– Надо уточнить, те ли это Пигготы? – просили меня в нашем Институте мировой литературы, поскольку мы выпускаем полное собрание сочинений Чехова с подробным комментарием.
– Хорошо, спрошу.
Возле конюшни Пиггота в загоне бегал Черный Принц, другой Черный Принц, названный в честь того, легендарного. Я узнал эту лошадь, поскольку еще вчера ее фотографии были во всех английских газетах – Пиггот выиграл на ней Большой приз. Здесь же, в Ньюмаркете. Но сегодня его здесь уже не оказалось.
– Лестер скачет в Италии, – пояснила его жена, тоже «чистокровная» – дочь жокея.
– Жаль, а я хотел насчет Чехова уточнить.
– Лестер сам этим интересуется. Вы бы его в Москву пригласили. Там на месте бы и уточнили. Москва – единственный крупный скаковой город мира, где он еще не выступал.
– Подберем подходящую лошадь и пригласим.
– Понятно. Лестеру я скажу. Будете еще в Ньюмаркете, заглядывайте.
Дня через два я открыл газету и увидел фотографию Пиггота только что не в черной рамке. «Шестнадцать швов», – гласили заголовки. Нет, случилось это не в Италии. Там Лестер блистательно выиграл и вернулся домой. Нет, не в Ньюмаркете. Он проследовал прямо на еще один английский ипподром, где должен был выступать на жеребце по кличке Парень-из-Виндзора. Этому Парню-из-Виндзора не понравилось, видите ли, в старт-машине, и он вдруг перед самым пуском рухнул на колени и, как-то изловчившись, через нижнюю щель – между дверцей и дорожкой – выскочил из бокса. Лестер сидел в седле. В результате – шестнадцать швов после пластической операции. «У постели жокея дежурит жена, дочь жокея», – писали газеты. Еще через несколько дней должен был состояться розыгрыш еще одного крупного приза, не только победители, но даже участники которого входят прямо в историю. Скаковой мир, затаив дыхание, ждал, что же будет. И вот диктор провозгласил:
– Лестер на старте!
Вскоре Лестер оказался… на скамье подсудимых и в тюрьме. Прежде чем знаменитый жокей попал за решетку, от его агента я получил письмо с просьбой способствовать, насколько это возможно, съемкам многосерийного телевизионного фильма ему посвященного. В письме говорилось, примерно, следующее: «Лестер Пиггот выступал на всех известных ипподромах мира, кроме Московского. Нельзя ли это упущение исправить?» Были приложены силы, и уже готовилась в Москве лошадь «под Пиггота». Но в последнюю минуту от этой идеи отказались, не лошадь смущала, а – дорожка. Среди ипподромов мира у нас дорожка была тогда не на уровне. Потом один мой знакомый поехал в Англию, я просил его первым делом связаться с Пигготом, а знакомый – молчит. Звоню ему туда по телефону. «Пиггота видел?». Молчит. «Говорил ты с Пигготом?», – кричу. А он молчит. Так молча и повесил трубку. Он меня оберегал: по тогдашним временам и нравам сказать, что я просил кого-то связаться с английским преступником … комментарии излишни. А Пиггота судили будто бы за неуплату налогов. «Будто бы», потому что когда я добрался до английских газет, то прочитал, что его сделали козлом отпущения настоящие и очень крупные преступники, с которыми он отказался сотрудничать. «Заложили жокея», – так говорилось в газетах. Но заложили-таки, вышел он на свободу уже без сердца, не говоря о все-таки запятнанной репутации. При попытке скакать в Америке Пиггот опять упал и оказался в больнице.
– Если вы все-таки хотите повидать доктора Л., то поспешите.
И я поспешил. Адрес знал наизусть, потому что этот адрес вместе с именем доктора Л. известен в литературно-критическом мире. Шел пешком – в центре Кембриджа только такой «транспорт». И небольшой, но въедливый апрельский снег тоже шел. «Апрель – жестокий месяц», – как писал один английский поэт. Поспешил и – все-таки опоздал.
– Доктор Л. уже никого не может принять, – так говорила его жена, говорила каждому, кто спешил по тому же адресу.
А я-то хотел с ним поспорить о ряде тонких разграничений, о соотношении факта и вымысла… Нелегко было представить себе, что умрет человек, давно причисленный к лику бессмертных. Нас было несколько человек: кое-кто прямо отсюда, из Кембриджа, из других университетов Англии, были также литераторы из Индии. Мы стояли с непокрытыми головами у маленького домика со всемирно известным номером 12. На пороге домика стояла пожилая женщина, спокойно и вежливо она отказывала нам в приеме, говоря:
– Доктор Л. уже никого не может принять.
Шел снежок. Подувал временами ветер. «Жестокий месяц апрель»…
Скоро мне уже было нужно уезжать из Кембриджа. Автобус, уходивший с окраины города, повернул на большое шоссе. Мелькнула указательная стрелка «Гог-Магог». Шофер, махнув рукой в ту сторону, сказал:
– Могила Годольфина.
У Вороньего холма
«Листва почернеет,
И корни сгниют,
Нас все позабудут,
Как нас не было».
Мы перегоняли скот на Северо-Западе.
«Просто не знаем, что с вами делать! Куда вас девать?» Так незадолго перед этим говорили мне в Американском научном бюро по международному обмену ученых (АНБМО). А в чем дело? «Ну как же, начинаются рождественские каникулы, все университеты закрываются. Даже отопление будет выключено. Вот мы и думаем, что же с вами-то делать. Ведь домой, как других, вас не отправишь, ха-ха!» И тут я позвонил по телефону. По междугородному проводу.
– Куда это вы звоните? – полюбопытствовало АНБМО.
– На Дальний Запад. В Дакоту.
– Ку-куда? В Дакоту?! Да известно ли вам, что там еще не ступала нога приличного человека?
А между тем в трубке прозвучал голос, знакомый голос, тот самый, что когда-то меня отчитывал за неумение сидеть в седле так, «как сидят на Дальнем Западе». Томас Кингсли, ковбой. Это он принимал у меня тройку, которую привезли мы с доктором, ветврачом, в Америку, на Средний Запад. Томас работал тогда на ферме у старика, большого босса. А потом, когда старик умер, переехал обратно, в свои родные края, в Дакоту, о которой я от него столько слышал.
– Чем займемся? – спросил Томас в телефоне.
– Хотелось бы поездить верхом…
– Идет. У меня скот в степи остался. Поедем собирать.
И вот мы гоним темно-рыжих коров. Кругом прерия. Надо же! На пятом десятке увидел своими глазами то, о чем прочитал впервые что-нибудь пятнадцати лет. Впрочем сам Фенимор Купер, создавший знаменитый роман, который так и называется «Прерия», никогда в подобных местах не бывал, так далеко в глубь страны не ездил. О переселенцах, двинувшихся через фронтир (границу) на Запад, он только слышал. Мой спутник Томас Кингсли – ковбой, внучатый племянник Марка Твена – потомок переселенцев. Еду с ним конь о конь. Рядом одни ковбои. Впереди коровы, так называемый «красный скот», который часто попадается на рекламе сигарет: «Хотите ощутить аромат прерий?» Что там реклама! Вот реальность…
– Ну-ка, – обращается ко мне Томас, – заверни того телка, который от стада отбился.
Отправить за бычком он мог, конечно, кого-нибудь еще, но ему нужен был предлог для того, чтобы дать мне размяться. Поднимаю коня в галоп.
Места, где обитал Томас, оставались, в самом деле, еще так пустынны, что туда даже самолета прямого не было. Надо делать пересадку. В Чикаго. А Чикагский аэропорт, считающийся одним из крупнейших в мире, встретил меня сообщением: все рейсы отменены. Что случилось?
– Туман, – разъяснили мне в очереди. – Опустился большой туман. Смотрите на табло: Дакота, Миннесота и Висконсин с воздуха недоступны.
Когда-то в Нью-Йорке зимой застал нас с доктором большой снегопад, и город-гигант так же замер. Даже метро не работало. Если своими глазами такого не увидишь, то и не поверишь, как может механическая мощь спасовать перед силами природы. И сейчас, скажу вам прямо, я не очень опечалился. Конечно, ковбои ждут. Но застрял под рождество на аэродроме в Чикаго: чем не приключение?
Очередь образовалась потому, что надо было менять билеты. Рейсы перепутались. Неизвестно, куда и когда полетим. Некоторые решили ехать автобусом. Ведь праздники!
– А мне автобусом нельзя? – спросил я в очереди.
– Вам куда?
– В Дакоту.
– Нет, что вы! Там не ступала нога приличного человека. До Миннесоты автобусом, пожалуй, доберетесь. А дальше только самолет.
Очередь, как всякая очередь, составила своего рода клуб. Чтобы скоротать время, каждый, чем мог, забавлял себя и других. Парень в солдатской форме, стоявший за мной, рассказывал о ракетах новейшей марки. «Только учтите, – обратился он к очереди, – все это совершенно секретно». И продолжал рассказывать, как и где он служит.
– А ты откуда? – спросил он, между прочим меня, как бы приглашая сделать вклад в общую беседу.
– Из Москвы.
– Это что, в штате Монтана?
– Не в Монтане, а в Айдахо, – поправили его из очереди.
– Почему? – не отступал солдат. – Есть Москва и в Айдахо, есть и в Монтане. Кажется, есть еще и в Орегоне. Ты из какой Москвы?
– Моя Москва в России. Советский Союз.
Солдат присвистнул. Вся очередь придвинулась к нам ближе.
– А чего ты в Дакоте не видал?
– Друзья у меня там.
– Друзья – это дело, – согласился солдат. – А вообще там одна дичь.
Тот декабрь был теплым (оттого и туман!). Снег держался лишь тонкими прожилками по тенистым местам. Вся степь состояла из рыже-бурой травы. Ковбойский конь, зная свою науку, сам, почти без поводьев, держал курс на бычка. Телок, услыхав топот, задрал хвост и пробовал дать стрекача. Конь, не теряя сил даром, срезал угол и вышел к нему прямо в лоб. Бычок широко расставил передние ноги и высматривал, где бы ему мимо нас проскочить. Потом, видимо, решил, что от двухголового чудовища не убежишь, и припустился следом за стадом. Конь тут же понял, что задача выполнена, и перешел на шаг. Я не стал его торопить.
Погоня за бычком вывела меня на пригорок, откуда открывался вид на реку. Ред-Ривер. Красная река. «Сегодня я был у индейцев Красной реки», – вспомнилась строка из Майн Рида. И река не замерзла. Вода отсвечивала на солнце. Насколько хватало глаз, не видно было ни души.