Когда Николай вышел из дома Сандаловых, начинало темнеть. Он изменился: гладко побрился и переоделся в форму красноармейца, да и больше трех лет прошло – могут ли узнать? Вряд ли… Но вот хромота, проклятая хромота…
Николай торопливо зашагал в сторону больницы, хотел напоследок увидеться с Верой и Петром Петровичем. Ведь многим обязан им. Они – те немногие, кто еще помнит его мать, брата, детей, его самого…
После, ночью, хотел в последний раз увидеть и попрощаться с усадьбой. Уже знал, что там теперь совхоз. «Советское хозяйство» – как отвратительно это звучит! Насмешка надо мной и всеми поколениями Вольфов, которые выросли на этой земле», – подумал Николай. Он хотел еще раз пройти по парку, где прошло детство. Но это после…
Душа стонала. Он ехал сюда с уверенностью, что Катерина поедет с ним. Не сомневался, особенно после всего, что слышал, как от голода и от террора погибают люди. Думал ли подкупить Катерину? Нет, он не надеялся, что она все бросит ради модных парижских шляпок, но хотел предложить ей и детям спасение от большевиков, от голода. Ведь именно ради этого сам уехал и увез детей после погрома усадьбы в 1917 году и ни разу не пожалел. Николай не знал, как поступить с Александром. В глубине души надеялся, что Катерина по первому зову побежит за ним, оставив мужа, и ему не придется убеждать его. Николай понимал, что, узнав обо всем, Александр воспротивится, но рассчитывал, что его чуткое когда-то сердце, любовь к детям победят гордость, что он тоже захочет спасения своим близким. Но оказалось иначе. Что натворил он, глупец? Своим приездом растоптал устоявшуюся жизнь любимой женщины, опорочил ее в глазах мужа. Чего добился? Николай шел и ненавидел себя. Нет, надо убедить Катерину во что бы то ни стало уехать. По-другому уже нельзя. Не сдаваться. Еще раз поговорить с Александром. Он шел и не замечал, что уже давно вслед за ним чуть поодаль бредет темная фигура.
Николай разнервничался и устал. Чтобы немного прийти в себя и собраться с мыслями, решил закурить. Он думал о том, что не уедет завтра, снова пойдет к Катерине и будет ходить так каждый день, пока она не согласится. План безумный. Но еще большим безумием было вернуться сюда. Так что раз уж он рискнул, то должен идти до конца. Пламя зажженной спички осветило его лицо, и тут же перед ним возникла фигура:
– Дашь прикурить, барин?
Николай присмотрелся – перед ним, ухмыляясь, направив на него револьвер, стоял Ермолай.
– А я все думаю: кто же это так знакомо хромает? А это ты…
Николай промолчал. Понимал, что Ермолай сейчас поднимет шум и что, так или иначе, найдутся крестьяне, которые узнают его, несмотря на красноармейскую форму и сбритые усы. У него с собой документы на чужое имя, но вряд ли это поможет.
– Что ж ты вернулся-то? Эксплуататор. Тут уже нет ничего твоего. Или клад зарытый остался? Да, клад, больше тебе тут делать нечего, – вслух размышлял Ермолай.
– Как это ты еще по земле ходишь? – спросил Николай. Он думал сейчас, как бы выхватить из кобуры револьвер и выстрелить, но Ермолай держал его на мушке, не отрывая глаз.
– А что мне сделается? Я за Советскую власть, за правое дело. Такие, как я, сейчас нужны.
– Такие, как ты, всегда были, есть и уж наверняка будут. Имя тебе – Иуда!
– Так меня уже называли, – осклабился Ермолай, – ты лучше скажи, где клад искать, так я тебя отпущу.
– Пойдем – покажу. В усадьбе, – сказал Николай. Он понимал, что вряд ли сможет сбежать, и хотел в последний раз увидеть родной дом из белого известняка, который каждую ночь снился ему на чужбине, старую липу, поникшую у пруда.
– Так и я думал – нет никакого клада, – зло сплюнул Ермолай. – Всю усадьбу хорошенько обыскали. Я лично обыскивал – тут уж мне поверь. Провести меня хотел, падла!
Ермолай свистнул три раза – вдалеке показалось пятеро всадников.
Когда они подъехали, Ермолай ехидно процедил, показывая дулом на Николая:
– Вот он, правая рука фон Киша.
– Кто? – удивился Николай.
Один из всадников спешился:
– Давай документ!
Пока Николай доставал документы, Ермолай говорил:
– Да он это, он – узнал я его.
Красноармеец прочел:
– Волков Иван Николаевич.
– Я и говорю: Волков – он и есть подельник фон Киша, из его банды.
– Вяжи, – скомандовал один из красноармейцев. Николая обезоружили и связали. Вскоре подкатил еще один красноармеец на санях. Николая бесцеремонно бросили на них и повезли.
– Ну, бывай, барин, – осклабился Ермолай.
Красноармейцы радостно палили в воздух:
– Взяли! Взяли! Скоро всю банду схватим!
Николай, связанный, лежал в санях, пахнущих прелой соломой, и мысленно прощался с родными местами. Вот здесь, на этой дороге, которая ответвлялась на перекрестке, стрелял бекасов, а здесь однажды встретил огромного медведя-шатуна. А сюда его, еще мальчишкой, отец брал на охоту на тетерева. Николай понимал, что больше не вернется. Обернувшись, заметил, что на небольшом отдалении за ними едут еще четыре всадника. «Как всадники Апокалипсиса», – подумал он.
Показалось, что вдалеке, за заснеженными елями, он видит одинокого волка, который при свете луны следует за ним, провожает его. «Ты мой Вольф, мой волк!» – называла его мать. «Ах, мама, побывать бы еще хоть раз на твоей могиле!» – подумал Николай.
Доехали до Красного. Свет месяца зловеще поблескивал на винтовках красноармейцев. Все те же конники, которые задержали Николая, сопровождали сани. Возле Преображенской церкви из красного кирпича, похожей на готический собор, грохнул выстрел. Один из всадников, удивленно вскрикнув, рухнул, сбитый пулей. Николай увидел, как на снегу вокруг убитого расползается чернильная лужа.
– Засада! – закричал кто-то.
Кони заржали и заметались – было непонятно, откуда стреляют. Прогремело еще несколько выстрелов – со стороны старой усадьбы Полторацких. Красноармейцы поспешно укрылись за церковью. Сани оставили здесь же и начали отстреливаться. Примчались те четверо, которые держались всю дорогу чуть поодаль.
– Окружай, – тихо скомандовал один из красноармейцев, по-видимому командир. Трое остались охранять сани, а остальные во главе с командиром поскакали окружать усадьбу слева, с тыльной стороны.
Послышалась стрельба. Вскоре кто-то заорал:
– Взяли, взяли барона!
Со стороны усадьбы, подгоняемый тычками прикладов в спину, спотыкаясь в снегу, шел коренастый мужчина в красноармейской форме с погонами, с медалями на груди.
Командир нетерпеливо гарцевал на наезженной дороге:
– Ну вот и все, фон Киш. Теперь не сбежишь. Что с остальными? – спросил он у своих.
– Убитые.
– Двое остаются охранять трупы – их завтра заберем, а этого связать и в сани, – скомандовал командир. – Узнаешь подельничка?
Фон Киша связали и бросили в сани к Николаю. Николай узнал в нем бывшего старосту Бернова, Фрола Белякова. По удивленному взгляду Николай понял, что Фрол, или фон Киш, как он теперь назывался, тоже узнал его.
– Не мой это! – крикнул фон Киш. – Чего безвинного человека повязали?
Красноармейцы заржали в ответ и принялись на радостях палить, разъезжая вокруг саней и демонстративно целясь в головы арестованных. Разрядив оружие в воздух, наконец снова тронулись в путь.
– Узнал? – тихо спросил фон Киш.
– Да. А ты меня?
– Тоже. Только ты меня не знаешь – так тебе лучше будет, барин. – Эх, как глупо попались, – сокрушался фон Киш. – В темноте не заметили подкрепления, думали, что их всего пятеро, да в санях еще. Поторопились и поплатились за дурость свою. Тьфу!
Документы у Николая были поддельные, и он понимал, что в Старице, если состоится следствие, об этом узнают. «А может, нас там просто расстреляют… – думал Николай. – Прощай, Катерина! И прости меня. Я попытался…»
Прошел целый месяц тягостных ожиданий. Наконец Катерина узнала от Веры, что Николая в тот же вечер по наводке Ермолая взяли как подельника фон Киша, да и самого фон Киша схватили живым в Красном. В Старице фон Киш сбежал, а Николая отправили в Сибирь.
Катерина долго не могла опомниться, время для нее словно остановилось. Все стало безразличным: не хотелось приласкать детей, через силу вставала по утрам. Чаще всего, если выпадала свободная минута, смотрела в окно на дорогу, по которой ушел Николай. Ждала.
Катерина с Александром кое-как разговаривали только на людях и при детях. Вскоре удалось выкупить мезонин, и Александр теперь перебрался туда, изредка появляясь у Катерины, только чтобы поесть. Катерина мужа так и не простила.
Она долго сомневалась, но все же пошла на занятия в школу грамоты и сразу же стала лучшей ученицей. Очень скоро смогла читать по ночам книги, которые давала Вера – Пушкина, Толстого, Тургенева. Целый мир открывался ей, и спустя долгое время Катерина наконец почувствовала, что ее отпускает, что она снова может радоваться даже мелочам. Но каждый вечер перед сном вспоминала людей, которых любила и которых потеряла: бабку Марфу, Федора, Тимофея, Глашку, Фросю, Агафью и Николая. Когда ей становилось тяжело и не хватало сил, она, как молитву, повторяла имена: Марфа, Федор, Тимофей, Глаша, Фрося, Агафья, Николай, Марфа, Федор, Тимофей, Глаша, Фрося, Агафья, Николай… Имена потерянных дорогих людей давали ей силы жить дальше.
Глава 7
В 1937 году Пасха была поздняя, 2 мая. Никто не праздновал, не красил яиц, не пек куличей, но вся деревня откуда-то знала: Пасха пришла. Казалось, что и природу кто-то оповестил: ветер переменился на южный, птицы защебетали будто бы по-другому, стройно и торжественно. Домочадцы шепотом христосовались, а Катерина вполголоса напевала: «Христос воскресе из мертвых, смертью смерть поправ…»
На следующий день предстояло обойти корову, которая отелилась накануне Вербного воскресенья. Утром Катерина поспешила в хлев. Прихватила пустую подойницу, прикрепив на дно пахнущий медом зажженный огарок, – так учила бабка Марфа. Никто не должен был видеть ее. Катерина плотно прикрыла за собой дверь, сбитую из добротных толстых досок, заслонила пуком сена оконце и встала напротив покорно жующей коровы. Взяв в руки огарок, начала по памяти читать: «Богородице, Дево, радуйся…». Осторожно, чтобы не испугать животное, Катерина поочередно прижгла шерсть на звездчатом лбу коровы, в обоих мохнатых ушах, на правом боку, на костистом крестце и на левом боку. Слабый дурманящий запах жженой шерсти на мгновение перебил теплый уютный аромат коровы и благоухание сухого сена, смешался с ними и растворился в хлеву. Обойдя корову три раза, Катерина снова прикрепила огарок ко дну подойницы и принялась доить, заботливо обтерев чистой тряпицей бархатное розовое вымя. Кормилица. Корову теперь разрешалось держать только одну, лошадь уже