Бороздин даже отшатнулся в кресле: не этого он ожидал.
— Что же, — проговорил он в раздумье, — это хорошо, что ты сама понимаешь: разговору меньше.. Да ты садись, садись!.. Видишь, Клава, что правда, то правда: черной нашей галочки тут не миновать. Иначе нельзя. Народ осудит. Ты — комсомолка. Завтрашний член партии. И это делает тебе честь, что ты по-партийному подошла к своей вине! А убиваться не надо: здесь не будешь участвовать в перекрытии Волги — на Балаковке заслужишь. А не Волга, так Ангара. Речка не хуже! Жизнь твоя молодая, все еще впереди. Только не надо вот так впредь бессмысленно и чужой и своей жизнью рисковать! Ведь вот выпускаем мы вас, молодых, на линию, а думаешь, сердце-то у нас спокойно? Радуемся, когда все вы по-доброму, по-хорошему возвратитесь!
Ну, да ладно: договорились. Об этом хватит. О другом я хотел с тобой поговорить.
— Я слушаю, Максим Петрович. — Только давай по душам: как дочь с отцом. А нет, так лучше и не начинать! Ну? — спросил он.
— Хорошо, — шепотом отвечала она. — Что тебя связывает с Игорем Андриевским?
Мгновенное молчание. Наморщенная бровь. Внутренняя борьба. «Но обещала же я, как с отцом...»
— Дружу, — угрюмо сказала она.
— Бросить надо.
— А почему так? — Клава гордо подняла голову. — Что он, преступник, бандит?
Бороздин развел руками:
— Экая ты какая! Вот и говори с тобой! Я тебе еще раз повторяю: хочешь скрытничать — я в твою личную жизнь вламываться не стану.
Он встал.
Она протянула руку и коснулась его руки.
— Максим Петрович, не сердитесь на меня. А только мне с этим Игорем Андриевским уж покою не стало. И дразнят им. И болтают что кому взбредет... Сейчас вот вы меня спрашиваете, а третьего дня в комитете Упоров целый час допрашивал...
— Я не допрашиваю: не следователь!
— Ну, я все вам скажу. Дружим мы. А только ничего у нас с ним плохого нет. Он машину любит. Быструю езду. И я. Так и познакомились. Он только-только сел в свою машину. Я прохожу возле. «Садитесь, девушка, если на котлован!» И дверцу распахивает. А я ему: «Хорошо, только тогда отодвиньтесь: здесь я сяду». — «Позвольте, — говорит, — это мое место: я сам веду машину». — «И я, — говорю, — водитель. Наверно, не хуже вас». — «Ах, вот как! Очень приятно. Только вряд ли вам приходилось водить такую: это «мерседес». — «Ничего, — говорю, — водила и «БМВ» и «ЗИС» — не хуже! А не хотите, как хотите!» Пошла. Он догоняет. Подрулил к тротуару. Вышел. Отпахнул водительскую дверцу. «Пожалуйста!» — говорит. Ну вот, так и познакомились. Он меня все хвалил, что я прекрасно веду машину. А потом спрашивает: «Так вам в котлован?» — «Нет, у меня сегодня выходной». — «Вот, — говорит, — чудесно! Тогда давайте катнем до Средневолжска!» Я удивилась. «Так вам же, — говорю, — на службу, на котлован!» А он мне: «Я, — говорит, — у отца служу. Я сын главного инженера: Игорь Андриевский. Его личный шофер...» И смеется: «Начальство у меня милостивое: папахен мой!» Ну, а что мне? Прокатилась, и все! Кому какое дело? Уж взрослая я!
— Вот что, Клава, — сказал Бороздин. — За откровенность спасибо. Так вот теперь и я откровенно скажу, — продолжал Бороздин, наблюдая за лицом девушки. — Мне ведь, старому парторгу, положено кадрами-то интересоваться... Последний год учебы приезжал он к нам сюда на стаж. Понятно: гидростроитель! Под руководством отца! А в чем он тогда свой стаж провел: личный шофер отца! Хорошенькое гидростроительство! Жалко, меня в ту пору не было! А теперь что он делает? Гоняет на своем «мерседесе», лоботрясничает! А у нас, ты же знаешь, на прорабов голод. Нам каждый гидротехник, энергетик с высшим образованием на вес золота! А он что же? Сын главного инженера Андриевского?!.
Бороздин гневно сверкнул глазами.
— Он говорил мне, что нервно переутомился, — возразила Клава. — Ему врачи велели сначала отдохнуть хорошенько. И отец ему разрешил. А он хочет скоро поступать... на бетон...
— Ишь ты, уж решительно все ей о нем известно, даже куда он и поступить желает! — усмехнувшись, заметил Бороздин.
Она подняла на него глаза — большие, карие и с какой-то детской, удивительной прямизною взгляда.
— А что же? Я сразу и сказала: да, дружу! Пускай было с ним раньше, а теперь... Теперь не знаю, чем он плохой человек. Поговорили бы вы с ним: знает-то он сколько, читает сколько! Он и по-немецки может говорить и по-английски... Неужели же это даром дается!
— Я не говорил.
— А как же? Лоботрясничает, говорите.
Бороздин вздохнул. Долго и печальным испытуюшим взглядом смотрел на нее.
— Скажи, — произнес он наконец, — ты в «Комсомольской правде» «Плесень» читала?
Она вздрогнула.
— Да, читала, — ответила она, и в голосе ее прозвучал вызов. — Только ничего тут похожего нет: Игорь Андриевский не плесень! Не знаете вы его!
Максим Петрович покачал головой.
— Верно, Клава, пока не плесень. Но питательная среда для нее отличная! — неожиданно закончил он.
— Максим Петрович! — выкрикнула она, и чувствовалось, что ей трудно удерживаться от резких слов. — Вы знаете, я очень вас уважаю. И слушаюсь всегда. А только все-таки уж взрослая я и сама могу разобраться!
13
Правый берег — косматые, шатровые горы. Их тесно поставленный ряд выгнулся исполинским охватом.
Левый берег — крутой, осыпистый яр, отороченный сосною. От стрежня реки он тоже кажется огромной объемлющей дугой.
В золотистой дымке мреет на нем, как раз супротив столицы правого берега — Лощиногорска, вынесенный со дна будущего моря новый город левобережья — сверстник малышей, что играют в его детских садах.
Волга далеко отошла здесь от левого берега. Даже с самой высокой точки яра не увидеть реки: ее оттеснила, отжала к правому берегу многоверстная, упертая концами в левый берег подкова защитной перемычки. Она ограждает до поры до времени строительный котлован и верхних шлюзов и железобетонной водосбросной плотины. Мало этого! Стоит межень сухой, без осадков осени, и простершаяся вне вала перемычки многокилометровая низина поймы, поросшей кустарником, тоже не взялась водой и отдаляет Волгу от коренного берега.
Если смотреть от левобережного яра к стрежню реки, то видно, как высятся бетонные громады-бастионы еще не достроенных верхних шлюзов. Стальные джунгли еще не забетонированных стержней издали своими геометрическими сгущениями уже дают, однако, глазу полное представление архитектурных объемов.
Далее высятся: длиною сверх километра стальной мост бетоновозной эстакады и рядом с нею железобетонная водосбросная плотина с ее могучими бычками и бесконечной чередою обширных пролетов.
А еще далее к Волге пролег почти трехкилометровый и чудовищной — полуверстной у основания — толщины белопесчаный вал земляной плотины, вал, который строит сама вода, издалека гонимая жерлами гигантских пульповодов, осаждая и осаждая несомый ею густой песок.
Обрывистая, высокая, взмывшая козырьком оконечность песчаной плотины тому, кто глянет на нее с поймы, вдоль Волги, покажется белым утесом. И покажется, что этот песчаный утес за малым не сомкнулся с темными утесами того берега. Да уж не перекрыта ли Волга? О нет, еще далек этот миг! Но великая река словно чует, что человек, успевший исподволь отнять у нее всю левую половину русла, отбросивший, притиснувший ее к утесам и к защитной дамбе правого берега, готовится к последнему броску. И негодует Волга! Пусть оставленная для нее теснина правого прорана всего каких-то триста пятьдесят метров, но разве от этого она перестала быть Волгой? Нет, она еще покажет себя! Только что могуче раздавшаяся перед тем, необозримо разлившаяся на привольных плесах, тут, против гор, она принуждена вдруг стремительно прошвырнуть всю свою водную толщу, всю свою извечную мощь сквозь это ущелье.
И Волга оборачивается здесь Тереком. Она ревет и бушует. Еще никто и никогда не видал тебя такой, Волга!..
Когда к этой бешено несущейся стремнине с верховья, по течению начинает близиться пароход или же караван барж, плотов, то быстрина еще где-где подхватывает их и начинает наддавать ходу, так что с берега невольно кажется, что капитаны поторапливаются. Да и впрямь пора поторапливаться: уж недолго судам остается ходить руслом Волги — со дня на день ждут окончательного запрета. На весь остаток навигации судоходству оставлены одни лишь ворота: временный канал и нижние шлюзы.
И денно и нощно и правый и левый берега готовятся к последнему удару.
Но ни на миг не задремлет и Волга. Оттиснутая к правому берегу, ринув всю свою мощь в проран, река бьет и напирает в толщу правобережной дамбы. И вот уже несутся в «штаб перекрытия» тревожные сигналы о грозных трещинах, оседаниях и оползнях. О! Это же будет поистине катастрофа, позорная, страшная, если в самый канун окончательного перекрытия Волги правобережная дамба вместе с горою припасенного на ней камня и стойбищами тетраэдров рухнет в воду! Страшно и подумать, но тогда, прорвавшись, Волга ударит с фланга, с тыла и по всему большому котловану — ударит по эстакаде и зданию самой ГЭС!
Довольно дразнить и ярить Волгу! Довольно сжимать ей русло и все оттеснять и оттеснять ее к правому берегу. «Бой» реки, решает Рощин с гидрологами, и без того опасен для правобережной дамбы. Центральная приемочная комиссия — ЦПК — бьет тревогу. Рошин отдает приказ: прекратить наращивание левобережного банкета! А главное — всемерно усилить, удесятерить подготовку к перекрытию! Становится опасен каждый день промедления. Еще хорошо, что первая половина октября стояла без дождя, сухая. Но это, как говорится, повезло: «расход реки» оказался вдвое меньше, чем они ждали. А ну, начнись завтра осенние проливные дожди без просвета, Волга вздуется паводком — не подступись! Не дай бог схватиться с ней в эту пору! А что будет в котловане, если поползут размокшие от дождей, скользко-липкие, как мыло, тяжелые глины?!
Спешить надо, спешить и спешить!