Глаша сидела молча, горестно обхватив голову руками. Катерина попыталась обнять, прижать к себе, но дочь оттолкнула:
– Все из-за тебя, ты мне жизнь сгубила.
Под утро, еще затемно, неожиданно послышалась пулеметная стрельба, напоминающая крики тысяч слетевшихся птиц. Где-то на подступах шел бой, приближался, протаптывая перед собой снежные заносы, набирал силу. Слышалось, как дробно загрохотали сапогами по лестнице немцы, засуетились, гортанно перелаиваясь друг с другом. Завизжали, срываясь в истерику, мотоциклы.
– Наши!
В этом коротком слове возродилось все: надежда, гордость, благодарность, единение. Неужели отмучились, братцы?
Кто-то, кашляя, затянул «Священную войну». Несколько солдат, с трудом вскарабкавшись на изможденные плечи друг другу, жадно приникли к продухам в подвале: через них было лучше слышно, что происходило на улице. Но днем силы иссякли: бой стал затихать и удаляться.
– Отступают…
По нужде ходили в дальний угол подвала, где уже притаилось немало экскрементов, подло пропитывавших подвал зловонием. Катерина стыдилась, терпела до последнего, но потом, шаря по кирпичной колючей стене, шла, укутав лицо платком, на усиливающийся смрад, пока понятливые мужчины смущенно кашляли и начинали громче разговаривать.
Невыносимо хотелось пить и есть. Прошло три дня, и о пленных как будто забыли: никто не приходил ни расстреливать, ни вести на работы. Ожидание изнуряло. Язык заменил зернистый брусок, каким точат косы и ножи, желудок превращался в алчного червя, по кусочку поедающего самого себя. Пленные по очереди слизывали скудные капли влаги, проступающие на покрытых плесенью скользких досках и кое-где на стенах. Кому-то из солдат удалось выломать сетку из продуха, пользуясь тем, что немцам не до них, и набрать снега с улицы – сколько смог дотянуться. Так, проглотив по тающему, спешащему в небытие комочку, удалось хоть на время преодолеть жажду.
Глаша ныла:
– Как же хочется есть, не могу больше терпеть.
Катерина зашептала:
– Замолчи, ты всего несколько дней не ела, а эти люди месяцами впроголодь живут. Как тебе не стыдно! – И тут же осеклась, пожалела, что так заговорила с дочерью: «Она же не виновата, ее пожалеть нужно, а не упрекать».
– А тебе не стыдно, что я тут с тобой сижу, а не убивала никого? – огрызнулась Глаша, вторя ее мыслям.
«Спаси, Господи, рабу Твою Глафиру», – молилась Катерина.
«Чем я жила? Заботами, как накормить семью. Страхом, чтобы дети не голодали. Молитвами, чтобы война никого не забрала. А в молодости думала только о любви. Разрывалась между двумя мужчинами, страдала. Потом стало поздно. А что, если бы все сложилось иначе? Любил бы Николай сейчас меня, как прежде? Как тогда? Умирать теперь не страшно. Мне больше не придется никого терять и оплакивать – я умру, когда все еще живы, может быть, и он еще жив…»
Через два дня в ход в полную силу пошла артиллерия, всполохами раскрасили небо «катюши», заскрежетали могучими телами танки. Как живая, земля задрожала. «От Корневков наступают», – определила Катерина. Окна прощально зазвенели разбивающимися стеклами. Грохот снарядов приближался, нарастал с каждым часом, вскоре послышались винтовочные выстрелы. Бой пошел совсем близко – пули со свистом рикошетили от каменных стен усадьбы.
Слышалось, как яростно матерится пулемет с крыши усадьбы, как немцы в суматохе что-то стаскивают по лестнице, роняют, кричат.
– Миленькие, родненькие, держитесь! Спасите нас, – шептала Катерина.
– А ведь немцы-то напоследок и расстрелять могут, чтоб своим не оставлять, – вздохнул кто-то, – или гранату сюда бросить – самое оно.
– Или наши усадьбу сожгут – не знают же, что мы здесь.
– Отставить разговоры! Вы солдаты! Чего нюни распустили? Вон, девчонки наши молчат, а вы…
– Чаму быць – таго не абмiнуць, хлопцы.
Катерина не видела лиц пленных солдат, но ясно представляла каждого, знала историю их семей и о какой жизни после войны они мечтали.
«А как буду жить я, если выберусь отсюда? Может, смерть – благо для меня?»
На третий день после яростного боя пулемет на крыше вдруг стих. Выстрелы приблизились к стенам усадьбы и вскоре стрельба стала удаляться в другую сторону.
– Неужели взяли? – радостно переговаривались пленные.
– А вдруг не найдут нас здесь? – испугалась Глаша.
– Что ты – деревенские знают, где мы, – успокоила Катерина.
И правда, заскрипели засовы – кто-то открывал дверь подвала – пришли мальчишки, которых матери отправили на помощь пленным.
Выбравшись наружу, многие не могли сдержать слез. Обнимались, обнимали мальчишек, Катерину с Глашей. Катерина наконец рассмотрела тех, с кем пришлось сидеть в подвале в кромешной темноте в ожидании смерти.
Появились наши солдаты: привезли полевую кухню и стали кормить бывших пленных горячим. Рассказали, что они из 220-й дивизии 39-й армии генерала Хоруженко, сражались за деревню с 26 по 30 декабря. Солдаты и сами были мокрые и замерзшие – все эти дни мела метель, ветер валил с ног, мороз стоял тридцать градусов, но они пробились. На крыше усадьбы, на чердаке, немцы, отступая, оставили смертника, приковали его к пулемету, поэтому так долго не могли занять деревню.
Немцы полностью сожгли Корневки, угнали в плен жителей Бибикова и Климова, несколько домов в Бернове тоже сгорели – в одном из них фашисты свалили своих убитых и раненых и подожгли, а некоторые дома спалили просто так, напоследок.
Катерина с Глашей, торопясь, что было сил, побежали домой. Спустившись с пригорка, увидели страшную картину: большак исчез – сплошь покрылся глубокими воронками от снарядов. Повсюду лежали убитые – и наши, и немцы, – припорошенные снегом, а метель, не обращая на них внимания, продолжала свое дело. Дома скорбно догорали, накрытые серым дымным маревом с красноватыми проблесками. Катерина с болью в сердце смотрела на свою улицу: не горит ли и ее дом, но из-за метели ничего не было видно. Подойдя ближе, Катерина с облегчением вздохнула, увидев, что дом все-таки цел. Побежали к бане. Александр, услышав, что немцев в деревне больше нет, смог наконец подняться, хотя все еще был очень слаб.
Глаша обнимала Александра:
– Ох, папка! Столько страху натерпелись! И как же я рада, что ты очнулся!
В ту ночь измотанные, продрогшие солдаты расположились кто где, а на следующий день снова двинулись в наступление, освобождать Старицу, оставив спасенных из плена восстанавливаться в госпитале, – многие от голода и обморожений не могли двигаться.
Радостные бабы бегали по деревне и поздравляли друг друга. Одна рассказывала: «Ой, бабоньки, девять человек родила, а так лихо не было!»
К вечеру Паня принесла новость – госпиталь вернулся, и она уже успела повидаться с Сашей.
– Только вы ему не говорите, – попросила Паня, потупив глаза.
– Что ты, дочка, я забыла, и ты сама забудь, будто и не было ничего, – успокоила Катерина. – Надо жить дальше, милая моя!
По замерзшей Тьме побежала в больницу. Рядом стояла полуторка, на которой только что доставили раненых: сквозь дощатое дно промерзшего кузова на снег все еще стекала черная кровь. Катерина стала пробираться к операционной. Все палаты, коридоры были забиты ранеными, многие теснились по двое на узких железных кроватях. Катерина приоткрыла завешенную простыней дверь и увидела, что Александр оперирует. Вид у него был изможденный: очень осунулся, на щеках проклюнулась неровная рыжеватая щетина, хотя он раньше всегда ходил гладко выбритым.
– Сынок! – позвала Катерина.
– Следующего, – скомандовал Саша и выбежал за занавеску к матери, держа окровавленные руки перед собой. Сестры тут же принесли другого раненого и положили на операционный стол.
Саша быстро заговорил:
– Мама! Скоро возьмем Ржев. Мы погнали их, понимаешь? – Глаза Саши горели.
– Так хотела тебя увидеть! Ты скоро придешь к нам? – с надеждой спросила Катерина.
– Не знаю, родная моя, – посмотри, сколько раненых. – Саша, стараясь не запачкать Катерину, наклонился вперед и поцеловал ее в щеку:
– Спасибо тебе за Паню, она говорит, не выжила бы без тебя…
– Сынок, – заплакала Катерина.
Саша ушел, не оглядываясь. Катерина сквозь неплотно закрытую дверь видела, как он сосредоточенно осматривал раненого и начинал операцию.
Гордость за сына охватила ее: спасает людей от смерти. Катерине захотелось снова поговорить с ним, сказать главное. Но что – главное? Что она любит его? Но он и так знает… Что она убила человека? Но как объяснить, чтобы не сказать про Глашу? Что она не выполнила своего обещания и не сберегла Паню? Нельзя.
С мыслями о том, что же главное, Катерина пошла на поле, где еще вчера проходил бой. Раненых уже забрали. Все поле в воронках от снарядов, как пестрое лоскутное одеяло в красную крапинку, простиралось вдаль, полностью покрытое убитыми солдатами. Они лежали на снегу друг возле друга, как снопы. И русские, и немцы. Их занесло снегом. Лица, волосы, ресницы были белыми, словно сделанными из гипса. В первую минуту Катерина усомнилась, что они настоящие. У кого-то не хватало рук, ног, у кого-то не было половины тела. На лицах некоторых убитых застыл покой, казалось, что они уснули и им снятся мама и мирная жизнь, но некоторые навсегда замерли в безмолвном крике: они умирали медленно, корчась от боли, ожидая свою смерть, призывая ее.
Сашу оставили в госпитале в Бернове – было слишком много раненых. Глаша пребывала в возбуждении: всю домашнюю работу забросила, гуляла с подружками по деревне, весело смеялась с солдатами, каждый вечер ходила на танцы.
«Это в ней нервы шалят, – думала Катерина. – Пережить надо, ведь чуть не убили ее».
Сандаловы перебрались обратно в дом, а Паня вернулась в свой вместе с Сашей. Катерина видела, что Пане стало неловко общаться с ними, что они для нее – болезненное напоминание о том, что случилось в оккупации.
Жизнь постепенно налаживалась. Коля прислал записку из Страшевичей, где стоял отряд. Сердце Катерины сжималось: «Увижу ли Колю? Смогу ли все исправить?»