Анна почувствовала, что задыхается, ей захотелось освободиться, оттолкнуть ребенка.
– Уведите ее! – крикнула она старой Никитишне. – Не приводите, пока я не позову!
И тут же чувство вины охватило Анну. Она, сама выросшая без матери, прогоняла от себя дочь. «Я плохая, никчемная мать», – подумала она.
– Je suis souffrante, Nathalie[20], – только и смогла сказать она испуганной Наташе.
С тех пор Анна не видела девочку неделями – даже привычка целовать ребенка по утрам прервалась.
Николай не понимал причину очередной перемены в Анне и забеспокоился: не сошла ли она с ума? Но предложения показаться врачу Анна отвергала, а Татьяна Васильевна посоветовала сыну быть внимательнее к жене, уверяя, что вскоре все изменится. Так и вышло. Через два месяца стало известно, что Анна ждет ребенка, и Николая тут же сослали в кабинет.
Эту зиму им предстояло снова остаться в деревне.
Николай по-прежнему терпеливо старался выполнять просьбы жены, спрашивал о самочувствии, но скорее для того, чтобы не раздражать ее и не терпеть потом истерик. Он понял, что его обвели вокруг пальца две, как ему казалось, любящие женщины. Даже для обожающей матери желание иметь наследника и продолжателя фамилии оказалось более важным, чем он сам и его чувства.
Жизнь виделась Николаю конченой, будущее представлялось беспросветным. Он и не думал ни о чем, просто плыл по течению. День прожит, снова день, и так до смерти. Николай чувствовал себя одиноким, думая, что во всем мире нет человека, которому он мог бы без утайки рассказать о своем отчаянном положении, о ловушке, в которой оказался.
Он размышлял: «На этой земле я всего лишь временный житель, механизм. Моя обязанность – принять от предков то, что они нажили, и передать в сохранности потомкам. Чувства не должны иметь никакого значения. Я всего лишь звено в цепи семейной истории».
В свои тридцать с небольшим он представлял себя глубоко несчастным и старым. Казалось, что в жизни все хорошее уже произошло.
В тот миг, когда Николай увидел Катерину, что-то в нем ожило. Он и сам до конца не разобрался в себе, не прислушался, но в ту же секунду, следуя за своим чувством, позвал Катерину за собой, не задумываясь о том, что это может означать для него, а тем более для нее.
Въехав в Берново, повозка свернула налево и поднялась на большой живописный холм. Показалась усадьба Вольфов: двухэтажный добротный дом с мезонином и колоннами, сложенный из белого старицкого известняка и окруженный большим парком. Повозка проехала через изящные кованые ворота и описала круг по шуршащей гравийной дорожке, обсаженной душистыми акациями. Радостно фыркая в предвкушении скорой кормежки, лошади остановились у низкого крыльца, увитого хмелем.
Из окна на втором этаже Николай наблюдал за тем, как приехала Катерина. Она показалась маленькой, растерянной и беззащитной – ни следа от уверенности и спокойствия, которые видел он несколько дней назад. В ожидании встречи Николай не смог уснуть, спуститься тоже не решился: боялся, что кто-нибудь из домашних может заметить его излишнее, необъяснимое волнение. Хотел сначала обвыкнуться с мыслью, что Катерина наконец здесь, рядом.
На крыльце появилась Клопиха. Молча исподлобья осмотрела девушку, раздраженно покачала головой и кивком позвала в дом.
Она повела Катерину к Анне, та безразлично скользнула взглядом и слабо кивнула.
Анна распорядилась, чтобы новую няньку, прежде чем вести к дочери, вымыли и переодели в хозяйское старое домашнее платье – хотела, чтобы в усадьбе был уклад как в городе.
Клопиха приказала кухарке посмотреть, не завшивела ли девка. Катерину она заранее невзлюбила: ширококостную рябую экономкину дочь хозяйка обещала взять к Наташе, но вдруг за завтраком, между яичницей и кофе со сливками, хозяин объявил, что уже нанял другую. Был скандал, хозяйка плакала, топала ногами, что уже дала слово, но Николай не слушал – молча встал и хлопнул дверью.
Агафья отвела Катерину в баню и, перекрестившись и проговорив свое привычное «Кузьма-Демьян, матушка, помоги мне работать!», ухнула несколько ведер горячей воды в заранее приготовленное корыто.
В бане приятно пахло березовыми, вязанными после Троицы, вениками и бархатистой полынью. Солнечный свет, едва-едва пробиваясь в мутное маленькое оконце, падал ровным прямоугольником на темные, надежно впитавшие влагу подвижные половицы. В этом последнем летнем луче золотились и порхали, словно купаясь, пылинки. Катерина стыдливо разделась, обхватила себя руками и поспешно села в воду. Кухарка подала ей мыло и стала поливать из кувшина, напевая:
Волга-реченька глубока,
Прихожу к тебе с тоской,
Мой сердечный друг далеко,
Ты беги к нему волной.
Ты беги, волна, стремися,
К другу весть скорей неси,
Как стрела к нему пустися
И словечко донеси.
Ты скажи, как я страдаю,
Как я мучуся по нем,
Говорю, сама рыдаю,
Слезы катятся ручьем!
Теплая вода мягко струилась по телу в корыто, смешиваясь со своей мыльной предшественницей, утешая Катерину, как бы говоря: и здесь люди живут, не горюй. Катерина вымылась до скрипа и насухо обтерлась льняным полотенцем.
Тут же на старом выцветшем стуле, рядом с платьем, кокетливо лежало белое с завязками по бокам кружевное вышитое нечто. Катерина в недоумении стала осматривать эту странную для нее одежду:
– Мужские портки? Или детские? А как же в туалет по нужде ходить?
В деревнях девки и бабы под юбками ничего не носили.
Агафья засмеялась:
– Дак это ж панталоны! Привыкай в барском доме к барским порядкам!
Наконец повели знакомиться с Наташей. Большая комната, немного сумрачная и пустоватая, содержалась в образцовом порядке. О том, что это детская, можно было догадаться только по кроватке у стены и по идеально расставленным игрушкам в витрине за стеклом. Маленькая светловолосая девочка сидела в центре комнаты на полу и в одиночестве возилась с куклой.
– Здравствуй, Наташенька.
Наташа испуганно встрепенулась и встала: худенькие, как веточки, ручки и ножки, одежда чуть маловата, грустные, но живые любопытные глаза.
– Я твоя няня. Катерина.
– А ты будешь со мной играть?
– Конечно! Во что? Что ты любишь?
– Не знаю… – губки у Наташи задрожали.
– Может, в куклы? Их много у тебя?
– Вот. – Наташа показала на пеструю витрину.
Катерина подошла посмотреть: таких искусно сделанных кукол никогда не видела – с фарфоровыми раскрашенными надменными лицами, белыми изящными ручками, разодетые в платья из расшитой парчи, у многих имелись миниатюрные шляпки с перышками, шелковые расшитые зонтики и даже перчатки. Катерина осторожно открыла витрину и притронулась к волосам одной из кукол – настоящие!
– Только не сломай, а то от маменьки попадет. Лучше не трогай, – прошептала Наташа.
– Какие красивые. А может, я тебе тряпичную сделаю? Ее не сломаешь, можно играть как хочешь.
– Правда? Хочу! А еще во что играть будем?
– В горелки с тобой побегаем!
– А Никитишна не разрешала бегать. Велела тихо сидеть, чтобы маменьке не мешать.
– А мы и не будем мешать – мы в парк пойдем. Согласна?
– И ты у меня правда останешься? Не уйдешь?
– Правда, Наташенька.
По воскресеньям и в двунадесятые праздники Катерина возила Наташу к причастию в берновскую Успенскую церковь – для девочки специально запрягали повозку. Анна часто недомогала по утрам, поэтому их время от времени сопровождал Николай. После литургии обедали вместе: хозяева и Наташа. Катерина следила, чтобы девочка не шалила и не мешала взрослым обедать, что чаще всего происходило в полной тишине, прерываемой звяканьем приборов и переменой блюд.
По будням маленькую барышню кормили в столовой, за час до родителей. Завтрак подавался в восемь утра: сытный мясной бульон с хлебом или гарбер-суп[21]. Чаем и кофе не поили – вместо этого приносили пахнущее коровой молоко, сыворотку, душистый травяной чай или зеленоватый отвар лопуха. После завтрака Катерина вела Наташу поздороваться с матерью, когда та была в настроении (что случалось редко). Анна целовала дочь и спрашивала, не больна ли девочка, если плохая погода – наказывала не гулять, чтобы ребенок не простудился. На этом вмешательство Анны в жизнь и воспитание Наташи заканчивалось.
Обед обычно начинался в двенадцать, полдник – в четыре, а ужин – в восемь часов. Между трапезами перекусы не разрешались: Анна считала, что ребенка необходимо воспитывать, строго соблюдая режим. На обед Агафья готовила Наташе суп-пюре из репы или брюквы, разварную говядину с соусом из пастернака или котлеты из курицы, на десерт – чернослив, варенье или свежие фрукты. Такого обилия Катерина дома не видела.
Ей нравилась новая жизнь в усадьбе. Днем заботилась о Наташе, а по ночам штопала свою одежду, как учила Марфа, и тосковала по родным, особенно по бабке и Глаше. В мыслях часто возникал Александр, чей образ с каждым днем становился все прекрасней. Катерина раз за разом вспоминала их короткий разговор и его обещание: «Бог даст – точно встретимся…» В Бернове его не встретила, да и Агафья про молодого купца из Новгорода ничего не слышала.
Каждый день из окна кабинета Николай наблюдал, как Катерина с Наташей ходили гулять в старый парк, опоясывающий усадьбу. Главной усадьбой Вольфов было Берново, подаренное за верную службу еще Екатериной II. Центральная часть села одним концом упиралась в Успенскую церковь, а другим – в барскую белокаменную усадьбу на вершине холма.
В парке перед господским домом блестел водной гладью круглый английский пруд с дном, выложенным голубой глиной. Летом в тенистой воде у берегов, затянутых ряской, лавируя между стеблями белых кувшинок и медленно кивая плавниками, покачивались ленивые караси. Теперь же осенняя тоск