей мучительно не хватало. Что же? Что еще было не так? – силилась понять Катерина. Внезапно осенило: его улыбка! Катерина вспомнила мальчишескую улыбку мужа, которую так любила. Скучала по ней, отражение ее теперь видела в их подрастающем сыне. «Он больше не улыбается, – поняла она. – Все теперь изменится».
Николай ждал. Александр пришел в фуражке защитного цвета с выпушками и в походном мундире с золотыми погонами и пуговицами. На левом кармане кителя красовался знак – красный крест с буквой «А» и двуглавым орлом, с числом «1917» вместо короны. Увидев офицерскую форму, Николай поздравил его. Закурили. Спросить хотелось о многом, но как? Ведь давно не виделись…
– Я из Алексеевского училища как раз – там и присвоили. В отпуск.
– Замечательно! Ты ведь о звании мечтал. Но что ж не писал? Катерина извелась вся, каждый день тебя ждала.
– В плену был, а оттуда, как известно, не напишешь… – сказал Александр и отвернулся.
Николай заметил, как сильно дрожат у него руки.
– Прости, не знал. Как же это случилось? Когда?
– Как я писал из Твери, определили меня в двести шестнадцатый пехотный Осташковский полк.
– Да-да, я помню.
– Ну вот в сентябре во время отхода Первой армии меня и взяли в плен под Мазурскими озерами.
– То есть еще в начале войны? Да, что ж… Сочувствую. Где же держали тебя?
– В Ингольштадте. Несколько раз пытался бежать – безуспешно. Но вот в последний раз получилось: охранять поставили одних стариков – всех, кого могли, немцы уже отправили на фронт, – Александр поморщился, – на подмогу своим.
– Терпимо было?
– Кормили плохо, конечно, но выжил. Что еще надо? Потом, после побега, пешком каким-то чудом я и еще несколько солдат добрались до Дании, там пошли в Красный Крест и в консульство – они и помогли добраться: купили билет. И вот через Швецию, Финляндию приехал в Тверь, в военное присутствие. Оттуда прямиком направили в Алексеевское училище на ускоренные курсы – полк-то мой расформирован.
– Подожди. Так ты был в Твери и даже не написал? Почему?
Александр, до этого сдержанный и спокойный, вдруг повернулся к Николаю: