– Саша! – опомнилась Катерина.
И правда, совсем забыла про сына. Ей стало страшно: а вдруг он проснулся и испугался без нее? А вдруг плачет, зовет, а она не слышит? Сердце бешено застучало, заколотилось у нее в груди. Господи Боже мой!
Побежали на поляну, где оставили спящего Сашу. Ребенок по-прежнему крепко спал под деревом, закутанный в шаль, но на его животе виднелось что-то черное. Подошли ближе. Змея. От страха Катерина остолбенела и зажала рот руками, чтобы не закричать.
– Знак, знак, – зашептала Агафья.
Катерина, не медля больше ни секунды, подскочила, сдернула змею с ребенка и бросила ее подальше на поляну.
– Осторожно! – запоздало дернулся Александр.
Змея, изогнувшись, мгновенно скрылась в сумрачной рассветной полутьме.
Катерина, цепляясь дрожащей рукой за дерево, опустилась рядом с Сашей на колени и с силой прижала к себе. Ребенок проснулся, испугался и заплакал.
– Ну тш-ш-ш-ш, тш-ш-ш-ш, – стала успокаивать себя и его Катерина.
– Как можно оставить ребенка на земле, в лесу, где змеи, дикие звери? – с упреком выдавил Александр, сунул новорожденного Агафье и ушел в дом.
Катерина, ни жива ни мертва, смотрела ему вслед: «Он так изменился…»
– Надо имя младенцу придумать, – буркнул Александр, когда все вернулись домой.
– Так это ж, Петра и Павла скоро, – вмешалась Агафья.
– Николаем назовем, – тихо сказала Катерина.
– Пусть будет Николай, – пожав плечами и не взглянув на младенца, согласился Александр.
Агафья с тревогой посмотрела на Катерину и покачала головой.
– Прошу тебя, узнай, что с Глашей, – я места себе не нахожу, – взмолилась Катерина.
– Что уже сделаешь? Теперь закона нет, – сказал Александр, но все же собрался и поехал искать Глашу.
Женщины тем временем стали хлопотать, греть воду, чтобы как следует искупать младенца. Агафья развернула Колю:
– Ну, Катя, посмотри – весь ровненький, беленький, как ангелочек с иконы.
– Слава Богу, – обрадовалась Катерина.
– Нет, мамаша, будь осторожна – в чем-то он тебя обманывает, – задумчиво проговорила Агафья, рассматривая младенца со всех сторон.
– Ах, послед не зарыли, плохо! – всполошилась Катерина. – Как бы звери не утащили! Ты сходи поищи его, – попросила она Агафью. Но та послед так и не нашла, хоть и исходила всю поляну.
Александр вернулся только ночью и привез безрадостные вести: Митрий изнасиловал Глашку, но, поразмыслив, решил не пускать ее по кругу среди товарищей, как у них заведено, а женился на ней. В тот же день, не откладывая, сыграли свадьбу, на которую как раз попал Александр. Не настоящую, с венчанием, а коммунистическую. Много пили и палили в воздух из винтовок. Дуська сначала поплакала, а потом поразмыслила и осталась довольна: зять хоть куда – свой, дмитровский, да еще председатель комбеда: с голоду семья теперь не умрет. Что думает по этому поводу Глаша, узнать не удалось – молодая жена с огромным синяком на все лицо не переставая плакала. Александр хотел забрать ее, но ему не дали – зачем скандал устраивать? «От счастья девка плачет – не видно, что ли?» – выпроводила его Дуська. «Главное, не в пост», – говорила она потом бабам.
Митрий с Александром вел себя приветливо, щедро плеснул самогона, называл родственником, как и не было той страшной ночи.
Всю осень Старицкий уезд продолжало лихорадить. Когда объявили, что власти будут брать 25 копеек с пуда за помол зерна и еще дополнительно 10 копеек в качестве сбора, берновские крестьяне взбунтовались и разогнали волостной совет. Митрия, как и многих в ту пору председателей комбеда, за излишнюю прыткость и ревностное выполнение работы чуть не убили – успел скрыться. Мужики обыскали его дом, нашли много изъятого в усадьбе добра, деньги и зерно. Разграбив награбленное, подожгли двор. Беременная Глашка успела спастись и теперь жила у матери в Дмитрове. Ермолай с Кланей скрылись в соседний Новоторжский уезд. Двадцать красноамейцев, присланных из Старицы, крестьян усмирили: выпороли каждого десятого бунтовщика, а зачинщиков отправили в армию.
Но пришла новая напасть: призывная кампания. В уезде продолжались недовольства: к реквизициям хлеба теперь добавилась мобилизация людей и изъятие лошадей для армии. Появились слухи, что солдаты в армии сильно голодают. Никто при таких условиях мобилизоваться не хотел – призывники в большинстве своем становились дезертирами.
И снова то и дело по уезду стали носиться красноармейцы, усмирявшие бунты. И снова Старица оказалась на осадном положении. Красный террор набирал обороты.
Глава 6
Зима 1920 года была ранняя, как и ожидалось: куры с осени начали линять прежде времени, и на Покров дул северный ветер.
Катерина подоила коров и села за веретено. «Хоть бы год был легкий, не голодный», – думала она и вспоминала икону Хлебной Богоматери, которую видела в братковской церкви. Катерина пряла, повторяла «Богоро́дице Де́во, ра́дуйся, благода́тная Мари́е, Госпо́дь с Тобо́ю… – и прибавляла: – Сохрани, защити детей моих».
Александр и Агафья, громко собачась, резались в карты. Александр недолюбливал барскую кухарку, считал, что она всегда на стороне жены, что, собственно, так и было, но карты их сблизили и примирили. Катерина немного поворчала из-за того, что играют в пост, но Александр раздраженно отмахнулся: не мешай, баба, своим делом занимайся.
Сыновья уже крепко спали. На Покров Катерина родила девочку, которую назвала Глашей: никак не могла простить себе, что не уберегла сестру, не вмешалась, оставила на поругание Митрию. Глаша проснулась, и Катерина принялась качать люльку:
Ой, качи-качи-качи,
В головах-то калачи,
В ручках прянички,
В ножках яблочки,
А за пазушкой медок,
Во всей люльке сахарок.
Забрехала собака. Александр с Агафьей насторожились и отложили карты.
«Неужели опять продразверстка?» – испугалась Катерина. Уж сколько их было! Ведь совсем недавно приходил продотряд, искали зерно, кочергой пробивали стены, но сверх положенной нормы ничего не нашли, плюнули и убрались восвояси – повезло, что только пару кур прихватили.
На домах тех хозяев, кто не выполнил продразверстку, писали сажей «враг советской власти», а осенью их гнали через все село, безжалостно топтали лошадьми, а потом держали в холодном амбаре, избивали нагайками и грозились расстрелять. К тому времени в деревне многим приходилось есть падаль, сено и опилки. Отдавать было нечего. Власти это знали, но все равно сажали должников в тюрьму. Несколько человек там умерло от тифа. Многие бежали в леса, скрывались. Даже Александр, поборник закона и того, чтобы все было правильно, видя в прошлые годы, что продотряды забирают все, до последнего зерна, закопал на отдалении от хутора несколько высоких глиняных кувшинов с зерном – знал, что нормы не хватит, чтобы прокормить семью и отсеяться весной.
На хуторе теперь вместо трех лошадей, шести коров, двадцати овец и пяти свиней, которых купили летом 1917 года, оставалось только две лошади, две коровы да две свиньи – всех тварей по паре. Все лето Катерина, Александр и Агафья работали от зари до зари, чтобы собрать урожай и заготовить сено впрок. Беременная Катерина трудилась наравне с остальными, не жалея себя: потерять еще не родившегося ребенка казалось не таким страшным, как если бы от голода умерли сыновья.
Коля через год после рождения вдруг заболел животом. Лечил Петр Петрович, держал при себе в больнице, кормил неизвестно откуда и какими силами добытым рисовым отваром, но ничего не помогало. Петр Петрович сказал готовиться к худшему и отдал слабенького Колю домой, умирать. Катерина плакала и все время держала сына на руках, качала, обнимала – не могла смириться с тем, что Коля умирает. В это время кто-то угостил Сандаловых куском сала, которое, уже никого не радуя, белело на мрачном пустом столе. «Сюда, на этот стол, скоро положат моего сына», – горестно думала Катерина. Мальчик вдруг потянулся к салу, но Катерина не дала: «Что ты, Коля, нельзя тебе!», но Александр устало махнул: «Дай, все равно умрет». Коля схватил кусочек сала в кулачок и стал жадно сосать. Отрезали еще, дали – и мальчик отжил. Но вследствие болезни и частого недоедания ножки у него были кривыми, а зубы росли гнилые и неровные. Катерина жалела Колю, недостатки которого сильно выделялись в сравнении с красивым Сашей, но утешала себя: не в этом счастье.
Тихо постучали в окно. «Свои», – вздохнула с облегчением Катерина. Не продотряд и не красные за дезертирами – такие в окно не стучат, а сразу в дверь что есть силы колотят.
И действительно – сквозь запотевшее стекло Катерина узнала Глашку.
«Что-то случилось, – думала Катерина, пока с керосиновой лампой в руках шла открывать двери, – наверняка Митрий опять отколошматил!» Глашка, которая жила теперь близко, в Бернове, где Митрий заново отстроил себе дом, уже как-то прибегала к ней, спасаясь от пьяных побоев мужа. Повозившись с крюками и засовами, Катерина наконец отперла тяжелую деревянную дверь. На пороге, припорошенная снегом, стояла заплаканная Глашка. В тусклом мерцающем свете лампы Катерина увидела, что за спиной у сестры, сверля хищными глазами, затаился Митрий со спящей Фросей на руках. Впился масленым взглядом в отяжелевшую грудь Катерины, которую она, опомнившись, тут же поспешила прикрыть платком. При виде Митрия страх обуял Катерину, не могла выдавить ни слова.
– Катька, спрячь нас! – взмолилась Глашка.
– Что ты? От кого?
На шум вышел Александр. Увидев Митрия, хотел оттолкнуть Глашку и захлопнуть дверь, но Катерина не дала.
– Митрушу ищут какие-то по селу, еле ноги унесли, – лепетала Глашка, пока Митрий с вызовом смотрел на Катерину и Александра. В его взгляде не было ни тени страха.
– Пусть сам свои дела решает, – сплюнул с крыльца Александр.
– Бабу с дитем хоть пусти – на сносях она, – буркнул Митрий, – а то мне не с руки с ней бегать. Все через нее сгинем.