Катерина рассеянно слушала и думала о Николае. А что, если бы он остался? Смог ли бы принять новую власть? Розенберг уверенно, не сбиваясь, говорил, не сомневался в справедливости и в устройстве страны, в которой он живет.
Не дожидаясь, что ответит Катерина, Розенберг продолжал:
– А вот здесь автор прозорливо пишет про угрозу. Вот послушай, Катя.
Катерина подумала, что давно ее никто так не называл. Катя. Так просто. Ей вдруг стало так легко, словно пружина, уже покрытая от времени ржавчиной, вдруг разжалась. Для детей она была мамой, для односельчан Катериной Федоровной, Александр ее давно никак не называл. А тут Катя. Катя. Она представила, как теплые руки Розенберга обнимают ее. Как она запускает пальцы в его волосы. Сережа. Тут она вспомнила о Николае, и ей стало неловко. Что бы он сказал, увидев ее с мужчиной?
Розенберг продолжал:
– «Успехи социалистической перестройки сельского хозяйства достигнуты партией в жестокой борьбе с троцкистскими, бухаринскими и прочими агентами фашизма. И чем больше и ярче наши победы – тем бешенее злоба со стороны заклятых врагов народа».
Катерина остановилась. Прямо перед ними трое незнакомых мужчин под руки вывели бывшего кулака Пантелеймона из дома и грубо толкнули в телегу. В окне мелькнуло чье-то лицо. На улице, кроме них с Розенбергом, никого не было. Даже собака Пантелеймона не лаяла. Словно вся деревня вымерла, только где-то вдалеке слышался заливистый девичий смех.
Катерина прошептала:
– Неужели арест?
Розенберг раздосадованно обнял Катерину:
– Ну что ты, дурочка? Просто так не забирают…
Розенберг сбросил свой пиджак и заботливо накинул Катерине на плечи:
– Ты послушай, что дальше. «Маскируясь и двурушничая, они берутся за последние средства, за вредительство, за шпионаж, диверсию, чтобы повернуть колхозную деревню назад к капитализму, к кулацкой кабале». Каково?
Катерина больше не слушала.
– Сергей Константинович, по-моему, вы написали замечательную статью. Прощайте.
– Катя… То есть… Катерина Федоровна…
Розенберг хотел еще что-то добавить, но запнулся и в недоумении развел руками.
Катерина молча толкнула калитку, не оборачиваясь быстрым шагом зашла в дом и захлопнула за собой дверь. Оказавшись в пустом темном коридоре, Катерина испугалась. Она почувствовала, как огромный дом вбирает ее в себя, как трясина, не желает отпускать. Опять одна. Теперь навсегда. Устало опустилась на кровать. Часы на стене отмеряли время, которое ей оставалось.
Катерина прошептала, обращаясь к Николаю: «Прости меня…»
Утро туманилось. Моросил дождь. Ночью поднялся ветер, но сейчас стих, успев посбивать с веток яблоки, которые теперь, мокрые, сиротливо валялись на земле. Катерина, не ложившаяся всю ночь, подоила и отправила на пастбище корову. Где-то в груди тоскливо щемило, а в голове стучало: «Одна, одна, одна».
В дверь забарабанил почтальон:
– Катерин Федорна!
Катерина взяла письма. Целых два. Первое от Коли, подписанное его мелким крючковатым почерком. Сын писал редко и мало, чаще всего просил выслать денег. А второе письмо было без адреса. Странно.
Катерина повертела его. Внутри что-то было. Мягкое. Дрожащими руками разодрала безымянный конверт и выхватила обрывок грязной тряпицы с каракулями, нацарапанными углем: «Берново. Сандаловой К. Отправляют на Колыму. 10 лет. Обнимаю. Вера».
Там же была записка: «Просили передать. Не узнавайте, кто».
Катерина обессиленно села на крыльцо. Вера. С тех пор как они с Петром Петровичем сбежали в Тверь, вестей от них не было. Сменили фамилию и скрыли происхождение Веры, где-то кое-как устроились. Позже ей расскажут, что Веру в Твери узнал кто-то из Бернова и донес. Петр Петрович отрекаться не стал, будучи членом семьи изменника родины, и его тоже отправили в лагеря.
Сердце никак не могло уняться. Катерина чувствовала жар. Нечем было дышать. Вера, Верочка.
Пытаясь успокоиться, Катерина стала читать письмо от Коли, но никак не могла сосредоточиться. Не могла понять, что он пишет. Наконец прочла: «Сразу после армии поступаю в Центральную школу ГУГБ НКВД СССР».
Давно пора было идти в библиотеку, но Катерина сидела и не могла сдвинуться с места. Дождь все моросил.
На площади затормозила колхозная полуторка. Из нее, ежась и подбирая юбки, стали неловко вылезать промокшие женщины в фильдекосовых чулках и прюнелевых туфельках с перепонками. В колхоз прислали горожанок помогать копать картофель.
Катерина молилась: «Даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков».
Глава 8
Воскресное утро 22 июня 1941 года выдалось вальяжно-спокойным. Саша и Катерина устроились за столом под старой коричной яблоней и тихо разговаривали. Так у них завелось: Саша заглядывал каждое воскресенье и пил с матерью чай.
Всякий раз при виде медно-золотистых вихров Саши нежность шерстяным платком окутывала Катерину. Конечно, Саша стал взрослым мужчиной, и она не могла больше обнять, когда вздумается, но любовь к сыну, желание заботиться о нем, тревога – все осталось как прежде.
– Мама, не знаю, что делать с Паней, – признался Саша. – Думает только про танцы, подруг. Ничего не читает. Новые наряды ей нужны, и все. Ума не приложу, о чем говорить с ней.
– Вот и говори о нарядах. Сейчас в моде «летучая мышь».
– Мама! – вспыхнул Саша.
– Я предупреждала тебя, Саша, – мягко сказала Катерина. – Она была слишком молодой, когда выходила за тебя, – сразу-то после школы. В таком возрасте сложно разобраться в себе, в своих чувствах. А уж стать опорой, которую ты, судя по всему, ищешь, и подавно.
Катерина учила невестку готовить, шить, приносила книги, которые могли бы заинтересовать молодую жену, но видела – все без толку. Саша воевал на финской и вернулся год назад в чине военврача первого ранга, капитана. Паня ждала его, но учиться не хотела и устроилась продавщицей в магазине. Детей они не нажили.
– Но ведь ты тоже молодой вышла за отца.
– Тогда время такое было, сынок. Мы быстро взрослели. К тому же ты сам видишь, как все у нас вышло…
– Ты никогда не говорила мне, мама, почему…
– Так получилось, и все. О чем тут говорить?
Сын не в первый раз заводил этот разговор, пытался выяснить, почему родители живут как чужие. Но Катерине удавалось выскользнуть. Уклониться от объяснений. Она опасалась настроить сына против Александра.
– Но ты любила отца? – продолжал настаивать Саша.
– Конечно! Я была очень счастлива с ним.
Катерина поддалась воспоминаниям: за одно мгновение пронеслась перед ней свадьба, день, когда Александр впервые признался в любви, их первый поцелуй. Неужели столько лет прошло с тех пор? Все изменилось, дети выросли. От любви к мужу осталась лишь тоска о счастливых днях, которых уже не вернешь.
– А знаешь, я ведь вспомнил тот день.
– Какой?
– Когда к нам приходил Николай Иванович.
– Господи помилуй! – испугалась Катерина.
– Помню, как мы жили в усадьбе, как я маленький играл с младшими Вольфами и как Николай Иванович был добр ко мне. А потом однажды зимой он появился у нас здесь, уже в этом доме. Это же после революции, после пожара было? Недолго пробыл и ушел. Что произошло? Отец ударил тебя, да? Я помню кровь на лице, вот здесь… – Саша показал на небольшой белесый шрам, который остался на щеке Катерины.
– Саша, о чем ты говоришь?
– Я ведь не маленький уже, мама.
– Зачем же мучить меня этими разговорами? – устало спросила Катерина. Она не хотела вспоминать о Николае. Мысли о нем старалась гнать прочь, но они все равно настигали, не давали покоя. И вот теперь сын хотел разворошить былое. То, что принадлежало только ей одной.
– Потому что я хочу разобраться: можно всю жизнь любить одного человека или нет? Или любовь всегда рано или поздно проходит?
– Милый мой, у тебя молодая жена, красавица, любит тебя. Чего же еще ты хочешь?
– Не знаю я, мама. Мучаюсь, а почему – не знаю.
– Сынок… Всегда будет чего-то недоставать. Не пытайся переделать Паню. Ты встретил ее, женился. А хочешь разговоров о судьбах родины – ступай к друзьям, поговори с отцом, наконец.
– Мне кажется, что я больше не люблю ее, мама.
– Ну что ты, Саша!
– Так не порядочнее ли оставить ее, пока у нас еще нет детей? Она еще сможет найти себе хорошего мужа.
– А мне кажется, она счастлива с тобой.
– Ей немного от меня надо. Новая помада – и она довольна.
Звонко грохнула калитка – в сад прибежал взволнованный Коля. Он уже несколько недель гостил в Бернове, приехав в отпуск из Москвы.
– Война с Германией! Только что объявили, – глухо сказал он и сел на стул, вытирая пот со лба тыльной стороной ладони.
Катерина во все глаза смотрела на сыновей. Ей захотелось обнять их, укрыть собой, защитить. Она, еще ничего не зная, уже прощалась с ними.
Не в силах говорить, Александр, тяжело дыша, сел за стол под яблоней и уставился в одну точку. Руки дрожали.
– Неужели опять? – еле проговорил он.
– Папа, тебе плохо? – Саша стал осматривать отца. – Нервы, – заключил Саша, проверив рефлексы.
Разбудили Глашу. Она отсыпалась после ночных гуляний: в субботу были танцы, поэтому вернулась, как всегда, под утро. Глаша после педтехникума работала учительницей младших классов в берновской школе.
Услышав про войну, Глаша обрадовалась:
– Зато теперь вокруг будет много военных. Ах, красивая форма, сапоги!
– Дура! – возмущенно одернул Коля.
Он уже собрался, холодно попрощался со всеми и хотел пешком идти в Высокое, чтобы ближайшим поездом добраться в Москву, где его, как он думал, уже ждала повестка. Но Саша остановил, наспех запряг больничную лошадь и повез брата сам.
Катерина на прощание крепко прижала к себе Колю. Чувство вины захлестнуло ее. Катерина расплакалась. Хотелось попросить у Коли прощения, но она лишь прошептала: «Пиши, пожалуйста, пиши…»