И вдруг:
— Самоуспокоенность! — убежденно произнес Ваня Упоров и резко взмахнул кулаком.
34
Шесть часов тридцать минут утра. Воздух ясен. На горах видна каждая морщинка. Узкая серповина месяца, белая, словно выточенная из облака, еще стоит над горою.
Еще голосит петух, а уж грузовик со скамейками в кузове, точно подаваемый к этому времени к жилому городку, пронесся по трехкилометровой лощине к Волге, ссаживая одних там, других здесь, и вот уже остановился на краю котлована возле дощатой будки прораба.
Люди первой смены.
Парторг Высоцкий, главный инженер участка Черняев, собкор Зверев, Ваня Упоров и несколько человек из числа вступающих в первую смену начали выпрыгивать из машины.
У Черняева лицо смуглое, с желтизной. Ярко белеют плотные зубы. Он в блузе-ковбойке с застежкой «молнией». Недлинные, но волнистые седые волосы как шапка мыльной пены. «Седой мальчуган!» — подумалось Звереву. Лучики белых морщинок к вискам выделяются на загорелом лице. Глухой голос. И несколько напряженная, сквозь зубы, как бы «тугая» речь, иногда с закрыванием глаз, когда уж очень вымотается...
На дощатой стене прорабки, позади стола, красуется большой, расписанный красками деревянный щит: «Показатели выполнения социалистических обязательств бригадами экскаваторов «УЗТМ».
Внизу, под бровкою котлована, в глубоких забоях лязгают и рокочут экскаваторы. Видно, как вздымаются, описывают поворотную дугу и вновь опускаются стрелы с могучим кулаком ковша на конце.
Здесь, на плоской крыше забоя, солнце начинает уже припекать, а там, внизу, в самом забое, еще прохладно и сыро. Длинные лежат тени...
Из-под самой бровки реет на ветру укрепленный на вершине стрелы алый вымпел комсомольско-молодежного экскаватора. С каждым поворотом стрелы он вычерчивает красные полукружия на синем небе, на зелени Богатыревой горы.
В ночной смене на комсомольско-молодежном работал бригадир «УЗТМ» № 3, машинист экскаватора Василий Орлов. Он еще не сдал смену. Но его сменщик, земляк и друг Семен Титов, уже здесь.
У знаменитого экскаваторщика свободно-небрежная манера управлять рычагами и педалями. Есть, пожалуй, доля лихачества в его приемах, в той щегольской непринужденности, с которой сидит он на своем вращающемся кожаном кресле за пультом управления.
На Орлове синий комбинезон, самопишущее перо торчит из кармашка. На руке часы в широком кожаном браслете. Впрочем, такое снаряжение — дело обычное у механизаторов котлована. Ребята все молодые. А кругом много девушек.
Орлов всегда был хорошо одет. Однако это не было щегольством. Какое-то природное понимание того, что шло и что не шло к нему, было у молодого экскаваторщика. Он любил одежду из дорогих, добротных тканей, сшитую несколько просторнее, чем шьют обычно, любил, чтобы пальто давало этакую гранитную складку, чтобы на брюках была «стрелочка» и чтобы губа толстых подошв всегда сохранялась белой. Его синяя спецовка на работе казалась образцом опрятности. И в обычную котлованскую одежду он тоже любил внести что-либо свое, отличительное. Ну, например, если обычную кепку повернуть козырьком назад, козырек этот скрыть под напуском, мягкий верх подать назад — так, чтобы чуть прикрывались надо лбом волосы, то заурядная кепка обернется заправским беретом, и вид будет и удалой и красивый.
Глядишь, через день-другой у всех парней на котловане кепки козырьком назад.
Однако не все так просто перенять у вожака. Этим летом в петлице синего орловского комбинезона изо дня в день стал появляться живой цветок. Каждый день свежий. Его так и прозвали «неувядаемый». И все знали, что это рукой Нины Тайминской ежеутренне вдевается цветок. Подшучивали.
И вдруг за последние дни цветок в петлице орловского комбинезона стал совсем сухой, плоский, бледный — совсем как те полевые цветочки, что иной раз вкладывают меж листов книги.
И все же почему-то Василий не расставался с ним.
Подшутить подмывало, конечно, но что-то первого охотника долго не находилось.
А об этом засохшем цветке и о той, чья белая рука вдела его в петлицу, и думал сейчас за рычагами Орлов.
«Да! Гнусно я вел себя, чего же правды бояться! — думал Орлов. — Отомстил! — с чувством презрения к самому себе вслух проговорил он. — Если только узнает она, что я был у Тамарки, — всему конец!.. Да откуда она узнает?» — тут же и успокоил он себя.
С большей, чем нужно, силой двинул левый рычаг. Взревев и зарокотав, корона ковша всадила свои острые зубья в сырой откос забоя...
На откосе он увидал Леночку Шагину, учетчицу, с ее блокнотиком и карандашиком: отмечала отходившие с землей «МАЗы». Весело крикнул ей, помахал рукой.
Кичась своим мастерством, любит Василий Орлов в наиболее ответственный миг, в миг врезания ковша и затем поворота стрелы с доверху полным ковшом, высунуться из окошечка и перекликнуться с девушками.
За пультом управления Орлову часто мнилось, что он не машинист экскаватора, а летчик, пилот, водитель воздушного корабля. На это его наводили литые надписи возле рычажков сбоку, а также и по обе стороны машиниста, обозначавшие, что производит тот или иной рычажок: «Включение двигателя напора», «Включение двигателя хода», «Возбуждение поворота», «Отключение», «Включение» и так далее и так далее. Левый рычаг — врезание. Правый — опускание. Правая педаль — поворот стрелы вправо. Левая — влево.
Он чувствовал себя мозгом этой махины.
Однажды, когда он летел на самолете, командир-летчик разрешил ему войти в свою кабину и посмотреть, как водят самолет слепым полетом: шли в сплошной облачности.
Этот полет оставил в его душе впечатление неизгладимое.
Словно подслушав эти его тайные мечтания, журналист Кысин — тот самый, с зубами из «нержавейки» — назвал Орлова асом.
— Вы, дорогуша, настоящий экскаваторный ас!— сказал он ему и потрепал по плечу.
— А что это такое — ас? — напуская на себя простоватость и даже слегка приоткрыв рот, спросил Орлов.
— Как?.. Вы не знаете? — удивился тот. — Ну, это пилот высшего класса. Так зовут за рубежом мастеров высшего пилотажа. В переводе на русский язык это означает «туз».
— Ага! — мрачно сказал на это Орлов. — Значит, я экскаваторный туз? Та-ак!.. Ну, а у нас, на Урале, в старое время тузами только купцов называли, богачей, паразитов... Вот что, — вдруг закричал он, ожесточась, — давайте-ка вышагивайте отсюда, а то я такого вам туза отпущу!..
Орлова вызвал Журков. Выговаривал за грубость с представителем прессы.
— Да какой он представитель прессы — попросту арап! — защищался Орлов.
— Это не твое дело — судить! Его послала редакция, газета. Во всяком случае, он должен быть у нас огражден от оскорблений. Политотдел требует, чтобы ты извинился.
— Ну что ж, я извинюсь... — с тяжелым вздохом согласился Орлов.
Но извиняться не пришлось, потому что Кысина отозвали. Причиной тому было не столкновение с Орловым, а новый, поистине анекдотический случай из корреспондентской деятельности Кысина.
Любимым рассказом Кысина был бродячий анекдот о каком-то заграничном корреспонденте, который, захватив место у аппарата и ожидая событий, чуть не целые сутки подряд передавал по телеграфу главы из библии, лишь бы не допустить к аппарату других.
Товарищи не любили Кысина. Ему ничего не стоило пустить ложный слух, что, скажем, открытие данной электростанции решено в центральной прессе вовсе не освещать: зря, мол, ребята, трудитесь, сушите перья! И это в то время, когда сам он уже настрочил целую полосу. Легковерные попадались. Халтурщик и дармоед, он уже давно ничему не учился и жил неплохо. «Главное — поспеть, — говаривал он. — У меня строгий расчет времени, хронометраж! И везде иметь информатора! Я не писатель. Я кор!»
Приехав на стройку, он больше околачивался в Староскольске. Сведения брал из управления или списывал без зазрения совести из многотиражки «Гидростроитель». Пока что обходилось. Но вот, разговаривая с ним по телефону, редактор потребовал к следующему номеру дать страничку из жизни котлована, все как есть: и достижения, и провалы, и трудовые подвиги, и примеры неразворотливости, головотяпства, расточительства. И чтобы события были свежие, не замусоленные в ряде очерков и сообщений.
Кысину срочно пришлось «перебазироваться» на правый берег.
Котлован оглушил его. Оглядевшись, «кор» избрал своим «капе» прорабку третьего участка. За телефоном в это время сидел-надрывался начальник участка Бедианов.
Кысин стал слушать.
Это были тяжелые дни котлована. Забои все углублялись, пошли мокрые грунта́ — тяжелая черная глина. Экскаваторы стали вязнуть, крениться, садились «на брюхо». Бревенчатые щиты, что подбрасывали под гусеницы, ломало как спички, и обломки вминало в землю.
— Тонут экскаваторы! — кричал в телефон Бедианов, худой, небритый, со злыми черными глазами мужчина. В нетерпении и гневе он постукивал кулаком по столу, отчего иссиня-черные и жестко упругие волосы его с развалом на два крыла раскачивались надо лбом, как пружины.
— Вчера номер шестой утонул!.. — кричал начальник участка.
И вот это «утонул» и попало в настороженное ко всякой сенсации ухо Кысина. Он подошел к одному из десятников.
— Кто там у вас утонул? — спросил он. — Я корреспондент. — Он стал доставать свое ко́ровское удостоверение.
Десятник махнул рукой.
— Верю, — сказал он мрачно. — Доценко вчера свой экскаватор утопил.
— Как? — вскинулся Кысин. — Так это же сотни тысяч рублей, а то и весь миллион!
— Да, конечно... — согласился десятник. В глазах у него затаился огонек насмешки. Он понял, кто перед ним, и решил подшутить.
— Доценко? — спросил нетерпеливо Кысин, записывая.
— Точно.
Короче говоря, итогом этого стремительного интервью была заметка, переданная Кысиным в ту же ночь по телефону. В ней говорилось в гневных тонах, что неразбериха и безответственность на котловане столь вопиющие, что на днях утоплен был экскаватор, электроагрегат огромной мощности. Государство понесло колоссальные убытки по вине экскаваторщика Доценко и руководителей третьего участка.