Да, большевики умеют мечтать!.. — яростно и вдохновенно воскликнул Артемий Журков и широко обвел рукой гигантские копры, дюкер и экскаваторы, чьи стрелы вздымались из котлована. — Товарищ Ленин говорил, что большевики умеют мечтать! И мы знаем, что это так. Но только наши большевистские мечты — это не воздушные замки, а это Днепрогэс, Волго-Дон, метро, новый университет на Ленинских горах, чья звезда касается облаков, это безмерно могучая индустрия и самое совершенное в мире социалистическое наше земледелие!..
...Содокладчиком по плану ГОЭЛРО на Восьмом Всероссийском съезде, вы знаете, был Кржижановский. Как сейчас вижу: вот он говорит о будущих станциях, а на огромной карте нашей Родины вспыхивают поочередно маленькие электрические лампочки — вроде елочных. И они-то означали Волховстрой, которого не было! Свирьстрой, которого не было! Днепрострой, которого не было! Только цветные лампочки. Да и то — слабого, скупого накала... Как тут было не впасть в недоумение господину Уэллсу?!
А ныне мы одному лишь высотному зданию Московского университета для тысячи его электромоторов — больших и малых — предоставляем мощность, равную мощности целого Волховстроя!
Впервые в мире миллиарды киловатт-часов электроэнергии будут передаваться на столь огромные расстояния. Потребуется повысить напряжение в цепи до неслыханной в мировой технике цифры — четыреста-пятьсот тысяч вольт. Все, все создается новое, небывалое, для приема такого чудовищного потока электроэнергии!..
И где-нибудь, — быть может, здесь вот, у нас, — будет со временем сидеть главный инженер-диспетчер, надзирающий за работою автоматических включений и отключений, посылающий безмерные потоки этой чудотворной, всемогущей энергии всюду, всюду, где только возникла в ней потребность, к любому объекту, в любой промышленный центр, за тысячи и тысячи километров.
Это будет как бы некий единый электромозг, управляющий всем океаном электроэнергии!..
Товарищи! — продолжал Журков. — Вы знаете, что первоначальным заданием плана ГОЭЛРО было: на протяжении десяти-пятнадцати лет построить тридцать районных электростанций общей, совокупной мощностью полтора миллиона киловатт. Но и это многим и многим тогда казалось мечтой несбыточной.
Ныне же одна только наша ГЭС на много и много превысит всю ту энергетическую мощность, которая казалась тогда недосягаемой, несбыточной.
Да что говорить! Ежегодный, — поймите же: каждый год, каждый год, — один лишь ежегодный прирост нашей электроэнергетической мощности в три раза перекрывает всю совокупную мощность, намеченную по плану ГОЭЛРО на 10 — 15 лет!
Вот они, елочные-то лампочки на карте, как обернулись!..
Товарищи! — закончил Артемий Журков, поведя рукой в сторону экскаватора, в дверном пролете которого виден белый голубь. — Разве это не знамение, что голубь, символ миролюбия, осеняет нашу технику так же, как и наши сердца? Ее назначение — мирное процветание Родины, счастье и беспредельный духовный рост советского человека!
Книга вторая
1
В Кисловодск Нина Тайминская прилетела первого сентября. Отдых предстоял небывалый: сперва месяц лечебной путевки, а затем сразу и отпуск. Так настоятельно предлагали ей, почти требовали лощиногорские невропатологи и терапевты.
Сказался трехлетний самозабвенный труд на котловане, и не какой-нибудь, а труд электрика экскаваторов, то есть едва ли не самый напряженный труд этой «земляной эпохи» строительства.
И — что же скрывать! — хотя и не дознались умудренные и опытом и наукой врачи, а по живому сердцу прошедший надрыв все еще саднел, как от пореза осокой.
Нелегко обошелся Нине ее разрыв с Василием!
...Вводя Нину в предоставленную ей отдельную комнату, светлую, во втором этаже, с распахнутым окном, медсестра санатория со странным именем Электрина Петровна, изящная и кокетливая, на высоченных звонких каблучках, очень словоохотливая, однако преисполненная сознанием учености, ибо славилась умением снимать кардиограммы и осциллограммы, сказала, покровительственно улыбнувшись:
— Вы — самая наша!
— То есть? — не поняла Нина.
— Самая кисловодская: гиперфатигацио... переутомление, — пояснила она, снисходя. — Неврастения... Это можно, надеюсь, не объяснять?
— Можно, — устало улыбнувшись, отвечала ей Нина и посмотрела на кресло.
Сестра поняла ее взгляд.
— Сейчас, сейчас отдохнете, милочка. Вы ведь хозяйка. И никого — к вам. Разве только сами попросите дать вам подружку.
— Ой, вряд ли! — от всей души вырвалось у Тайминской.
— Не зарекайтесь! Вот пойдете к профессору, и, знаете, что он вам скажет?
Несмотря на всю свою усталость, Нина не могла скрыть изумления:
— Боже мой, вы даже и это знаете, Электрина Петровна!
— Еще бы! Я с ним ведь уже более пяти лет.
— Что же он мне скажет, ваш профессор?
— А то, что после третьей нарзанной ванны вы и себя не узнаете: переродитесь.
— Почему после третьей?
— Так. Это его наблюдения. «Третья ванна, — говорит он, — роковая. Это перелом. Или иначе это не наш больной. Ему нечего делать в Кисловодске».
— Странно... Никогда не слыхала ничего подобного.
— Ну, он у нас вообще большой оригинал, наш профессор.
— А скажите, Электрина Петровна, — обеспокоилась Нина, — чтобы принимать нарзанные ванны, надо выезжать?
Сестра кичливо улыбнулась, слегка выпятила накрашенную сердечком губу и покачала головой:
— Что вы, душечка! У нас свой нарзан. У нас же богатейший санаторий. Вот увидите сами. Нет, нет, у нас все, все свое. Москва позавидует! Если профессор найдет это нужным, вы до самого окончания можете и шагу никуда не сделать!
— Вот и хорошо!
Электрина на нее покосилась.
— Ну, что вы, ласточка? Неужели уж такая усталость в ваши годы? И имейте в виду: хоть я и не знаю всего, что вам назначит профессор Гогоберидзе, но уж терренкур вам будет назначен обязательно.
— А это еще что такое? — упавшим голосом спросила Нина.
— Ну, это прогулки в парке. Их постепенно удлиняют. Восхождения на горы. Все научно рассчитано. Есть терренкур номер первый, второй, третий... Какой вам назначат... Ой, заговорилась я с вами. Надо бежать. Устраивайтесь. Отдыхайте. Я забегу еще. Будем друзьями.
И, уже закрывая за собой дверь, еще раз весело и лукаво кинула:
— После третьей нарзанной, деточка, мы с вами поговорим!
2
Тоска и подавленность, как бы безучастие ко всему, все еще не проходили. А шел уже восьмой день в Кисловодске, и две нарзанные ванны были уже приняты.
Никуда не хотелось. Все раздражало, всему хотелось перечить. И во всем, во всем, что окружало здесь ее, Нине Тайминской прежде всего открывалось смешное или неприятное.
И не хотелось есть — хваленый воздух Кисловодска не помогал.
Она была очень рада, когда в ответ на ее жалобы, на свою как бы злую апатию, профессор Гогоберидзе, огрузневший стареющий красавец в пенсне и с легкой, несколько искусственной одышкой после выслушивания каждого пациента, этот непререкаемый Зевс Громовержец местного медицинского Олимпа, понимающе усмехнулся, обменялся взглядом со своей Электриной Петровной и соизволил разрешить Нине не выходить никуда до тех пор, пока ей самой не захочется. Конечно, не обошлось и без латинского ярлычка на это странное состояние Нины.
— Да, да, это бывает, — кивая откинутой головой, сказал профессор. — И особенно с молодежью, которая не умеет щадить себя в работе. Я бы даже ввел в медицинский обиход новую патогномическую единицу: апатия одиоза. — И, видя, что Нина не понимает, пояснил: — Ну, это, видите ли, апатия с примесью неприязни, что ли, ко всему, что окружает больного. Но это пройдет, пройдет, деточка, — успокоил он. — Вы сколько ванн взяли?
— Две.
— Ну вот! — сказал профессор и, сдернув с крупного носа перекошенное пенсне, сощурил черные, бархатные глаза и улыбкою умудренности обменялся с Электриной Петровной. — Так вот что, деточка, — обратился он к Тайминской, —я прошу вас пожаловать ко мне после третьей нарзанной... Проследите! — приказал он Электрине Петровне и, отечески потрепав Ниночку по руке, величественно отпустил ее.
Электрина Петровна сопровождала ее и в комнату.
— Ну, вот видите, я говорила вам, — сказал она, охорашиваясь перед большим зеркалом. — И все-таки, моя дорогая, я буду тормошить вас. Так нельзя. Вы просто какой-то бесчувственный пессимист!
Нина рассмеялась.
— Вот уж никогда не думала я на своем котловане, что когда-нибудь меня назовут так.
— А что? Разве не правда? — вскинулась медсестра. — На вас даже экскурсовод жалуется: гора Кольцо — «Не хочу». Замок Коварства и Любви — «Мне это не интересно!» Ведь здесь же сплошь лермонтовские места. Дорогая! Наш санаторий буквально в двух шагах от того самого дома, где Печорин — помните? — спускался ночью от Веры по столбу веранды. Говорят, уцелел даже тот самый столб, по которому он спускался... А Скала Дуэли? Вам покажут место, куда упало тело Грушницкого...
Нина поежилась.
— Ну хорошо. Допустим, сейчас вам такие впечатления ни к чему. Но вот к нам приехала на гастроли сама Ратмирова.
Нина поморщилась.
— Не поклонница я этого утробно-залихватского пения.
Электрина Петровна оторопела.
— Но тогда почему же вы на концерт Гранитова не пошли? Боже мой! Люди с ума посходили: чуть не с рассвета — в очередь за билетами, а вам билет принесли на подносике, и вы его в корзину.
У Ниночки только покривился уголок рта.
— Гранитов! — со злостью произнесла она. — Да я не то что на его концерты ходить, а все собираюсь письмо написать в радиокомитет, что пора прекратить это безголосое гнусение. «Человеку человек!..» — передразнила она, и так удачно, что невольно рассмеялась и Электрина Петровна.
— Вас послушать — ох, ох! — произнесла она и покачала головой.