Дмитрию Павловичу претило слушать, когда какой-нибудь певец портил этим претенциозным, купеческо-мещанским произношением песню Исаковского «Летят перелетные птицы» и пел для чего-то: «А я остаюсА с тобой». Когда же приходилось ему слышать эти отвратительно-мягкие «жя», «жю», то как-то невольно вспоминалась высмеянная Гончаровым в «Обрыве» Полина Марковна, которая выговаривала точно так же: жярко, жярко и вижю...
С зубами из нержавейки был Кысин, корреспондент одного большого красочного журнала. Лебедева познакомил с ним тот же Журков. А другой — часто и много печатавшийся литератор «бунинской струи», как сам он о себе отзывался, — Неелов.
Они шествовали, неторопливо беседуя, и долго не замечали сидевшего в тени ворот Лебедева.
— Что-то зажились в Староскольске, дорогой метр! Корреспондируете?
— Нет... — отвечал литератор томно-шутливо. — Рубаю роман.
— Ах, так?.. Ну и что же?..
— Сегодня отстукал толстовскую норму: три четверти листа... Но... боюса, дорогой мой...
— Чего?
— Как бы не пришлоса уехать обратно в Москву, Туго идет, дорогой мой! Знаете, я установил, что на меня тяжело действует самый переезд, вся эта ломка моего стереотипа!..
Тут они увидали Лебедева. Вскинув обе руки жестом радушного привета, Неелов вскричал:
— Добрый день, добрый день прославленному жрецу богини Клио!.. И вы, значит, здесь? Слышал, слышал: Сущевские раскопки!.. Ну что там, как?.. — И тотчас же перебил сам себя: — А вы не боитес, что солнце вас обожжёт?..
Он запрокинул голову и посмотрел на небо.
— Нет, не боюсь, — отвечал историк. И затем, чтобы хоть как-нибудь поддержать разговор, спросил: — До меня донеслось — вы уезжаете?
— Да! — решительно ответил Неелов.
— Что ж так?
— Да видите ли, дорогой мой...
И он снова повторил о «ломке стереотипа», но прибавил и еще одну причину отъезда.
— Скажу откровенно, — сказал он и оглянулся при этом на кирпичное здание политотдела, — мне не нравилоса обхождение с писателями этого самого... Журкова. Ужасный грубиян! Ну вы представьте: я, как бы там ни говорить, Неелов! Прихожу к нему познакомиться, побеседовать. Прошу секретаршу: доложите, что писатель Неелов пришел познакомиться, эт сетера, эт сетера... — Тут Неелов заметно заволновался. — Приглашает войти... Вхожу. Встает за своим столом. Называю себя. «Пришел к вам побеседовать...» Тут он и договорить не дал! Хватается театральным жестом за голову, старый чудак, делает страдальческое лицо и начинает прямо-таки вопить: «Опять побеседовать?! Братцы мои!..» Кстати: почему я ему «братец», не знаю... «Братцы мои, — кричит, — да что же, мне пресс-конференцию для вас заводить? Вспомнили о нас, спасибо! Идите смотрите, работайте!.. Но увольте от этих бесед, право, увольте! Ведь не могу же я, ну, поверьте, не могу!..» И представьте, хватается за фуражку, старый чудак!.. Но ничего! — с угрозой в голосе добавил писатель. — Я в Москве кое-кого проинформирую об этом Аракчееве!.. Так вы понимаете?! — с возмущением закончил он свой рассказ.
— Понимаю, — отвечал академик.
Но, по-видимому, в этом «понимаю» не было оттенка сочувствия, которого ожидал литератор, потому что он вдруг дернул губной складкой, словно бы внюхиваясь в небо, и опять посмотрел на солнце.
— Однако жжёт! — стянув губы наподобие кисета, произнес он, и оба, поспешно попрощавшись, проследовали дальше.
21
Во втором этаже большого полукаменного дома на берегу Воложки обширная чайная-столовая. Два фикуса и иссыхающая пальма. В распахнутые окна в ясный день, как придвинутые биноклем, видны горы за Волгой.
Дмитрий Павлович Лебедев сидел за столиком возле распахнутого на Волгу окна. Изредка врывавшийся ветерок с тихим шорохом-звоном шевелил над его головою сохлые листы пальмы, осенявшей столик.
Странное состояние переживал сейчас этот человек. Пустынным, беспредметным и тоскливым раздумьем одиночества, пожалуй, лучше всего определить такие минуты.
— Дмитрий Павлович! — прозвучал вдруг девический голос. — Так вы еще не уехали? Вот чудесно!..
Это был голос Нины Тайминской.
Радость захватила его врасплох.
Вся его воля, вся его гордость, его боязнь показаться смешным, его суровая сдержанность, ставшая для него привычкой, — все было смыто, захлестнуто волной ее голоса.
Так было с ним однажды в юности. Он купался в большой реке в самое половодье. И вот, чтобы показать, какой он сильный и умелый пловец, он прыгнул, как с вышки, с высокого моста прямо в бушующую водоверть настежь раскрытых вешняков, через которые сверкающей, тяжелой гладью валила вода, клубясь и бушуя дальше, у подножия водосброса. Оглушенного, его вынесло на отмель. У него навсегда остался в памяти тот миг, когда его подхватило, неодолимо повлекло и когда проворные и сильные его движения, приемы опытного пловца оказались среди бушующих бурунов столь же напрасны, как если бы он вздумал грести соломинкой...
Девушка подошла к его столику. Протянула руку.
Орлов поклонился ему молча.
И так же молча, потому что боялся, что голос выдаст его волнение, Дмитрий Павлович придвинул к ней стул и движением руки пригласил садиться.
Заговорила Нина:
— Как хорошо, что мы вас нашли: опять поплывем вместе!
Было около восьми вечера, когда они вышли на обрыв Воложки. Стоял ясный, теплый вечер. Трещали отходившие одна за другой моторки. По всему осыпистому берегу и на плотах шумели купальщики. Мальчишки, кидаясь в воду, с криками старались догнать волну от моторок.
Лебедеву пришло в голову позвать лодочника Степу. Приставя рупором ладонь, он громко окликнул его. И, сверх ожидания, тот сейчас же отозвался. Подойдя поближе к обрыву, лодочник узнал ученого.
— На правый? — спросил он.
— Да.
— Спускайтесь. Сейчас буду заводить!..
И, прихрамывая, инвалид заспешил к моторке.
Нина пошутила:
— А вас тут уже знают, Дмитрий Павлович!
— И не говорите! Мировая слава!..
Его пропустили первым. Он подал руку Тайминской. А другой рукой она слегка оперлась о плечо Орлова. Нина ждала, что Василий вскочит в лодку следом за ней. Она повернулась к нему лицом.
Но Орлов вдруг уперся в берег и сильно толкнул лодку на воду.
— Прыгай же! — крикнула она ему и протянула руку.
— Третий лишний! — мрачно ответил он, отвернулся и стал большими шагами взбираться на осыпающийся откос.
Нина хотела скрыть свое смущение от Лебедева. Ей и жалко стало Орлова и досадно на него. Ах, зачем он опять повернул на ссору! Она не хотела его обижать. Ну, чего он взъелся на Дмитрия Павловича? С ним так хорошо! И поговорить и помолчать... Ей стыдно стало, что Орлов не постеснялся обидеть ее в присутствии Лебедева.
— Карахтерный малой!.. — промолвил лодочник Степа.
Затем, обращаясь к Лебедеву, он спросил, каким ходом плыть. Тот посмотрел на Нину.
— Мне все равно, — сказала она.
— Тогда, пожалуйста, Степа, самым тихим, — попросил академик. Его влекло полюбоваться ночной Волгой, и он хотел, чтобы звук мотора не заставлял кричать во время беседы. Лебедев видел, что девушка смущена резкой выходкой Орлова. Он чувствовал себя без вины виноватым и собирался дружеской беседой рассеять ее уныние.
А оказалось, этого и не нужно было совсем.
Нина сама обернулась к нему и заговорила. Лицо у нее было ласковое и приветливое.
— Дмитрий Павлович! — сказала она. — Что же вы так далеко сели? Разговаривать трудно. Ведь нам же целый час плыть!
— Я думал, вы расстроены.
Она только повела плечом и молча подвинулась на кормовой скамейке, чтобы дать ему место рядом с собой.
Он пересел.
Быстро темнело. На огромной горе против Староскольска, на высокой буровой вышке, вспыхнул яркий, как звезда, огонь.
Тихо постукивал мотор. Парны́м веяло от воды. У острова теснился белой грядой туман. Стали видны звезды.
Позади ожерельем ярких огней означился Староскольск.
— Вам не холодно, Нина? — спросил Дмитрий Павлович.
— Нет, — отозвалась тихим голосом Нина. — А вода какая теплая! — Она коснулась рукой журчащей вдоль борта воды. — Вы умеете плавать?
— Умею.
— Знаете, Дмитрий Павлович, я страшно полюбила вас слушать!..
— Я предпочел бы, чтобы последнего слова не было!.. — сказал он, но тотчас же испугался своей смелости и легким смехом дал понять ей, что это шутка.
— Мне кажется, что вы все, все знаете.
— Ну что вы, Ниночка!..
И все ж таки — странное дело! — от этой ее уверенности в его знаниях у него так отрадно стало на сердце, что он даже внутренне насторожился. «Что ж это со мной, в самом деле? Этого еще не хватало!» — почти прикрикнул он на самого себя.
Проплывали уже Крольчатник — так назывался почему-то пионерский лагерь у самой подошвы гор, над рекою. Огненными колоннами, уходящими в глубь черной воды, отражались его яркие огни. Уж легким сиянием над темно-косматыми громадами гор означился впереди Нефтяной овраг — значит, за тою вон сопкой и Лощиногорск.
И вдруг Лебедеву стало до боли жалко, что их плавание вот-вот окончится и что, может быть, никогда уже больше ему и не увидеться наедине с этой чудесной девушкой, не чувствовать ее так близко возле себя...
«А может быть, мотор мог бы делать еще меньше оборотов?» — подумалось ему. Но ему было неловко заговорить об этом с лодочником.
Мысль его словно передалась Тайминской.
— Хорошо бы плыть помедленнее, — сказала она, обращаясь к Степану.
Тот замедлил еще немного ход своей моторки, однако проворчал:
— Уж и так одним течением несет, куда еще сбавлять? Этак мы и к рассвету не доберемся!..
Над черным бором горы выкатилась и начала свое шествие огромная багровая луна.
Все трое смотрели на нее.
— Знаете, — сказал академик, — луну смотреть надо только здесь, на Волге. Она страшна над горами. Нигде не видал ее такою!