— Что за репетиция? — полюбопытствовал Зверев.
— О! — И черные глаза Асхата радостно сверкнули. — Генеральная! Одну провели генеральную. — Он показал рукою на Волгу, на мост. — А другая у меня сегодня во Дворце культуры: фрагменты из «Лебединого озера» готовим. Я — Принца... — Тут он слегка запнулся. Искоса взглянул на Упорова, но, очевидно, вспомнил, что теперь уже можно, теперь не страшно назвать перед ним это имя. — А Одетта — Леночка Шагина.
Упоров спокойно промолчал. А давно ли... Впрочем, не было между Леной и Ваней Упоровым никакого разрыва: любовь не порвалась, она истаяла. И началось это с приступов ослушания: и раз, и другой, и третий Леночка Шагина поступила по своей воле, а не так, как советовал ей Упоров. Ему это был нож острый. Он и сам не подозревал, до какой степени в его душе любовь к ней слиты были воедино с привычкой к ее послушанию в большом и малом. Он даже обиделся, когда во время одной из первых размолвок между ними ему пришлось услышать от нее, что он деспот. Кстати сказать, причиной их первых ссор было именно непомерное увлечение Леночки Шагиной «кружком балета». Так называли на гидроузле танцевальный кружок «повышенного типа», руководимый одной из танцовщиц областного театра. «Захваливает она тебя, вскружила тебе голову! Ах, Елена Шагина, известная исполнительница народных танцев!» — сквозь раздражение смеялся он над нею. Леночка сердилась, и они расставались надолго. Охлаждение нарастало. В одну из таких полос в жизнь Ивана Упорова вошло новое чувство, перед которым его любовь к Леночке стала казаться ему каким-то сентиментальным ребячеством.
Но осталась дружба, осталась заботливость старшего.
Услыхав сообщение Асхата, Дементий Зверев в сомнении хмыкнул.
— Однако вы предерзкие ребятки! — сказал он. — «Лебединое озеро»! Заноситесь!
— Полгода готовим, — возразил Асхат. — Да и только фрагменты. Зинаида Петровна сама вначале боялась. А теперь говорит, что получится.
В это время заговорил Упоров:
— Слушай, Асхат, танцы танцами, дело неплохое. Но только Синицын Аркаша жалуется на Шагину: консультаций по его предметам совсем не посещает. По начертательной у нее двойка. И вообще... А ведь скоро сессия. Танцы ей тут не помогут. Ты бы воздействовал, если имеешь на нее влияние.
Асхат снисходительно усмехнулся.
— Я думаю, у нее другой будет путь. Не понадобится ей начертательная геометрия! Другая ей «геометрия» понадобится — та, что в балете! — шуткой закончил он.
Упоров нахмурился, помолчал.
— Ну, смотрите! — предостерегающе произнес он. — Вам виднее. Но я бы так не рассуждал. Конечно, я не специалист в этом, не знаю.
Асхат Пылаев коснулся его руки:
— Зато я знаю, Иван! Зинаида Петровна очень хвалит ее. Говорит, что у нее огромные данные.
В это время зарокотал и захлопал запущенный мотор. Это Тамара приказала развернуть машину.
— Подкиньте и меня, мне в райком, — сказал Упоров.
— Ясно!
Машина рванулась.
26
Поистине переломом для Тамары, для всей ее жизни и душевного строя была встреча с Федосьей Анисимовной Упоровой.
Знакомство их возникло просто и естественно.
Когда весь двор Упоровых сгорел, Иван увез мать из деревни в Лощиногорск, к себе. Но не такова была старуха Упорова, чтобы стать иждивенкой сына. К тому же им приходилось жить врозь: он — в мужском общежитии, она — в женском, так что даже уходу за сыном не могла бы она посвятить свои силы.
И вот однажды она сказала ему:
— Ваня, а я ведь работу себе нашла.
— Да уж ты без работы ни часу не посидишь. Я знаю.
— Нет, Ваня, я на службу поступила.
Сын, признаться, оторопел:
— Да ты что? Давно ли ты говорила, что хватает нам на прожитие?
— Да не в том дело, Ваня, — чувствуя себя виноватой, отвечала мать. — А не могу я без работы, сам знаешь. И руки у меня ноют без работы и поясница. А ты отдельно живешь. Тебе я ни к чему. Хозяйства у нас нет. Ты уж мне не препятствуй, Ваня! — взмолилась она. — Захвораю я без работы!
— Ну ладно, мать, — сдался сын. — Препятствовать я тебе, конечно, не буду. А все-таки надо было хоть сказаться. Мало ли что, товарищи могут осудить: скажут, вот погнал старуху мать на работу...
— Ой, да никто так не скажет, кто тебя знает! А на каждый роток не накинешь платок.
— Ну ладно. Дело-то уж сделано. Скажи хоть, на какую ты службу поступила?
— А судомойкой в столовую.
Сын только головой покачал.
— Ох, мама, мама!
— А что? Самая моя работа: я чистоту-то, сам знаешь, до чего люблю! Мной довольны! — похвалилась она.
И в самом деле: работой Федосьи Упоровой в столовой ОРСа не могли нахвалиться.
Это была как раз та рабочая столовая на «бровке» большого котлована, в которой работала, заведуя буфетом, Тамара.
До прихода Упоровой, если случался перебой в подаче горячей воды, то не только судомойки столовой, но и раздобревший, как кабан, заведующий спокойненько шли на вопиющее безобразие — помывку посуды холодной водой. Мытье заменяла протирка.
Ого, как в первый же такой случай поднялась и зашумела Федосья Упорова! Она решительно, наотрез отказалась мыть посуду холодной водой. Заведующий попробовал было наорать на нее — Упорова не стерпела.
— Ты на меня не ори, кабан! — попросту, по-деревенски отвечала ему она. — Холодной водой посуду мыть заставляешь, а? Да тебя за одно такое дело посадить надо!
Перебежала через дорогу и по телефону пожаловалась в постройком. Явился в столовую сам председатель Правобережного постройкома. Заведующий получил строгое предупреждение. Позвонили в котельную, откуда подавалась горячая вода для столовой. Были приняты меры и на будущее.
Однажды, расторопно орудуя за своей буфетной стойкой, Тамара услыхала на кухне, за занавеской, отделявшей ее от буфета, такой разговор.
— Девушки, доченьки! — говорила Упорова. — Не сердитесь на меня, на старуху. Примите, как от матери, слово. Такая же рабочая я, как и вы... Неладно вы поступаете, нехорошо!.. Приходит он с котлована, милый сынок, — с утра он пластался, у иного, глядишь, рученьки трясутся — до того устал. Ему бы только до стула дотянуться, сесть за столик, ан нет — за стулом-то еще в очереди постой: двух, а то и трех человек пережди.
— А мы разве виноваты, что столовая мала? — возразил кто-то из девчат-официанток.
— Погодите, девушки, — послышался убежденный, матерински суровый голос Упоровой: — Кто тут виноват — то другое дело. И мы с вами не без вины. Я не о том. Все-то вы ему подаете чуть тепленькое. Какао и то холодное подаете. А как подаете? Смотреть больно! Швырнете тарелку на стол — на, мол, жри: много вас, дескать, всех, где же мне обслужить. А вы то должны помнить: не барину даете, не захребетнику какому, все это отцы наши, братья, мужья, сыны пришли, усталые, голодные, силы свои подкрепить! Отдыхать да подкрепляться они у нас должны, а не расстраиваться, не проклинать нас. Работа-то у них какая! Вот вы жалуетесь: устаете. Верно, устаем. А они-то там: осенью — в грязи, в глине, в бетоне, под дождем; а зима придет — на тридцатиградусном морозе трудятся, на ветру, на стуже! А мы с вами как-никак в тепле, в довольстве. Ведь вот мужу-то своему али сыну ты по-доброму подаешь обед, а не швыряешь. Нет, доченьки, давайте уж будем поласковее, пообходительнее с народом!
Официантки молчали. Скажи им кто другой, не Федосья Анисимовна Упорова, эту же самую горькую правду или она же скажи, да не теми словами, уж нашли бы они, чем огрызнуться: девушки были не из робких! И все ж таки одна из них не смолчала — шустрая, с барашковым крутым перманентом, Зося, со странным прозвищем Утенок, на которое, впрочем, она без всякой обиды отзывалась:
— Конечно, Федосья Анисимовна! — сказала она. — Да только вы их одних жалеете, а нас не жалеете. А я прямо скажу: иного на куски бы разорвала. Развалится вот так... —И Зося Утенок, вызвав невольный смех у своих подруг, даже изобразила, как «развалится» за столиком экскаваторщик или бетонщик. — «Официантка, официантка! Что же так долго?!» — передразнила она. — А по-моему, раз ты уж так торопишься обратно, то лопай комплексный обед без хлопот и освобождай место. А то ведь еще чаю-кофею ему да из буфета «мишек» или «раковых шеек» принеси! А тут с ног собьешься!.. Нет, нас тоже пожалеть надо! — заносчиво закончила она.
Кое-кто из девчат-подавальщиц рассмеялся.
И поняла Федосья Анисимовна в этот миг, что сейчас или никогда надо закрепить то доброе, оздоровляющее, что она старалась внести при каждом удобном случае душевными словами и примером. Она должна дать урок Зосе: за ней-таки водились грешки!
И Федосья Анисимовна с горькой усмешкой ответила ей так:
— То-то, видно, ты и взялась сама себя жалеть...
Зося вспыхнула и враждебно насторожилась.
— К чему это вы?
— Будто не знаешь? Ну, уж слушай, если сама пожелала. Ты вот о буфете речь завела. Неужто ты думаешь, не видел сегодня этот человек...
— Какой? — перебила, нервничая, Зося.
— Знаешь какой! Пожилой, в отцы тебе годится. Вспомнила?
— Не знаю. Много их за день перевидаешь!
— Нет, помнишь! По глазам вижу. Так неужели ты не заметила, как посмотрел он на тебя, когда ты ему из буфета на тарелочке вместо ста-то граммов конфет от силы семьдесят принесла? А ведь взяла-то с него за все сто... Ну, хорошо это? Думаешь, не заметил он? Видать было, что заметил. Да только пожалел тебя, посовестился. Еще и на прощанье-то сказал: «Спасибо, доченька!..»
Зося молчала.
Тамара замерла за своей буфетной занавеской. Ей слышно было каждое слово. Она боялась перевести дыхание. Колотится сердце. Пылают от стыда щеки. Впервые поняла она сейчас, о чем это говорят старые люди, когда говорят, что «от стыдобушки лицо-то горит, а душа стынет». Стынула у нее сейчас душа.
Не о ней говорились там, за занавеской, страшные, пристыжающие слова, а будто бы и о ней. Разве не знала она, что и Зося да и еще кое-кто из официанток не чисты на руку? Все видела!.. Так почему же не вмешалась ни разу, не пристыдила, не нажаловалась? А вот молчала. Дескать, лишь бы не я. Каждая свою совесть должна иметь. Сама за себя отвечать. А выходит, что покрывала. Ох, тошнехонько!