И она манерно присела перед Ниной, как приседали в былое время институтки.
Поезд Верочки уходил в 12.30. Прощаясь с Ниной и отцом, она вынула из сумочки дверной ключ и, протягивая его Нине, сказала, посмотрев на запертую дверь своей комнаты:
— Я не сомневаюсь, дорогие мои родители, что вы будете примерными супругами. А поэтому считаю прямым своим долгом позаботиться о некотором приращении вашей жилплощади. Ниночка, отныне это твоя комната.
И затем, уже без всякой шутки, добавила, взяв Нину за руку и глядя ей в глаза:
— Еще раз прости меня за все. Я уезжаю счастливая. Я все время жила лишь половиной души. Совесть меня мучила. А теперь... я за него спокойна!
И она еще раз поцеловала Нину.
23
Дементий Зверев, будучи приглашен в редакцию многотиражки, вышел оттуда, сам тому дивясь, обладателем громкого звания «редактор выездной газеты ГЭС». Он знал, едучи туда, зачем его вызывают, но заведомо решил отказаться: у него сейчас был самый разгар работы над романом, и конца-краю ей не виделось. А уж отдельные главы читаны были в одном московском издательстве, и как только закончена будет первая часть, сказали ему, так немедленно будет заключен договор. Его рабочий день начинался с пяти утра. И все-таки работа шла трудно. И, уходя из дому, Дементий Зверев успокоил жену:
— Нет, нет, Любаша, ты не беспокойся: не такой уж я слабовольный, уговорить себя не дам. Найдут человека и без меня. Хватит: пять лет спецкорствовал!
И вот он — редактор боевого, ежедневного, аврального листка с несколько громоздким названием: «Гидростроитель» на сооружении ГЭС и перекрытии Волги»!
«Влетит мне от Любаши!» — рассуждал он сам с собой, сидя в жестко-тряском «козлике» многотиражки и заранее готовя «защитительную речь». «Что я ей скажу? Ну, во-первых, она сама коммунистка. И обязана понимать, какой напряженный момент сейчас переживает строительство. Значит, можно и поступиться своим, личным... Затем, она же и техник-десятник на котловане, — видит, стало быть, сама, какая угроза нависла. Ну, а потом...» — да так и не успел до дому придумать ничего больше. У него сердце сжалось, когда Любаша, пока он разматывал шарф, молча и неподвижно смотрела на него, сдвинув брови. «Ну, пропал...» — подумал он, готовясь к длительным объяснениям с женой. Знал он, что ей и во сне снится его первая книга.
И вдруг...
— Ну, товарищ редактор, проголодался, поди? — произнесла она лукаво.
Он растерялся и обрадовался.
— Люба, — смущенно сказал он, — да откуда ты знаешь? Я ведь только что, вот-вот... И прямо к тебе...
Она подошла, положила ему руки на плечи и, глядя в глаза, покачала головой. У нее выступили слезы, но он уж знал, что это слезы растроганности и любви, а не укоризны.
— Мальчишка ты мой! — произнесла она, как-то по-матерински любуясь мужем. — Да неужели же я не знаю тебя!.. Да разве ты мог поступить иначе!..
Он крепко встряхнул ее, слегка отшатнул, как бы давая ей упасть, держа ее за плечи, а потом вновь притянул к себе и поцеловал.
За обедом Дементий Зверев говорил возбужденно:
— Ничего, Любань, ничего! Роман будет. Годом раньше, годом позже — не так уже существенно. Меня только одно сомнение иной раз грызет: вот уже год, как я ушел из областной газеты, не служу, не зарабатываю, послушался тебя: «Все силы соберем на одном!» — а роман...
Любаша не дала ему договорить и, явно подражая голосу мужа, сказала:
— Романы, дорогой товарищ, не пишутся — романы выращиваются.
Зверев оглянулся на нее и рассмеялся. Любаша, передразнив его, напомнила ему, что именно этими словами он дал отпор Купчикову, когда тот как-то спросил глумливо: «А скоро ли, товарищ писатель, мы будем иметь удовольствие читать ваш роман?»
— Ну? Забыл? Демушка мой, зверь ты мой чудесный! — проговорила она, охватывая сзади голову мужа.
— Так-то оно так, Любаша: романы выращиваются. Я и сейчас того же мнения, — сказал он и поцеловал ей руку. — Но ты представь себе: а если я еще три-четыре года буду писать роман? Заработка я ведь теперь не приношу в дом ни копейки. Вот уж больше года, как живем только на твои.
— Да пиши хоть еще десять лет! — перебила его Любаша. — Вот еще! Сама я тебе велела: бросай все — сосредоточься. И правильно: газетная работа совершенно тебя выматывала... Разве я не видела, как ты страдал: тебе для книги надо целый день пробыть вот с этим крановщиком, а газета срочно требует другого. Хотя бы, говорю, еще десять лет, лишь бы только настоящая книга была! Я понимаю: на мою тысячу да на твои три мы, конечно, куда роскошнее жили! Но теперь братаны мои подросли: сами зарабатывают немножко... А я тоже сейчас не учетчица котлована! — бодро сказала она. — Как-никак — техник-десятник! Проживем!.. Ну, фруктов не будет, а щи да каша будут!
24
В короткий срок Зверев сумел сделать листок любимцем большого котлована. Вновь и вновь пригождался его спецкоровский опыт. Листок расхватывали. Он был и трубою трудовой славы достойнейших, и зовом тревоги, и бичом нерадивых и лодырей. Одна из главных причин успеха зверевского листка была в том, что заметки в листке, едва не сплошь, писались самими экскаваторщиками, бульдозеристами, водителями самосвалов, бетоноукладчиками, арматурщиками, электромонтажниками, прорабами, бригадирами, десятниками.
Дементий же Зверев старался придать им предельно оттиснутую форму, заострял.
Теперь он, как в былые годы своего спецкорства, зачастую и заночевывал где-либо на котловане, на правом берегу.
Главный редактор многотиражки, внешне медлительный, чуточку одутловатый и как будто сердито-сонный, а на самом деле — буря и натиск, признанный мастер своего дела, Флеров был довольнехонек, что опять удалось залучить Зверева. Он выражал это шутливой ворчбой:
— Ты что ж, удалец, тираж моей газеты своим листком подрываешь, а? Ты смотри!.. Привозят на арматурный кипу нашей газеты, — тут же рассказывал он сотрудникам, — вот один сварщик подошел, а ни одного номерка не взял, другой... И вдруг спрашивает: «А зверевский листок что, сегодня не вышел?» Ишь ты, вырастил скорпиона за пазухой! — ворчал он, посмеиваясь.
Только что Зверев получил от него срочное задание по правому берегу: дать очерк «на подвал» — о людях «базы гидросилового оборудования». Если же сказать попросту, речь шла о грандиозных складах, где хранились в разобранном виде турбины и генераторы почти уже всех исполинских агрегатов созидаемой ГЭС.
По всему строительству прошел добрый слух, что начальник гидросиловой базы Лавренков и его помощница, комсомолка Инна Кареева не только добились подлинно научного «складирования» уникального оборудования, но и каким-то чудом увеличили вдвое складскую емкость. А это одно сберегло двадцать миллионов рублей, которые неминуемо и срочно намечалось затратить на постройку новых складов. Постройка же новых складов упиралась в ту почти непреодолимую трудность, что негде, буквально негде было изыскать в сплошь застроенной котловине Лощиногорска новую огромную площадь. Мало этого! И новую складскую площадь тоже пришлось бы рельсовыми путями и эстакадами связывать с внешней сборочной площадкой, где шла укрупненная сборка турбин и генераторов. И вот уж это-то необходимое требование никак было не выполнимо. Такой площадки в Лощиногорске не было. Все было застроено. Не на Богатыревой же горе вытесывать ее?
— Необходимо рассказать народу об Инне Кареевой, — сказал Звереву редактор. — Это ее заветная мечта была — научное складирование. Я, как сейчас, ее слышу. Это еще на дне будущего моря, в старом городе, на первой комсомольской конференции она выступала. Помню: хрупкая такая... в розовой кофточке, Да-а! Время, время! — проговорил он и, откинувшись в кресле, закрыл глаза.
25
Утро. Радио разносит над Волгой звон кремлевских курантов. Хрусталеют и гаснут далекие цепи и гроздья огней. На востоке рдеет небо. Солнце всплывает над косматой сопкой нагорного берега.
Волга величественна, светла и тиха.
Возле округлой бетонной башни-опоры, которая невольно приводит на память Замок святого Ангела в Риме, останавливается редакционный «козлик». Из него выходят Флеров и Зверев.
— Алеша! — говорит редактор юноше — редакционному шоферу. —Ты переедешь на тот берег, подымешься на дамбу и поставишь машину возле рощинского КП. Там не заскучаешь! И есть где подкрепиться: у них на «антресолях» отличный буфет. Ну, бывай! — напутствовал он его. — А мы с Дементием Васильевичем закатимся надолго. Встреча у КП.
Машина вступает на наплавной мост.
Зверев и Флеров поднимаются на выступ башни: им хочется отсюда обозреть мост на Волгу. Долго стоят, не в силах ни тот, ни другой найти достойное слово.
— Счастлив Днепр! У него был Гоголь! — произносит с какой-то горестной усмешкой Зверев. Он прыгает с уступа. Редактор хочет последовать за ним, но вдруг тревожно приставляет щиток ладони к глазам.
— Постой, постой, Дементий Васильевич, машину нашу хотят на мосту задержать!
— У него пропуск.
Однако они оба поспешно подходят к машине, остановленной против выкрашенной в красное дощатой каюты, над которой полощется огромный красный флаг: это КП начальника моста и его сменных помощников. Один из них — Асхат Пылаев. Это он и остановил машину. Но, увидав за ветровым стеклом бумажку с крупной отпечатанной надписью «Гидростроитель», он щеголевато отдал честь шоферу Алеше и предложил ему следовать дальше.
В это время к Асхату приблизились редактор и Зверев. Они, озорничая, перемигнулись, подняли его на воздух и понесли к перилам:
— И за борт его бросают в надлежащую волну! — низким голосом запел Зверев.
Но Асхат, как туго скрученная и вдруг прянувшая пружина, одним рывком, одним могучим изгибом тела вырвался у них. Затем, на оторопелых, он кинулся прыжком барса — сперва на одного, потом на другого, подхватил их под коленки, поднял и, в свою очередь, с торжествующим кличем потащил к перилам. Отпустил, поставил на мост.