Ушли. Карабкаемся вверх, ложимся на обратный курс и идём домой. На ставшую родной за это время базу. И кружится, кружится всё сильнее отчего-то голова. И плывёт, растягивается почему-то встревоженный голос Дудорова. Ещё успеваю расстегнуть ремни, даже хватает сил подняться на ноги и отступить в сторону. А дальше почему-то наваливается на лицо боковое стекло, и… Темнота. И несутся навстречу зелёные сосны. И забивает дыхание едкий запах горящего пластика…
Глава 15
Да что же это такое?! Никакого мне нет покоя! Ни малейшего! Так хорошо было в забытьи, спокойно, тихо и тепло. И теперь что-то надоедливое, какой-то назойливый раздражитель вне этого спокойствия заставляет всё это бросить, оставить. Не! Хо! Чу! Вот назло всему миру не буду открывать глаза, и всё!
Острое зудящее шило вонзается в голову, колет и колет, стучит и стучит, бьётся дятлом в темечко – поневоле открываю глаза, чтобы только отстало оно от меня, оставило в покое, и сразу же жмурюсь от режущего глаза света. Ничего сначала не вижу, плывёт передо мной картинка, мельтешат вокруг серые тени.
Моргаю несколько раз, морщусь болезненно от едкого запаха, продирающего до самых пяток. Да что же это такое! То шилом тыкают, то под нос пузырёк с мерзким отвратительным запахом нашатыря суют. Ясно теперь, что это за шило. Этот едкий запах так и вонзается в мозг, заставляет быстро очухаться.
И в глазах у меня тут же, словно по волшебству, начинает что-то проясняться. Надо мной нависают винты «Муромца», закрывают небо заляпанные чёрным выхлопом моторы и плоскости. Скашиваю глаза чуть в сторону – на поблескивающую стеклом кабину. И осознаю себя лежащим на земле. И только после этого что-то щёлкает в голове, словно включается резкость, и серые тени надо мной превращаются в знакомые мне лица, а уши наконец-то начинают всё слышать.
– Нечего тут толпиться! Разошлись! Разошлись, кому говорю! Борис Петрович, наведите порядок, прошу вас! – Это, судя по тому, что он так и продолжает удерживать в руках пузырёк с едким содержимым внутри, доктор. Только почему-то в штатском.
Борис Петрович в ответ молчит, остаётся где-то в стороне, но вокруг в один момент становится просторно. Борис Петрович, это наверняка Дудоров. А где мы? Руки… А где мои руки? Вот они, родные мои! Пальцы нащупывают обтянутые жёстким брезентом круглые трубы. Да я на носилках лежу! И сразу же в мозгу всплывают недавние воспоминания, проявляются красочные картинки – падающее почему-то на меня боковое стекло, несущиеся навстречу зелёные сосны…
Привиделось? И я торопливо в очередной раз оглядываюсь по сторонам. Ну, как могу. Знакомые лица вокруг. Нет, я так и остаюсь в прошлом, назад не вернулся. Да и зачем мне в падающий самолёт возвращаться? Что за мысли у меня такие? Неужели «Муромца» перед глазами недостаточно? А картинки… Так это фантомные воспоминания… Вот я какой умный. Всё себе наконец-то объяснил. Осталось только сообразить, чего это я на носилках лежу. Ранен? Но я ничего не помню. И боли нет. А ведь сам момент ранения должен был почувствовать, запомнить. А ничего нет. В азарте и горячке атаки ощущения отключились? Всё может быть. Ладно, лучше принять случившееся как данность и перестать ломать себе голову, она у меня и так достаточно поломана. И вообще, это у меня самое больное место. Прошлый раз тоже… Из-за головы лежал. И из-за неё, кстати, сюда и попал…
– Что со мной? – хриплю самый важный для меня сейчас вопрос.
– Пулевое ранение в бедро. Большая потеря крови и, как следствие, потеря сознания. Вы себя как чувствуете, голубчик? – склоняется надо мной врач.
С понятным подозрением слежу за его правой рукой. Той самой, с пузырьком. И уже более внятно отвечаю:
– Отлично!
Я и впрямь себя нормально чувствую. Какая потеря крови? Откуда? И порываюсь уцепиться руками за носилки и приподняться. Да какое там приподняться! Я встать хочу! Потому что всё ещё не чувствую я того, что действительно ранен.
И мой решительный порыв уходит в никуда. В землю, наверное. Потому что моя жалкая попытка сразу же вызывает яркую вспышку в глазах, кружится голова так, что мне снова кажется, что я валюсь на бок и вокруг меня пляшет в хороводе и мой «Муромец», и доктор в штатском, и непонятно откуда вынырнувший и нависший сбоку Дудоров, и отступившая в сторону плотная группа служивого аэродромного люда. А потом снизу, от живота приходит тягучая сильная боль, сжимает горячей лапой сердце, вгрызается в голову, вспыхивает в ней ослепительной сверкающей вспышкой. И я снова проваливаюсь в такое спасительное безвременье. И ещё успеваю услышать истончающийся голос доктора и заметить тянущуюся ко мне руку с ненавистной склянкой…
В себя пришёл в кузове грузовика. От той же самой боли. И только теперь заметил рядом со мной ещё точно такие же носилки. Игнат! Лежит без чувств, голова безвольно на каждой кочке мотыляется из стороны в сторону. Да что они, не могли, что ли, под голову ему что-нибудь подложить? Кое-как протягиваю руку и упираюсь ладонью в щёку товарищу. И вижу за Игнатом ещё одни носилки с накрытым шинелью чьим-то телом. Мёртвый? Да нет, живой. Вон, чья-то голова из-под серой полы показалась, белыми от боли глазами незнакомец на меня уставился. Из наших кто-то? Не узнаю никак.
Наконец-то! Мою руку мягко убирают и кладут на место, под мой бок, а голову казака с двух сторон придерживает опустившийся перед ним на колени морячок. Точно вижу, что матрос. В весьма даже почтенном возрасте. Да и мне-то какое дело? Главное, что поддерживает! И я снова закрываю глаза. Нет, не теряю сознание, просто прикрываю. Боль от тряски хоть и сильная, но и не такая уж вырубающая напрочь, скорее больше тревожащая, заставляющая бодрствовать. Но на особо больших кочках пошипеть всё равно пришлось. И, вообще, что-то отношение у меня к своему ранению какое-то несерьёзное, словно со стороны на себя смотрю.
Потом скрипят ворота, вижу проплывающую над головой въездную арку госпиталя. Стоически терплю нудный осмотр в приёмном покое, трясусь от холода, но держусь и всё-таки не срываюсь на ругань и выдерживаю последующую транспортировку на трясучей каталке по пустым гулким коридорам. Потом меня моют, что-то делают с бедром, но этого я уже не чувствую. И потому что наступил, видимо, предел моей выдержки. И потому что слишком много на меня разного сегодня навалилось, и я словно отстраняюсь сам от себя, будто плыву над собой в полусознании. И отрубаюсь окончательно после марлевой раздражающе-колючей и ужасно холодной маски в хирургическом кабинете. Или операционной…
Поправлялся я долго и нудно. Почти месяц. Пуля вошла в ногу и там осталась. Крови из меня вытекло… Полный сапог. А я в горячке и азарте боя этого и не заметил. Это мне потом уже всё рассказали. И про нашу успешную атаку на прожекторы, как раз во время которой мы и попали под ружейный обстрел с кораблей. Это нам ещё повезло, что все пули по какому-то странному стечению обстоятельств пришлись на нашу кабину. Или немецкие матросы так специально целились. Снайперы по наши души, млин… Не суть важно. Важно другое. Попали в меня и в Игната. Остальные отделались лёгким, как говорят, испугом. Лежим с ним теперь в одной палате. Кроме нас тут ещё один пилот с того самого «Муромца», что под картечные разрывы попал. Как раз который мы и спасали. И спасли. Он, кстати, с нами тогда третьим в кузове ехал. Под шинелью.
И четвёртая коечка в палате занята молодым мичманом из Дикой дивизии. Представляете? Я тоже сразу удивился. Дикая дивизия и вдруг мичман. Потом утолил своё любопытство. Интересный человек оказался. Ходил вахтенным начальником на миноносце, а потом сам, добровольно, перешёл на должность командира пулемётного взвода. Надоело человеку ждать милости от судьбы или, скорее, от начальства, решил самолично заняться своей карьерой. Как ни крути, а в пулемётчиках и звание на две ступени повыше и должность перспективнее…
Вот и лежим мы все тут, в этой палате, кое-как начинаем в себя приходить. Первое время мне вообще ни до чего было. И больно после операции, и видеть никого не хотелось. А вдобавок ещё и сильная простуда навалилась. Так думаю, что ослаб сильно из-за потери крови и вдобавок промёрз – это-то я очень хорошо помню, потому как зубами от переохлаждения в приёмном покое что тот барабанщик стучал. Но это я так думаю, а доктор на общую слабость организма ссылается. Ну и ладно. Плохо то, что антибиотиков здесь нет. От слова вообще.
Потому-то я так долго и провалялся на больничной койке. И не только я один, а все мы. Тяжко было, как я понимаю. Кто-то из сестричек с нами почти постоянно находился, за нами присматривали.
Лишь на исходе второй недели начали кое-как приходить в себя и общаться между собой. Игнат вообще тяжёлый был, но тоже потихоньку оклемался. Тогда и медицинский пост из нашей палаты убрали. Ну и хорошо. Нет, когда рядышком постоянно кто-то сидит и за тобой присматривает, это здорово. Но и тяжко. Как говорится, не вздохнуть, не…
А Игнат молодец, справился, не дал себя заломать костлявой. Он ведь сразу две пули своим жилистым телом умудрился поймать. Потому как на полу лежал. Тоже крови потерял немерено. Но там Семён сразу сориентировался и перевязал товарища, а я… А мне не до того было.
И пилота с того самого «Муромца», из-за которого мы в эту авантюру на прожекторы сорвались, тогда же шрапнелью и зацепило. Как вообще они вернулись? Им же ещё вдобавок и один мотор разбило. Крылья с той же стороны в решето, кабину посекло. Но вернулись, долетели. Нет, хорошо, что настоял на втором пилоте на «Илюхах». И нам повезло, что с нами Дудоров полетел. Не будь его, так бы мы в море и упали…
Штурмовать блокированный со всех сторон Кенигсберг наше командование не стало. Напугать – напугало. Теперь бы суметь удержать эту блокаду. Насколько в осаждённом городе хватит продовольствия? Особенно если учесть, что поставки шли последнее время только морем. А в городе население значительно выросло после продвижения русской армии к берегам Вислы. Куда пруссаки драпали? Конечно, под защиту фортов, то есть в город. Ничего, поголодают, ослабнут и сдадутся на милость победителям. Нам то есть. И солдатикам русским не придётся на подступах к городу головы свои класть.