Обгоняли, держась берега, занявший всю середину реки и нескончаемо длинный плотище строевого леса. Вдоль по плоту бежал неизвестно зачем человек. Он бежал долго.
Уже вплывали в Воложку. На ее обрывистом песчаном берегу, у подошвы поросшего сосновым бором дугообразного увала, виднелся своими потемневшими двухъярусными теремами Староскольск — деревянная столица великой стройки, городок на дне будущего Волжского моря.
Две большие церкви, ослепительно белые в солнечный день, издалека видны были над серединой словно бы закопавшегося в пески города.
Академик стоял у правого борта катера и, придерживая от ветра соломенную шляпу, смотрел на приблизившийся город и пытался вспомнить его историю.
Увлеченный своими думами, Дмитрий Павлович и не подозревал, что между его юными спутниками шли переговоры, вернее — «переписка» о нем.
Когда завиднелся город, то Вася Орлов, который стоял бок о бок с Тайминской, вынул записную книжку и вывел крупными буквами: «Как бы нам сплавить этого старика?»
Нина прочла, нахмурилась, взяла карандаш и в его же книжечке написала ему ответ: «А я вот думаю, как бы тебя сплавить! Перестань. Стыдно!..»
Орловская широкая улыбка враз исчезла. Длинное лицо Василия еще больше вытянулось и стало угрюмым.
Катер мягко ткнулся в песчаное дно. Устанавливали сходни.
Нина встала и по бортику прошла на нос. Но Орлов опередил ее и, не столько спрыгнув, сколько перешагнув широкую полосу воды, протянул к ней могучие руки. Как в прошлые их поездки, он хотел попросту подхватить ее, принять на руки и отнести на берег.
— Ну! Прыгай. Не бойся! На самую кручу домчу!..
Нина ничего не ответила ему. Молча спрыгнула на берег и остановилась, дожидаясь, когда сойдет Лебедев.
Нежная сиреневая синева заволжских гор, обманчиво близких глазу, ясный воздух этого чудесного утра, свежесть реки, сияние прибрежных барханов над обрывом и реденький сосновый борок на песках за околицею — все это наполнило душу Лебедева давно не испытанной отрадой.
— А что, ребятки, — обратился он к Нине и Орлову, — постоим немножко?
Нина вскинула на него взгляд.
— Вы устали? — спросила она.
— Нет. А просто хорошо здесь очень.
— Да, очень хорошо! — согласилась Нина. — Ну что ж...
Орлов забеспокоился.
— Нина, — сказал он, — а ведь нам же некогда с тобой!..
Она стала припоминать, с чего бы уж так некогда им сегодня — в воскресенье и в такую рань, но так и не смогла припомнить. И все же надо было как-то исправлять неловкое положение. Пришлось соврать.
— Да, да, — сказала она, как бы вспомнив. — К сожалению, надо идти...
— Жаль, очень жаль, — с напускной безмятежностью сказал академик. — Ну что ж... Пожелаю вам всего доброго. А я, пожалуй, останусь... Пройдусь вон до тех песков... Люблю сосновый бор на песках!
Он прикоснулся рукою к шляпе.
Они ушли.
Нина молчала. Гнев нарастал в ней: принудил солгать! Да разве Лебедев не понял?! И какое он право имел, Вася Орлов, так обойтись с ней? В конце концов он ей не муж, она ему не жена! Да и если бы... Никогда, если даже и поженятся, не позволит она ему этих диких выходок. Прямо-таки до хамства доходит. Нет, довольно поблажек, а то ребята бог знает что начнут думать. Диктатор выискался!.. Ревнивец допотопный!..
Она ждала, когда заговорит Орлов, но тот упорно молчал. И она не выдержала:
— Скажи, пожалуйста, зачем ты и меня вовлекаешь в эту глупую ложь? Просто неудобно перед человеком!..
— Что-то уж ты очень заботишься о нем, Ниночка! — неожиданно тонким голосом крикнул Орлов.
Это означало у него ехидство.
Нина от души расхохоталась: так смешон был сейчас этот большой детина, обладавший густым голосом и вдруг заговоривший чуть не дискантом.
— Глупее ничего не мог придумать? — только и сказала она ему в ответ.
Шли некоторое время молча. Наконец Орлов произнес, гулко ударяя себя кулаком в грудь:
— Ну, прости, Ниночка, прости! Не буду. Провалиться, не буду!.. Мне, понимаешь, досадно стало: надеялся целый день с тобой вдвоем пробыть, а ты все этого старика с собой тащишь и тащишь.
Нина промолчала.
Они свернули с обрыва в переулок. Кирпичное двухэтажное здание политотдела — некогда дом крупного хлеботорговца — стояло почти над самым яром Воложки. Отсюда открывался широкий вид на утесы правого берега.
В этом же доме помещались и редакция многотиражки и отдел кадров.
Возле политотдела на щите вывешивалась ежедневная расклейка газет «Правда» и «Средневолжская коммуна».
— Пойдем почитаем, — сказал Орлов и слегка потянул Нину за рукав пальто.
Она удивилась.
— Но ведь и у нас есть газеты, что же тебе так не терпится? Приехать на левый берег, чтобы стоять у стенда и читать газету!..
Орлов как будто смутился.
— Ну, знаешь, — отвечал он, — ведь все-таки у нас в Лощиногорске она чуточку припаздывает... А сейчас нам спешить некуда.
— Лебедев бы тебя услышал! — пошутила Нина.
— А ну его! Забудь! Старик хороший, а только на что он нам?
Они подошли к стенду.
Почти всю середину полосы в областной газете занимал портрет Василия Орлова, «знатного экскаваторщика стройки и бригадира молодежно-комсомольской бригады».
Он покосился на Тайминскую.
Зло ее взяло. «Ну, зачем, зачем он не сказал прямо, что вот, дескать, сегодня будет заметка обо мне в газете, пойдем посмотрим! Но зачем врать, будто так просто: хочется-де посмотреть, почитать газету?! Ну!..»
И она решила досадить ему:
— И как же они тебя сняли нехорошо! — сказала Нина и поморщилась. — И чего ты зубы опять оскалил?
Она показала на снимок.
— Несущественно, — возразил растерянный Орлов.
18
Оставшись один, Лебедев прошел пустынным берегом до соснового борочка на песчаном бугре и прилег там... Любил он одинокие думы под тихое сипенье ветра в хвое сосен. А вот ведь в еловом бору не слыхать этого веяния и сипенья. Тяжел он, и темен, и глух. Не для человека такой бор — для зверя.
Осы́павшаяся кое-где прошлогодняя хвоя, лежавшая местами скользким и плотным слоем, показывала борок в какой-то особенной чистоте: словно только что подмели.
Полежав немного, академик поднялся, встряхнул свой пыльник и медленно пошел обратно. Воскресенье. Можно спокойно, неторопливо осмотреть этот городок. А ведь скоро пароходы начнут гудеть над тем местом, где ныне разлегся он!..
Река, и особенно с крутым берегом, служит разведчиком археолога. Иногда какая-нибудь речушка без всяких разведочных работ говорит, стоит ли здесь копать. Человек издревле селился у воды...
«Да! Надо взглянуть на стратиграфию этого берега!»
Он спустился по крутой осыпи, достал записную книжку с карандашом и, медленно продвигаясь внизу под берегом, стал изучать и время от времени набрасывать схему слоев. Культурный слой был мощный.
Работая, он увлекся и долго не замечал, что рядом с его тенью давно уже появилась на откосе вторая тень.
Вдруг чей-то хрипловатый голос из-за плеча спросил его:
— Извиняюсь, гражданин, можно полюбопытствовать, что вы там записываете?
Академик вздрогнул от неожиданности. Кровь бросилась ему в лицо. Резкий ответ уже готов был сорваться у него. Но он мгновенно переборол в себе этот порыв.
Спокойно закрыл он книжечку и оборотился к подошедшему.
Это был пожилой смуглый человек, плохо побритый, в серой кепке, в гимнастерке, подпоясанной узким ремешком, и в каких-то броднях.
Лебедев досадовал: пожалуй, пригласит куда-нибудь предъявлять документы и объясняться...
— Видите ли, — сказал он, — вообще говоря, я крайне неохотно и не каждому разрешаю знакомиться с содержанием моих записных книжек: это книжки моей работы. Однако секретного в них ничего нет. И, возможно, у вас есть право... Но позвольте спросить: кто вы такой?
Незнакомец ничуть не обиделся на этот вопрос.
— Да я-то человек простой: лодочник здешний. Моторист. Инвалид... А так все-таки вижу: человек незнакомый, нездешний, стоит, пишет что-то али срисовывает, вроде как план снимает. А у нас на этот счет строго. Думаю, надо спросить! А как же?
Они глянули один другому в глаза, и оба понимающе улыбнулись.
Академик достал свой паспорт, удостоверение Академии наук СССР и показал на обороте соответствующую, уже здесь, по приезде, сделанную отметку.
Спрашивающий был смущен и вместе с тем доволен.
— Ну, простите за беспокойство, товарищ академик! — сказал он. — Прямо сказать, вижу в вас ученого человека, советского: другой бы это... обиделся, да как, дескать, вы смеете, да не ваше дело!..
— Полно, полно! — прервал его Лебедев благожелательно и вместе с тем строго. — Ну, будем знакомы!
Он протянул ему руку.
Лодочник поспешно отер свою руку о штаны:
— В солярке она у меня, в бензине... Будем знакомы...
Они разговорились.
— А я... ну, прямо сказать, меня здесь каждая душа знает: лодочник Степа, инвалид. По фамилии уж редко кто зовет. А фамилия наша чудная: Мухин...
Он рассмеялся. Свернул для мундштука самокрутку и продолжал:
— Мне, да и всем нам, инвалидам, кто, конечно, привычен к этому делу, товарищ Бороздин... это предрайисполкома нашего, — пояснил он, — позволил моторку держать, чтобы, значит, подрабатывали... Так что, если понадобится, а я на месте буду, не в отплыве, то прямо во весь голос с берега: «Степа!» — ну, и сейчас же!.. В ночь, в полночь: я человек бесстрашный!.. Хотя и в бурю: я ведь волгарь! — с гордостью произнес он.
Они присели на песчаном откосе и стали беседовать, любуясь Воложкой, белым островом, темно-зелеными сопками нагорного берега и синими утесами вдали.
Степа и о себе рассказывал и расспрашивал ученого о здешних раскопках.
— Волга-арь! — протяжно и с явным наслаждением повторил он. — Меня ведь еще мальчонкой капитаны в лоцмана брали! — рассказывал он. — Да и не буду хвастать, а скажу: я, почитай, зажмуркой по ней на сотню-другую километров провести могу. А как же? Каждое ведь плесо в ней исхожено, исплавано с детства... Воевал тут. С белыми. С учредиловкой. С чапанниками...