Библиотеку соорудили в бывшем барском парке, на том месте, где когда-то в прохладной тени красовалась беседка Николая. Флигель управляющего и баню до бревнышка, до камешка разобрали сразу после революции – как и не было их. Парк, когда-то задуманный на манер Версаля, давно зарос, цветники стояли запущенными – некому было ухаживать за ними. В усадьбе вместо коммуны устроили теперь берновскую школу, но Катерина старалась не бывать там: слишком много печальных воспоминаний.
Пока никто не пришел, она принялась читать «Работницу», но никак не могла сосредоточиться. Как все изменилось! Какими взрослыми стали дети! А ведь она все еще чувствовала себя молодой и даже привлекательной. Замечала, как на нее смотрят мужчины. В районе, где она бывала по работе, ей часто делали комплименты, приглашали куда-то, но она неизменно отказывалась. Начинать новую жизнь? Поздно уже. Да и не будет уже никого, кто бы мог хоть как-то сравниться с Николаем.
Где-то просигналил автомобиль – и вот появился Розенберг, растрепанный, воодушевленный, благоухающий «Тройным» одеколоном:
– Только что с полей. Сев закончили. Кое-где уже всходы появились. Знаете, я городской, никогда сельским хозяйством не интересовался. А ведь как любопытно! Колхозы соревнуются, звенья, такой подъем!
– Пишется статья ваша?
– Ох, и не знаю даже, – рассмеялся Розенберг. – Скрытный какой народ у вас, непростой!
– Да, правда. Но что же делать? Жизнь такая. Забрали многих.
– Да. Понимаю. Мне рассказали, что на днях попа из Старицы увезли и семью его. Скрывался в городе, а кто-то из бывшего прихода увидел, узнал.
– Да как же?
– Всякое бывает. Да и вы не идеализируйте. Религиозный глист. Как поп – так критикнуть боятся.
– Наш отец Ефрем хороший был, мудрый. Сейчас хоть и старый, в колхозе сторожем работает.
– А я знаю, слышал, что ваши хорошие и мудрые людей убивали. Старые суеверы.
– Не могу поверить. Не может быть!
– А вот слушайте. Много случаев было таких, когда, например, убивали сомнамбул, мнимо умерших: думали, умер человек, принесли отпевать – а он очнулся. Просто в летаргическом сне был.
– И что же?
– А сами попы и убивали, потому что верили – если отпустить, то весь причт умрет. Просто суеверие, понимаете? Так что…
– Вы скажите… – Катерина на мгновение замялась. – Может, вы знаете, куда писать по поводу заключенных?
– Каких именно?
– Вот наш бывший помещик, Николай Вольф. Его арестовали. Дворянин. Вернулся из Парижа по поддельным документам. В 1921 году. Увезли в Старицу, а дальше что – не знаю. Писала в Помполит Пешковой, в ВЧК, в ГПУ, в ОГПУ – но ответ один: нет родства. Может быть, теперь, когда НКВД, правила другие? Может, вы знаете, куда написать?
Розенберг задумался:
– А вам очень надо?
– Очень! Человек он хороший.
– Ну что же, я узнаю адрес, куда писать: в Тверь, наверное. А большего обещать не могу.
– Спасибо. Я вам очень благодарна. Очень. Если бы хотя бы узнать, что с ним.
– Хорошо. Статью допишу в Москве – должен уже сегодня уехать. Вызывают. Тут и пятьдесят лет со дня казни Александра Ульянова. Попросили написать… Я, собственно, к вам попрощаться пришел.
– Ну что же, прощайте.
– Катерина Федоровна, а что, если?..
– Что?
– Да нет, ничего. Прощайте! А адрес я узнаю и напишу вам.
Розенберг уехал, а на следующий день выпал снег. Шел весь день, начисто погубив всходы. Пришлось в срочном порядке пересевать. Об этом, конечно, нигде не написали. Зато скоро вышла статья Розенберга под прозорливым названием «Добьемся решающих сдвигов в льноводстве!».
В середине августа Розенберг, отложив все дела и выпросив отпуск, мчался в Берново. Секретарь райкома выслал за ним в Тверь машину, новенький служебный «ГАЗ-А», с водителем. Недавно арестовали ответственного редактора «Московского комсомольца» Бубекина: вызвали по громкоговорителю на стадионе «Динамо» – и все. Пропал. Розенбергу нужно было отсидеться, пропасть на время. К тому же работать стало тяжело – размяк, думая о Катерине. Даже торжественное открытие канала «Москва – Волга» не отвлекло его: еле смог выдавить из себя глупую статейку.
Возле Богатькова на обочине заглох грузовик. Водитель «ГАЗа» притормозил:
– Чего стоишь?
Пожилой усталый шофер полуторки с черными от мазута руками вытер пот с загорелого морщинистого лба:
– Товарищ, не подкинешь комсомолку до Бернова? Когда починюсь – не знаю.
Розенберг заметил в кабине симпатичную девушку в белой косынке и в ситцевом платье в цветочек. Он выбрался из машины и галантно подал ей руку.
– Прошу.
– Спасибо.
Усадив попутчицу на заднее сиденье, Розенберг обернулся к ней. Ему было интересно повнимательнее рассмотреть деревенскую девушку, чтобы впоследствии использовать ее описание в каком-нибудь из очерков. Пригодится. Кокетливые с прищуром глаза, модная короткая стрижка, волосы, накрученные, наверное, с помощью раскаленного гвоздя.
– Сергей Константинович Розенберг. Можно просто Сергей.
– Глаша.
– Будем знакомы. Вы что же, из Бернова?
– Да. А вы зачем в Берново едете?
– Хочу написать серию статей. Очень уж мне понравилось село ваше. Вы учитесь, Глаша? Работаете?
– В Ржеве учусь в педтехникуме. А сейчас на каникулах в колхозе работаю. А вы прямо из Твери?
– Из Москвы.
– Ах, из Москвы! Мне и папка, и брат столько рассказывали!
– Тогда вы должны непременно поехать! Большой театр, Третьяковская галерея, Красная площадь.
– Да, обязательно поеду! – Глаша внимательно посмотрела на Розенберга.
Глаше представилось, как она под ручку с ним, уже ее Сергеем, одетая в крепдешиновое платье за двести рублей и в молочного цвета туфлях за сто восемьдесят рублей гуляет по Москве. Как они заходят в ресторан. И заказывают там… Но нет, сейчас надо было срочно домой: как назло, у нее только что начались месячные, и она боялась испортить платье.
Они, взметая клубы пыли, с шиком подъехали к большому дому, стоявшему на площади с остатками пьедестала, на который когда-то водрузили бюст Александра II. Навстречу вышел седеющий рыжеватый мужчина:
– Папка! – бросилась к нему Глаша.
– Александр Александрович Сандалов, – представился мужчина.
«Черт, да это же муж Катерины!» – с досадой подумал Розенберг. «Какой неказистый! И эта Глаша, получается, ее дочь? И действительно, на мать похожа. Как я сразу не заметил? Еще матери расскажет. Хотя что рассказывать? Ничего такого, просто разговор». Ему почему-то стало неприятно. Он подумал, что зря приехал, что все это было блажью, пустой затеей.
Катерина увидела Розенберга в окно. Ей стало радостно и страшно одновременно. «Он приехал! Ради меня приехал! Что же я? Да как же?» Катерина не знала, что делать. Выйти поздороваться? Но она боялась, что Александр заметит ее смущение в присутствии Розенберга и все поймет. Хотя что поймет? Ведь ничего нет. И не было. Да и будет ли?
Глаша, забежав в дом, повертелась у зеркала и отправилась в колхозную контору. Катерина подумала, глядя ей вслед: «Какая взрослая стала! Интересно, не вскружила ли голову Сергею Константинычу?»
Александр, дождавшись, когда дочь уйдет, явился к Катерине:
– Там твой еврей приехал.
– О чем ты?
– Журналист этот. Ты думала, что никто не знает, что он к тебе в библиотеку захаживал? Все село гудит.
– Ко мне многие, как ты говоришь, «захаживают». На то в библиотеке и работаю.
– Я не собираюсь устраивать тебе сцен, Катерина. Живи как знаешь, я тебе это давно сказал. Но Глашу, прошу, чтобы я с этим евреем не видел. Глаша – моя дочь. Моя. Она не будет путаться с заезжими гастролерами. Ты поняла?
– Глаша уже взрослая. Сама решит, с кем ей путаться.
– Вот ты как заговорила? Вон сыночек твой любимый сам решил. И что, ты рада? Рада? Женился на этой тетехе. Нет, теперь решать буду я! Если надо – под замок посажу.
– И посади.
– Не понимаю. У меня все выгорело внутри, пустыня. Как ты можешь еще что-то чувствовать? Зачем тебе этот еврей? Зачем?
Катерина, не отвечая мужу, хлопнув дверью, вышла на улицу. Она вдруг вспомнила, что именно сегодня под утро видела странный сон: старый черный с проседью ворон разорял гнездо с жалкими долговязыми воронятами, а она прижалась к дереву, не в силах пошевелиться от страха.
В Бернове Розенберг много писал, часто выезжал в поля на служебном автомобиле, брал интервью. Все двери перед ним были открыты: чувствовалось, что сверху спустили соответствующий приказ. А по вечерам он заглядывал в библиотеку, где листал газеты прошлых лет и беседовал с Катериной. Она все больше привлекала его: «Чем черт не шутит? Увезу в Москву. Она с радостью бросит своего счетовода. Поговаривают, что они давно не живут: по вечерам свет и в мезонине, и внизу, в избе. Да и она о муже мало говорит. Катерина. Удивительная все-таки женщина. От нее так и веет теплом, домом, куда хочется возвращаться. Никогда мне не хотелось своего дома. Мещанство какое-то. Обуза. Капризная женщина, которая ждет тебя, которой ты должен уделять внимание, делить с ней быт, спальню. Которая спорит, дуется, плачет. Но нет, Катерина не такая. А может, даже дети? Ведь она еще молода. Жаль, что нет в живых матери, не с кем посоветоваться».
Сегодня Розенберг наконец закончил статью и провожал Катерину домой. Ему не терпелось обсудить свое сочинение с ней. Чтобы она восхитилась им, чтобы поняла, с кем имеет дело, КТО к ней приехал, бросив все дела. Поначалу разговор не клеился. Розенберг, чтобы заполнить пустоту, очередной раз спросил то, что уже знал:
– Как дети?
Катерина, будто не замечая этого, отвечала:
– Глаша пару дней назад уехала в техникум, Саша с женой перебрался – дали комнату рядом с больницей. А Коля служит.
Наконец стали обсуждать статью. Розенберг взбудораженно цитировал куски текста, которые набросал накануне:
– «Велики победы колхозного строя в нашем социалистическом государстве рабочих и крестьян. Вместе со всем колхозным крестьянством калининские колхозники под руководством большевистской партии уверенно идут к новым успехам социалистического земледелия, культурной, радостной и зажиточной жизни. Убеждаясь в доказанных жизнью преимуществах колхозного строя, вступают в колхозы трудящиеся единоличники, еще остававшиеся вне колхозов. Великая Сталинская Конституция обеспечивает трудящемуся крестьянству полное политическое равноправие, широчайшую демократию». Хорошо? Как? Хорошо?