– Замолчи! – не выдержав, закричала Катерина. – Сейчас же замолчи! Ты ничего не знаешь и ничего не понял!
Коля с тоской посмотрел в окно:
– Знаешь, мать, надо дезертиров ловить – некогда тут с тобой. Ну, бывай. – Он махнул ей, чтобы вышла.
Катерина в растерянности шла домой. «Как жить-то после этого? Я же родила его, носила под сердцем, воспитывала. А он такой злобой сочится. Где же я недосмотрела? Что сделала не так? Может, он прав? Ведь это же правда, что я Сашу больше всех любила. А Коле меньше всех моей ласки доставалось. Выходит, это я виновата, что он такой?»
На следующий день Коля как ни в чем не бывало пришел к обеду. Словно и не было вчерашнего разговора. Рассказал, что дезертиры, и вчерашний мальчик тоже, ночью сделали подкоп под сруб и сбежали. Беглецов так и не нашли, а охранявшего их солдата за это расстреляли. Александр слушал с интересом. А Катерина старалась не думать, кто именно расстрелял солдата, и что сделают с дезертирами, если их поймают.
– Вот что, здесь я дела свои закончил, переводят в Старицу с повышением, – объявил Коля.
– Что же, поздравляю! Но все же жалко, что уезжаешь от нас, – сказал Александр.
– Чем же ты будешь там заниматься? – спросила Катерина.
– Да тем же, чем и здесь, – дезертиров везде хватает. И трусов тоже, – сказал он и со значением посмотрел на Катерину, как бы намекая: «И сынок твой, трус, тоже в Старице обретается».
– Пожалуйста, найди Сашу, помирись с ним, – попросила Катерина, – нехорошо, война ведь, кто знает…
– Вот еще! С чего бы это? Я с ним не ругался – я правду сказал! – взъерепенился Коля. – Ты зря переживаешь – не пошлют его на передовую. Меня тоже.
– И правда, Коля, помирись, – попросил Александр. – К чему нам эти склоки? Вы же всегда любили друг друга!
На этих словах Коля снова посмотрел на мать. «Никого он не любил», – с горечью поняла Катерина.
– Ничего, вернусь – хорошо заживем, будем белый хлеб с маслом есть и радио слушать! Радио, слышите, проведем, электричество появится. Жизнь другая начнется!
Стояло промозглое сентябрьское утро. За окном шел ливень, от ветра глухо и тревожно стонали ставни. В дверь вдруг постучали.
«Похоронка!» – предчувствие беды охватило Катерину. Раскинув дрожащие руки, она, как слепая, шла по темному коридору, едва касаясь гулких бревенчатых стен, отполированных временем. В дверь настойчиво тарабанили. Стук эхом отзывался в длинном пустом коридоре и докатывался до кухни, где Катерина только что растапливала печь. Молодой солдат смущенно вручил записку:
От военврача Сандалова.
«Дорогие мои мама и папа! Сегодня покидаю Старицу – назначен в госпиталь в соседнем районе. Не знаю, вернусь ли… Мама, милая моя мама, не плачь обо мне.
Ваш любящий сын Саша».
Неожиданно для себя Катерина расплакалась. Поняла: посылают на Ржев. Что-то внутри нее обломилось, как старая ветка под тяжестью яблок. Еще с начала года ждали, что немцев погонят из Ржева, но летели дни, недели, месяцы, а этого не происходило. В августе бои возобновились: как и в январе, мальчишек призывали, а уже через месяц в село начали прилетать похоронки. Из-под Ржева доносилось, как рвутся снаряды, бухает артиллерия, неспособная заглушить голосящих от горя баб во дворах. Выходя на улицу, Катерина думала о том, что каждый взрыв, который она слышит, может стать последним для ее Саши.
Прочитав записку, никому ничего не сказав, она натянула сапоги и выбежала на улицу. Дождь хлестал, и Катерина запоздало спохватилась, что забыла платок. Первым делом рванула на большак, но машин в сторону Старицы не шло: дорогу, и так изуродованную колеей от танков и воронками от снарядов, развезло.
Побежала через лес напрямки: нужно во что бы то ни стало увидеться с Сашей до того, как он уедет. Она ничего не чувствовала и ни о чем не думала – ноги сами несли ее в Старицу.
Катерина скоро выдохлась, устала и пошла шагом. Она уже вымокла до нитки, но останавливаться, отдыхать и сушиться времени не оставалось – предстояло преодолеть еще пятнадцать километров раскисшей лесной дороги. Катерина торопилась и повторяла про себя: только бы попрощаться, благословить Сашу. Она готова все отдать, лишь бы еще раз увидеть любимого сына. Какое-то странное чувство раздирало ее, заставляло торопиться, идти быстрее, бежать к Саше.
Войдя в Старицу, Катерина спросила часового, где госпиталь, но Саши там не оказалось – уже отбыл на станцию. А это еще несколько километров пути. От бессилия она присела, стянула сапоги – ноги оказалось стертыми до крови. Катерина от отчаяния, обняв себя за плечи, раскачивалась из стороны в сторону. Вспомнила: солдат в госпитале сказал, что грузить вагоны начнут только ночью. Утром и днем над Старицей летает вражеская авиация. С трудом поднявшись, Катерина заковыляла в сторону станции.
Когда она, спотыкаясь, подошла к вокзалу, уже стемнело. На путях стояли вагоны, из которых выглядывали совсем молодые солдаты. Некоторые курили на платформе, оживленно перешучиваясь. Откуда-то доносились веселые переливы гармоники. Катерина рванулась к вагонам.
– Нельзя, мать, – молоденький солдат перекрыл ей путь.
– Там мой сын…
– Не положено.
– Христом Богом прошу, пусти, напоследок увидеть хочу, чует мое сердце – убьют его там… – Она впервые вслух сказала то, что тяжким грузом лежало у нее на душе и ради чего она сюда бежала. Она знала, что никогда больше не увидит своего любимого Сашу.
Подошел офицер в шинели с зелеными петлицами:
– Что тут?
– Сын ее там…
– Кто?
– Военврач Сандалов. На Ржев… – умоляюще запричитала Катерина.
– Туда, – офицер показал рукой в сторону поезда, который стоял на втором пути. – Десять минут только, беги с ней, – приказал он солдату.
Катерина заглядывала в каждый вагон-теплушку и с надеждой спрашивала:
– Сандалов… Сандалов Александр?
Солдаты эхом передавали из вагона в вагон: «Сандалов! Сандалов!» Но Саша так и не показался. Тогда она из последних сил закричала:
– Саша! Саша!
Поезд медленно тронулся. Курившие на платформе на ходу заскакивали в вагоны. Катерина бежала изо всех сил, не замечая боли, но поезд все ускорялся. Уезжающие на передовую солдаты с сочувствием смотрели на нее.
– Сынок… – зарыдала Катерина вслед уходящему поезду и упала на землю. В висках застучало пророчество ведьмы Вовихи: «Ты все равно его потеряешь, потеряешь, потеряешь…»
Солдат, потянув ее за дрожащую руку, помог подняться. Опустошенная, она тихо повторяла:
– Слава Богу за все… Слава Богу за все…
Был уже разгар дня, когда Катерина вернулась. Ночь провела недалеко от станции, на крыльце какого-то дома, а утром продолжила путь. Ноги саднили – пока бежала, стерла до крови.
Еще в коридоре услышала, как в комнате истошно кричит младенец. Этот звук невозможно было ни с чем спутать: «Ла, ла, ла!» Катерина вбежала в комнату – на полу, в ящике старого комода, заходился красный от плача новорожденный мальчик, кое-как закутанный в тряпки.
Глаша, отвернувшись и закрыв уши подушкой, лежала на кровати, той, на которой Катерина убила Клауса. У ребенка перехватывало дыхание. Катерина подбежала, схватила и прижала его к себе, и он затих, почувствовав тепло. Катерина села на край кровати:
– Что ты, Глаша?
– Не хочу его видеть, мать.
– Это же дитя твое, что ты делаешь? Живой же – посмотри! – Катерина поднесла его ближе, так, чтобы Глаша увидела.
– Убери!
– Нельзя так, доченька. Покорми его, Христом Богом прошу!
– Пусть подохнет! – заорала Глаша.
– Что ты – грех! Как можно?
– Грех, грех! Всю жизнь ты это твердишь. Это грех, то грех. Сама безгрешная, что ли?
– Нет, Глаша, – тяжело вздохнула Катерина, – и мне за это перед Богом отвечать. Но это мои грехи, никуда мне от них не деться, но ты на душу лишнее не бери. Вот ребенок – пусть не хотела ты его, но так уж Богу угодно. Может, через него тебе спасение? Кто знает? Бери, доченька, а я помогу тебе, сколько сил мне Бог даст.
Глаша со вздохом повернулась, взяла на руки младенца и неумело дала ему грудь:
– Ты смотри – рыжий, – удивилась она. – Что же мне делать с тобой, рыжий?
Ребенок пососал грудь и затих.
– Вот что, Глаша. Один раз скажу тебе. Ты сама легла с тем немцем. Наказание это твое или спасение – никто не знает. Но уж сделала – так отвечай, воспитывай. Ребенок ни в чем не виноват. Господь премудр и знает, что нам во благо.
Глаша стала всхлипывать.
– Одной нести ношу тяжко, – продолжила Катерина. – Но я мать твоя, я помогу.
Глаша послушно закивала:
– Мамочка, что же я тебя не слушалась?
– Ну что ты, милая, – стала утешать Катерина. – Никто мамок своих не слушает. Ты поспи, отдохни пока. Видишь – притих.
На обед пришел Александр. Он уже знал о ребенке, потому что ночью сам бегал за повитухой.
Катерина поднесла младенца Александру:
– Ты смотри – внук твой!
Александр исподлобья, хлебая суп, с удивлением посмотрел на нее:
– Совсем с ума сошла? Это немецкий ублюдок! И нам его теперь кормить!
– Это сын дочери твоей любимой, Саша! О чем ты говоришь?
Александр отвернулся:
– Тьфу! Вылитый немец! Теперь на улицу от стыда не выйти.
Глаша вышла из комнаты:
– Ну и что? Я разве на весь район одна такая? Поговорят и стихнут – не велика беда.
Александр побелел от злости:
– В моем роду испокон веку такого позора не было! Выблядок!
– Ой ли, – огрызнулась Глаша.
– Никогда! А ты… ты… может, и правду говорят, что сама.
Глашка вскинулась:
– Сама! Конечно, сама! Не помнишь, как шоколад тебе носила, чтобы ты с голоду не сдох? Где тебе помнить? И Панька под немцем лежала, чтобы тебя и ее еще кормить, – она показала на Катерину.
Александр побелел и молча подошел к двери:
– Проклинаю, – тихо сказал он и стал подниматься к себе в комнату.
Когда за ним закрылась дверь, Глашка повалилась на пол и заскулила: