– Конечно, ураганы – вон крестьяне весь лес свой скоро повырубят, изведут начисто – еще не то будет! – возмутилась Татьяна Васильевна.
– А куда ж им деваться, маман? Земли мало – вон, на пару́ скот пасут, – возразил Павел. Он никогда не упускал случая поспорить с матерью, что, впрочем, было взаимно.
– Конечно, пасут, а потом земля не родит – опять удивляются. И памятник этот поставили, прости Господи… – не удержалась мать. – Прямо перед церковью!
Прошло уже несколько месяцев, а Татьяна Васильевна все никак не могла успокоиться по поводу памятника и каждый раз заводила разговор о крестьянах, вплетая разные подробности о промахах и глупости прислуги.
– Перестаньте, маменька! – попытался успокоить ее Николай.
Татьяна Васильевна раздраженно повела плечом:
– Конечно, нашли что праздновать – пятьдесят лет манифеста! И что, плохо им жилось? А сейчас – голодные, холодные весь год ходют. При папеньке такого не случалось.
– Ну как же не случалось, маменька? – не сдавался Николай. – Еще при прадеде крестьяне ого как бунтовали! Забыла, как вызывали на помощь уланов из Старицы? Как крестьяне писали жалобу и отправляли ходоков к царю? Такие были волнения, что собирали военный суд! А потом бунтовщики получили тысячу ударов шпицрутенами, а еще двоих зачинщиков отправили в Сибирь! Во всех газетах нас прославили.
– Много ты знаешь, – поджав губы и отвернувшись, вздохнула Татьяна Васильевна. – А что прикажешь делать? Не повиновались, на работы не выходили, грубили.
– Потому и не выходили, маменька, что прадед их так загонял, что свои поля у них непаханые стояли.
– Лучше работали бы – и наши поля пахали, да на свои время бы оставалось, – парировала Татьяна Васильевна.
Николай теребил пуговицу на манжете. Как могло бы сложиться между ним и Катериной, если бы они встретились тогда, при крепостном праве? Какой бы она была с ним? А он? Смогли бы они соединиться, забыв про осуждение, про общество? Или наоборот – что, если бы Катерина родилась дворянкой?
– Ха! Главное, что при этом наш прадед успевал гаремом из девок своих крепостных заниматься, – ухмыльнулся Павел и осекся – Фриценька недвусмысленно надула губы.
Татьяна Васильевна заметила, как Николай оборачивается, высматривает Катерину, и, не сдержавшись, едва слышно высказалась:
– Ну конечно, я же говорила!
– Вспомни, дед рассказывал, как крестьян из Соколова в Корневки переселяли? – перебил Николай, не замечая намеков матери. – Как они съели по кому земли, поклялись – и ни в какую, ни с места? Как двоюродный дед наш, Никита Петрович, лично плюх старосте за это надавал? Насилу их перевезли!
– Ну, конечно, что было, то было, – согласилась мать. – Но это к делу не относится. А эти, нынешние, – подписали же: «Царю – Освободителю Александру II от Берновской волости». Неблагодарные. В «Епархиальных ведомостях» целую статью написали – «Знаменательное гражданское торжество в селе Берново Старицкого уезда», тьфу.
– Хм, и правда торжество – памятник установили. Когда такое у нас бывало? Почему бы не написать? – вступился Павел.
– Молчи, либерал! Даже слышать не хочу. И ты не прав, что пошел участвовать в этом фарсе и брата с собой прихватил.
Фриценька, нахмурившись, решила вступиться за мужа:
– Ах, давайте лучше отпразднуем сто лет победы над Наполеоном!
– Это да – давайте поднимем бокалы! – согласилась Татьяна Васильевна. – Тут, конечно, есть что отпраздновать – славная победа.
Торжественно звякнули бокалами, наполненными игристым вином, изготовленным Павлом, и громко прокричали: «Ура! Ура! Ура!»
Развеселившаяся Фриценька неожиданно решила блеснуть эрудицией:
– А вы знаете, что французы русское «ура!» воспринимали как «au rat![22]», оскорбились и стали кричать «au chat![23]»?
Павел одернул жену:
– Что с них взять, с этих лягушатников? Вот и получили – хм… Березину. Сто лет прошло, а они до сих пор в ужасе – говорят: «C’etait un cauchemar, c’etait Beresina!»[24] Никогда им не забыть нашей славной победы!
Но Фриценька уже увлеклась:
– А слыхали, по всем губерниям нашли живых свидетелей войны – аж двадцать пять человек, всем за сто десять лет! А одному так и вовсе сто двадцать два. Я недавно получила газету, где описывались все подробности празднеств.
Все развеселились.
– Ха! Ну как такое может быть? Всему-то ты веришь! – рассмеялся Павел, испортив все планы Фриценьки показать себя в более выгодном свете. Она знала, что Вольфы считали ее недалекой и недостойной Павла, поэтому старалась заранее готовить все темы для разговоров.
– Столько, конечно, не живут – это я тебе говорю, свекровь твоя, – можешь не волноваться, – подмигнула Татьяна Васильевна.
– А как же нашли их? – растерялась Фриценька.
– Приказано найти – вот и нашли, – объяснил Павел. – У нас так дела делаются, столько лет в России живешь, и не знала?
Фриценька пристыженно замолчала. Ей было обидно, что Павел не поддерживает ее, а, наоборот, смеется над ней в присутствии родственников.
Николай поспешил вмешаться, пока Фриценька из-за слов Павла не вздумала расплакаться и сбежать в дом, как уже не раз случалось:
– Говорят, крестный ход шел из самого Смоленска, с чудотворной иконой Смоленской Божией матери.
– Красивая икона – видели ее еще с батюшкой твоим, как Смоленск проезжали. Давно – еще до рождения Николы, – подтвердила Татьяна Васильевна. – Будто свет от нее исходил… Намоленная!
Фриценька с досадой отвернулась и позвонила в колокольчик:
– Манька, чай подавай!
– Прокудин-Горский, пишут, делал фотографии торжеств, – сообщил Павел.
– Это какой же? – поинтересовалась Татьяна Васильевна.
Услышав незнакомую фамилию, она тут же пыталась установить родственные связи, кто кому кем приходится и не знакома ли она, случайно, если не с самим человеком, то хотя бы с его родственником.
– Ах, тот, который цветные фотографии Старицкого монастыря делал, помните? В газетах писали про него. Два года назад приезжал, а до Бернова так и не доехал – уж как приглашали, – в Тверь торопился. Так мне нравятся его фотографии! – всплеснула руками Фриценька.
Речь пошла об искусстве, и она успокоилась, стала разливать чай, который принесла Манька, в изящные чашки из севрского фарфора.
– Да, встречал его в Старице, – подтвердил Николай. – Он же мне, кстати, порекомендовал управляющего в имение.
– Хм… Управляющего? У тебя же староста? – удивился Павел.
– Хочу с новым управляющим с чересполосицей разобраться. А может, и часть земли продам, что невыгодно держать.
Павел усмехнулся:
– Это кому ж ты продашь?
– Де Роберти интересовался – у него крестьяне весь лес порубили.
Гости приступили к десерту: сегодня угощали вареньем нескольких сортов из фруктов из оранжереи, а еще полосатыми яблоками, персиками в бархатной одежке и даже огромной продолговатой дыней, испещренной жилками, как арабской вязью.
Увидев сладкое, прибежала Наташа. Татьяна Васильевна стала ласково обнимать и угощать внучку, дуясь на сына, – не посоветовавшись, принял какое-то глупое решение:
– Вон девка у тебя растет, о ней подумай – разоришься!
– Именно о ней и думаю, маменька. И хватит об этом.
Будущее Наташи и еще не родившегося ребенка представлялось самым важным делом жизни. Но во многом именно встреча с Катериной подтолкнула Николая бросить жалеть себя и свой неудачный брак, оставляя жизнь на произвол судьбы, наблюдая, как скудеет имение и пустеют родные земли, но перейти к решительным действиям, к переменам.
Каждое утро, до ухода по хозяйским делам, Николай проводил с Наташей: сидел с ней за завтраком, веселил ее, изображая разных животных. Это стало их традицией с тех пор, как Николай заметил, насколько холодна Анна с дочерью, и понял, что жена не намерена заниматься ребенком. Маленькая Наташа обожала отца – ждала его прихода, радовалась, бежала целовать.
Катерина привыкла видеть хозяина каждое утро и уже не так боялась, как в первое время. По утрам у них сложился веселый мирок со своими, одними им понятными, милыми шутками и забавами.
Сегодня Наташа особенно плохо ела, капризничала, шалила и играла кашей, но Катерина ласково и терпеливо кормила ее. Николай думал: Анна не допускала подобных проказ в своем присутствии и велела наказывать девочку, если не розгами, то лишением сладкого или еды вовсе. Катерина же совсем не злилась, а даже жалела Наташу, каждый раз серьезно расспрашивая ее о причине капризов, которые, как ни странно, всегда находились.
Николаю стало интересно, как прошло детство Катерины, в чем кроется секрет, что она, крестьянская девушка, настолько близка ему, дворянскому потомку?
– Скажи, тебя в детстве секли за шалости?
Катерина задумалась:
– Мать говорила, что раз высекла меня за что-то, но я так плакала – не могли успокоить. Мать испугалась и больше меня не трогала. А за остальными детьми я сама ходила. Матери некогда было не то что пороть – накормить даже. Все время за работой.
Он усмехнулся. Сложно было представить ее маленькой зареванной девочкой.
– Любишь детей?
– Очень! Они как птички, ангелы безгрешные, «ибо таковых есть Царствие Божие». А вас, барин? Секли?
– О, конечно! Еще как – в каждой комнате в углу розги стояли.
– Да вы шутите! – растерялась Катерина.
– Говорю тебе – да, – подзадоривал Николай.
– Не может быть!
Мимо столовой, толком не проснувшись, брела Анна. Все утро противно мутило, она долго не могла заставить себя встать с постели, но, услышав детский смех, вдруг захотела обнять свою Наташу, приголубить. Анна чувствовала, что виновата перед дочерью: совсем редко ее видит, мало отдает любви и ласки, тяготится. Поддавшись внезапному порыву и заранее гордясь собой, тем, что она, больная, жертвует собой и идет забавлять Наташу, Анна приоткрыла дверь в столовую, ожидая, как обрадуется ей девочка. Но увидела, что дочь беззаботно смеется, сч