И, разволновавшись от этих дум и от чувства постоянной напряженной тревоги за подготовку к перекрытию, что денно и нощно шла на обоих берегах, но шла со страшным скрипом, с неполадками, со сползанием намеченных сроков, Максим Петрович Бороздин заторопился и поперхнулся чаем.
— Будь ты неладен! — ругнулся он. — До чего у тебя, Наташа, чай горячий!
— Какой любишь. — И, помолчав, добавила: — Не чай горячий, а тот, кто за чаем сидит! Уж больно горяч, сверх меры!
Он ничего не ответил. Наталья Васильевна долго смотрела на него тем особенным взглядом жалости-любви, какой бывает у хороших и любящих мужа женщин, проживших много лет в светлом и чистом браке, и особенно, если жизнь не скупилась на испытания и горести для обоих.
— Ох, Максим, Максим, — произнесла она с легким вздохом. — Поседел-то ты как! Помнишь, Наташенька, бывало, все у тебя седой волосок искала — выдергивала. А теперь черного бы волоса не нашла!
Голос у нее дрогнул.
Бороздин нахмурился, встал и торопливо, как бы хватившись чего, пошел в другую комнату.
— Ты чего? — обеспокоилась Наталья Васильевна.
— Поторапливаться, мать, поторапливаться надо! — тонким, теноровым голоском протяжно восклицает Бороздин.
— Да уж слыхала я. Но зачем в пять-то часов ты взбодрился?
— Как зачем? У нас сегодня день великий на АТУ. Мы сегодня свои «катюши» испытываем. Тетрайдеры с них будем сбрасывать.
— В Волгу? — спрашивает, оживляясь, Наталья Васильевна.
— Не-ет! Сперва — в песочек, на землю. Но все будет в точности. Как на генеральной репетиции.
— Как бы мне посмотреть!
— Да тебе обязательно нужно, — подхватывает Бороздин. — Заведующая парткабинетом левого берега должна быть в курсе событий. И кого-нибудь из своих фотокоров захвати. Хорошую выставку сделаете. Не один я, а все наши люди на АТУ сильно волнуются: ведь все двадцать «катюш» из наших «ЯЗов» переделаны, нашими головами обдуманы!
Бороздин — секретарь партийного бюро левобережного АТУ. Это его первый партийный пост сразу после реабилитации и возвращения. Подразделение это крупнейшее на всей стройке: около полутора тысяч одних только водителей машин. Одновременно он входит в состав бюро парткома строительства.
— Когда у тебя это испытание? — спрашивает его Наталья Васильевна.
— Репетиция-то?.. В два часа. Высокое начальство обещалось приехать.
— Рощин?
— Нет. Главный инженер Андриевский. Заместитель его Крюков. Начальник автотранспорта Копылов. Ну, и прочие, иже с ними.
— Так зачем же ты ни свет ни заря поднялся, если в два?
— Экая ты какая! — начинает уже сердиться Бороздин. — Все тебе доложи, все тебе обскажи! Сейчас за мной заедет Зверев Дементий Васильевич.
— Тот, что собкором областным?
— Теперь уже не собкор.
— Что, убрали?
— Ну, зачем? Ушел сам. Роман пишет. В Москве у него рассказы напечатаны. Вырос парень! Он ведь уж никак пятый год над этой книгой-то трудится. Все время на нашей стройке. Про наши дела и писать собирается.
Наталья Васильевна пошутила:
— Тебя бы вот надо вывести в романе.
Бороздин рассмеялся.
Напившись чаю, Бороздин раскрыл блокнот, где у него с вечера были записаны сегодняшние неотложные дела, и принялся за работу.
— Расчудесно, когда раненько встанешь, — сказал он. — И позавтракал, и чайку напился, и не торопясь все сделаешь. У меня, Наташа, — говорил он, — одних только агитаторов полсотни. Всех надо проинструктировать!.. О культе личности. О вредных последствиях. Говор в народе. Уметь надо по-партийному, открыто, бесстрашно!.. Враг — ведь он только слабинку ищет! Или вот трудности бытовые на стройке — агитатор с открытыми глазами должен ко всему подходить. Не скрывать, не затушевывать. И чтобы каждая жалоба, каждое неудовольствие трудящихся его самого за сердце брали. А мы одно только и знаем: график, график, бетон, сегодня столько-то кубов, завтра дадим столько-то! А глубокое политвоспитание масс — это, мол, пока потерпит: через пень колоду! А пора бы уж каждому коммунисту понять, что человек эти кубы да тонны укладывает, человек станет Волгу перекрывать! С бытом у нас на стройке все еще плохо. С зарплатой, с премиями тоже есть обиды. Недовольства много. Беседовал с Марьиным по душам. «Ты, — говорю, — секретарь парткома, куда ты смотришь? Одерни!» Так знаешь, что он мне отколол: «Тебя, — говорит, — Максим, рано выпустили! Уравниловку проповедуешь. Демагогия». Вот видишь, Наташа, муж твой уж и в демагоги попал, этого мне только и недоставало! — закончил Бороздин, горько усмехнувшись.
У Натальи Васильевны сперва морщинка душевной боли и гнева прорезала межбровье, резкое слово готово было сорваться о человеке, посмевшем сказать такое о ее Максиме, но вдруг представила себе громоздкую, упитанную фигуру Марьина в длинном кожаном пальто, в белых бурках и в пыжиковой шапке, похожей на опрокинутое ведерко, его монотонно гудящий бас, его маслянисто-смуглое лицо с узенькими глазками и чуть вздернутым на самом лишь кончике носом, словно кто щипцами этот кончик вытянул, — и невольно рассмеялась.
Среди коммунистов стройки иные откровенно удивлялись, почему Марьин, этот грубый и самовлюбленный человек, чуждый ленинским принципам партийного руководства, в самом существе своем партийный единовластец, который как будто через силу произносил — даже теперь! — слова о внутрипартийной демократии, — почему остается он и доселе на посту политического руководителя исполинской стройки, которая собрала на этих прежде пустынных берегах почти стотысячное население.
У Марьина вошло в привычку, отказывая в чем-либо посетителю, жалобщику, собеседнику, заканчивать разговор такой фразой: «Давайте будем на этом разговор кончать!» Произносил он ее на самых низких басах.
С постоянно бытующими на стройке инструкторами обкома он бывал резок или молчаливо-загадочен. «Поговорю с Москвой». Порою даже и их обрывал он своим излюбленным: «Давайте будем на этом разговор кончать!»
9
Со двора, из-под самых окон Бороздиных, донесся сдержанный гудок — сигнал остановившейся машины.
Максим Петрович, успевший только что побриться, обернулся к жене и, показав на окно, сказал:
— Ну, вот! Это он, Зверев. А ты говорила: куда, мол, ты так рано поднялся?
А на лестнице уже тяжело ступал кто-то, поднимаясь явно к Бороздиным.
Наталья Васильевна поспешно открыла дверь.
— Пожалуйста, пожалуйста! — послышался из прихожей ее приветливый голос. — Он уже ждет вас.
И вдруг недоумевающий, чуть ли не испуганный возглас:
— Ой, да кто это?
Вышел в коридорчик и Бороздин. Вглядываясь в гостя, он включил свет.
Какой-то громоздко-большой мужчина в брезентовом плаще, толстолицый, загорелый, радушно ухмыляясь, пробасил:
— Не узнаете?.. Ай-ай-ай!.. А еще говорите, Наталья Васильевна, что он ждет меня!..
Он захохотал.
Туг они узнали его: это был Кулагин Олег Степанович, бывший заместитель Бороздина по райисполкому.
С Кулагиным Бороздины не видались с 1952 года, с того злосчастного осеннего вечера, когда был арестован Максим Петрович.
Жена Кулагина, впрочем, забегала не раз попроведать Наталью Васильевну в те черные для Бороздиных дни, но всегда тайком от мужа и всегда просила не проговориться ему об этом при встрече.
Поздоровались. Гостя пригласили в комнату, усадили за стол. Начались, как всегда в таких случаях, отрывистые, смущенные и мало связанные друг с другом воспоминания, всматривались друг в друга, говорили раздумчиво: «Да-а!.. Много воды утекло!» Расспрашивали о семье, о давних общих знакомых, покачивали головой и снова смолкали.
По внешности Кулагин совсем почти не изменился, разве что потолстел еще больше, а так это был все тот же утробистый силач-великан, блондин с грубовато-мясистым, тщательно выбритым лицом, с густым голосом.
И Бороздин сказал в ответ на его замечание, что не узнали, мол, стало быть, годы-то не проходят даром:
— Нет, как тебя не узнать, Олег Степанович, ты все такой же богатырь-красавец. Ну? Слыхал я, в Средневолжске подвизаешься?..
— Да, — отвечал Кулагин. — Инспектирую сельпо по всей области.
— Дело хорошее, дело хорошее. Инспектируй, да построже, — промолвил Бороздин. — В вашем деле, ох, как строгость и порядок нужны!.. — Добре знал он своего бывшего помощника, и не лежало у него сердце к этому человеку. Сперва, в первый год работы в райисполкоме, Олег Кулагин проявил было себя как расторопный, быстро понимающий обстановку и неутомимый работник, и Бороздин похваливал его в райкоме. Потом (это было уже перед самым арестом Бороздина) на Кулагине повисло партийное взыскание: хозяйственный и самоустроительный не в меру, он ославил себя в районе тем, что, ведая переносом затопляемого города на новое место, в первую очередь построил себе самому добротную усадьбу из двух перенесенных домов, с крепкими надворными службами: баня, погреб, хлев и гараж. Возделал и насадил огород с парниками и фруктовый сад и все это загородил высоченным забором, да еще с колючей проволокой.
Народу это не понравилось. Вопрос о Кулагине рассмотрен был на бюро. В итоге — освобождение от работы и выговор с занесением в личное дело.
Кулагины вынуждены были уехать. Они «перебазировались» в Средневолжск.
— Ну, каково работаешь? — спросил Максим Петрович гостя.
Олег Степанович принялся расхваливать свою работу:
— Ну, разве сравнить! Теперь я сам начальство, да и большое: персональная машина, ну, и все прочее... А исполкомовская работа, она же все силы выматывала. Чувствуешь, бывало, к вечеру, как сила из тебя выгорает: все равно, что керосин из лампы!
Бороздин усмехнулся.
— Ну, — сказал он, кивнув на объемистый корпус гостя, — из этой лампадочки маслице долгонько не выгорит!
Вставила слово и Наталья Васильевна:
— Какой был — такой и остался. Над вами время не властно!
Кулагин помолчал. Видно было, что он доволен.