– Ну что ж, теперь знаешь, – устало сказал Николай. – Вот, вынужден сидеть тут сложа руки за запертыми дверями, чтобы детей моих сберечь. Была б моя воля…
– Не знал, что до такого дойдет… Может, если бы я вовремя приехал, мне удалось бы их переубедить?
– Да не послушали бы они тебя, Саша, Господь с тобой. Разум помутился у них. Глаза у всех безумные, помешанные. Знаешь, кто меня на прицеле держал? Ермолай! Мой Ермолай, который мне в детстве лошадок из дерева выстругивал! Его отец у моего отца кучером был. А он на меня винтовку… Эх, налей там, – Николай показал на дверцу буфета, где была припрятана довоенная водка. Александр достал рюмки, плеснул в них из графина и поставил на стол:
– И что же теперь?
– Что теперь? Ты думаешь, я за собственность свою дрожу? Нет, брат. Я свое уже пожил – мне ничего не надо. Мне обидно, что земля, на которой я вырос, этот дом, в котором я знаю каждый закуток, не достанется моим детям. А Ермолаи и Клани разбазарят это все, сгноят и пропьют, потому что они не любят здесь ничего. Они привыкли жить в ненависти, в зависти, считая, что их угнетают. Да они привыкли работать только из-под палки. Ты дай Ермолаю, что он там хочет, – землю, лошадь, дом. Он же пропьет все и прогуляет. Потому как натура у него такая, холопская.
– Что я могу сказать? Мне стыдно, не могу поверить, неужели я так ошибался? Опять! Видно, плен еще не полностью вытравил во мне идеалистические представления о мире, – горько усмехнулся Александр.
Николай продолжал:
– Ты что, думал, они разграбили мои амбары и честно пойдут делить все это по селу? Каждому по потребностям? Э нет. Ты сходи-сходи, посмотри – каждый будет стараться урвать кусок пожирнее. А еще съезди на спиртзавод – его как раз уже, наверное, вскрыли. Ты что, думаешь, там будет? Упьются как свиньи, хоть бы не поубивали друг друга.
– Так, может, – подхватился Александр, – хоть завод удастся спасти? Сейчас же поскачу, остановлю это безобразие!
– Дурак ты, – возразил Николай. – Никого уже не остановить. Более того, я сам им ключи от спиртовых складов отдал.
– Как? Зачем?
– Вот сижу здесь и жду, пока они там все упьются. А через пару часов возьму детей, и побежим, как крысы с корабля… Все решил. У меня нет желания ставить эти эксперименты – на кону жизнь моих детей. Ты оставайся и жди справедливости, если хочешь. А вообще я и тебе советую бежать как можно скорее – потому как хутор твой – тоже лакомый кусок.
– Я все-таки съезжу на завод – хочу сам увидеть. Не могу поверить…
– Не рискуй, – пожал ему руку Николай.
Он уложил пистолет, патроны, бумаги и ценные семейные вещи в небольшой саквояж и собрался будить детей. В дверь снова постучали. На пороге стояла Катерина. Взволнованная, было заметно, что очень торопилась: платок съехал набок, волосы растрепались.
– Здесь опасно, ты знаешь? – спросил он вместо приветствия.
– Агафья все мне рассказала.
– Зачем пришла тогда?
– Попрощаться.
– До того, как меня еще не пристрелили большевистские дружки твоего мужа? – усмехнулся Николай.
– Думаю, ехать вам надо, пока не поздно.
– А я, видишь, и собираюсь. – Николай показал саквояж.
– Куда же?
– Наверное, в Финляндию. А тебе-то что, между прочим?
– Ничего. Буду знать, что вы там.
– Черт подери, Катя! – не выдержал Николай. – Сколько можно? И ты, и я все понимаем. Хватит уже! Бери сына, и поехали со мной!
– Что вы? Я не могу! – испугалась Катерина. – У меня муж. И вот еще ребенок будет, – она показала на свой живот.
– Опять одно и то же, – устало сказал Николай. – Ты любишь меня, я люблю тебя, но не могу всю ночь тебя уговаривать ехать со мной! Я должен вывезти детей из этого ада! Они ни в чем не виноваты! Не заставляй меня выбирать между вами, черт возьми, это неправильно!
Катерина подошла к нему и ласково обняла его за плечи:
– Николай Иванович, не могу по-другому. Как детям своим в глаза смотреть буду? Кто я после этого буду? Знать, судьба моя такая…
– Поехали, Катя, – продолжал уговаривать Николай. – Погибнешь ты тут.
– Не погибну. Буду знать, что вы живы, и не погибну, – улыбнулась Катерина, – я вам лошадь свою и сани привезла – как вы бежать-то собирались? На чем? Эх вы, Николай Иванович!
– Что ж, Катерина. Видно, так нам суждено.
– Даст Бог, свидимся еще, Николай Иванович. Вы торопитесь – скоро светать начнет.
– Спасибо тебе, Катя. Поцелуешь меня на прощанье?
Катерина протянула к нему руки. Они обнялись. Он нащупал губами ее мягкое ухо, потом легко, едва касаясь, скользнул по ее щеке и нашел наконец ее горячие губы. Она сразу же ответила на поцелуй, страстно, уверенно, без метаний и сожалений. Это был настоящий поцелуй, которого он ждал от нее все эти годы.
– Ну что ж, – улыбнулся он, с трудом оторвавшись от нее. – Теперь и умереть не страшно.
– Не умирай, – прошептала она чуть слышно.
Катерина понимала, что больше никогда не увидит его. Словно во сне наблюдала, как он сносит в парадное сонных детей, как осторожно кутает их в шубки и шерстяные платки, надевает на их непослушные ножки валенки, как бережно сажает их в сани. Она несколько раз перецеловала и перекрестила их, сонных, сладко пахнущих своими теплыми постелями.
Николай подбежал, еще раз крепко прижался к ней губами, внимательно посмотрел в глаза:
– Ты точно решила?
– Да.
– Я вернусь за тобой.
И с этими словами он запрыгнул в сани, щелкнул вожжами – и лошадь резво побежала со двора, навсегда унося за собой дорогих Катерине людей.
Катерина растерянно стояла на заснеженной дороге. На востоке всходило огромное кроваво-багряное солнце, как спрут, подбираясь своими палящими лучами все ближе к опустевшей усадьбе, стучась в каждое окно, словно говоря: «Вот оно я, от меня не спрятаться, не убежать, не укрыться! Теперь все – мое!»
В это время на спиртзаводе была давка. Крестьяне в суматохе в исступлении толкали друг друга, каждый норовил зачерпнуть спирт из бака и выпить как можно больше. Вскоре выяснилось, что спирта очень много, и новоявленные большевики выливали его из цистерн прямо на землю и жадно лакали, мокрые, стоя на коленях, как животные. Один мужик стащил с себя рубаху, мочил в спирту и выкручивал ее себе в рот: «Ох, Боженька ножками внутрях прошел!»
Александр, застав эту чудовищную картину, безуспешно попытался растолкать зачинщиков: Митрия и Ермолая, которые к этому моменту уже валялись пьяные в стельку и ничего не соображали. К заводу прибывали все новые и новые, пока еще трезвые, крестьяне: мужчины и женщины с детьми, на подводах, с крынками, лоханями и кадушками.
Александр возвращался в Сандалиху. Его последняя надежда, мечта об идеально справедливом мире большевиков, рухнула. По дороге встретил Катерину, которая брела из Бернова. Катерина рассказала, что отдала лошадь с санями Николаю и его детям. Александр вдруг увидел в своей жене не ту беспомощную девочку, которую оставлял, отправляясь на войну, но смелую женщину, способную на благородные поступки. Из обрывков разговоров он и раньше понимал, что Катерине пришлось очень несладко во время войны, но как-то не придавал этому значения. В его представлении она оставалась дома, сыта и в тепле, и этого хватало для благополучия. Александр провел два с половиной года в плену, что в его глазах затмевало любые другие человеческие страдания. Вернувшись, сам того не подозревая, жалел себя, смаковал свои страдания, гордился ими. Презирал царя, пославшего его на эту бессмысленную войну, лишившего его возможности вернуться героем. Стыдился своего плена, дезертирства. Но одновременно ему нравилось чувствовать себя непонятым, одиноким, заброшенным. Чем глубже Александр погружался в свое отчуждение, тем больше оно ему нравилось. Теперь же Александр вдруг увидел: не только мир вокруг него, но и люди изменились. И в первую очередь собственная жена, о которой думал, что она не способна понять его.
– Я дезертир, Катя, – с трудом произнес Александр и почувствовал облегчение, освобождение от постыдной тайны, которая томила его.
Катерина бросилась ему на шею:
– Миленький ты мой! Я спасу, укрою, никому тебя не отдам!
Александр с силой оттолкнул ее так, что она упала в снег:
– Вот еще чего не хватало мне: бабской жалости! Ты что?
– Да как же ж? И так ты настрадался на войне проклятой – вижу я. Кому ж еще жалеть, как не мне?
Александр сплюнул и зашагал дальше. Он злился на Катерину и раскаивался о своей слабости перед ней.
Сразу после отъезда Николая имение полностью разграбили. Крестьяне на санях тащили в избы изящные кушетки и ломберные столики с резными ножками, сдирали со стен иконостасы. Причудливо украшенные маркетри шкафы, которые не влезали в узкие проемы крестьянских изб, безжалостно рубили на дрова и топили ими печи. Бабы срывали портьеры с расчетом пошить обновы, как у барыни, делили даже нижнее белье, оставшееся от Вольфов. Вскрыли погреба, заботливо наполненные снедью.
Агафья теперь жила на хуторе вместе с Катериной, Александром и маленьким Сашей. Бывая в лавках в Бернове, бедная кухарка то и дело встречала баб, которые бесстыдно нахваливали украденные приготовленные ею запасы:
– Ох, и огурцы у тебя, Агаша! Дашь рецепт?
Волна поджогов имений и убийств помещиков прокатилась по всей губернии. Малинники, принадлежавшие Татьяне Васильевне, оказались разорены и частью сожжены. Старуха Юргенева, наслушавшись ужасов, как расправляются с помещиками, умерла от страха, не дождавшись прихода большевиков в Подсосенье. Что, впрочем, не помешало крестьянам разграбить имение после кончины старухи. Вере стоило больших трудов отпеть и похоронить мать как полагалось – ведь даже старушечью одежду, и ту всю растащили.
Катерина надеялась, что Вера с мужем уедут вслед за Николаем, но этого не произошло. Петр Петрович остался главным и единственным врачом больницы, пациентов которой оказался не в силах оставить на произвол судьбы. А Вера слишком любила своего мужа, чтобы бежать одной.