Наталья Васильевна обращалась с ним попросту.
С тех пор как во время ареста Максима Петровича, когда старые друзья-приятели стали избегать их, а Вася Орлов по-прежнему оставался другом-защитником Светланочки и по-прежнему вступал в их жилище робко и застенчиво, готовый на всякую помощь, у Натальи Васильевны стало отношение к нему, как к родному, как к подлинному «двоюродному брату» Светланы, каким он объявил себя тогда в котловане.
В следующий раз Вася пришел с зачесом назад.
Широкий его лоб был открыт. И это действительно куда больше ему шло.
Или такой случай. Как-то они со Светланкой занимались проклятой гидравликой. Туго давалась она Василию. Другое дело — машиноведение, детали машин или организация и механизация земляных работ. «Тут я сам как молодой бог!» — смеясь, бахвалился он. Зато про Светлану он говорил, что она в гидравлике «как рыба в воде».
Особенно изнемогал он над математическими методами прогноза речного стока — динамика русловых потоков не давалась ему. Недаром же еще Галилей сказал, что легче вычислить пути движения далеких звезд и планет, чем движения воды в самом маленьком ручейке. Василий Орлов убедился в этом. На протяжении всего курса слабая подготовка в математике сильно мешала ему. И по гидравлике Светлана занималась с ним почти как с учеником.
Но ученик ослабевал быстро. От гидравлических расчетов он быстро тупел. То начнет вертеть какой-нибудь предмет на столе, то звонко проводит карандашом по своим белым зубам, как мальчишка палкой вдоль тына, а то, воспользовавшись минутным отсутствием Светланы, включит радио. Светлана сверкнет глазами и тотчас же выключит.
Утомляли эти занятия и ее. Устраивались частые перерывы. И вот как-то в один из таких перерывов Светлана смотрела, смотрела на своего ученика, а затем, приказав ему не шевелиться, подошла и повязала ему голову маминым платком.
Отошла, полюбовалась. Поправила платок. Василий сидел спокойно. Его длинное, мужественных, резких очертаний лицо с крупной челюстью, можно сказать, не очень-то выиграло от этого наряда.
И Светлана, еле-еле сдерживая смех, наконец, не выдержала: она упала на диван и, молотя ногами в воздухе, хохотала и вскрикивала.
Это было в воскресенье. Мать была дома. Испуганная, прибежала она. Заглянула в комнату Светланы и ахнула:
— Светлана! И не стыдно тебе? — и сделала шаг — избавить Орлова от необычного головного убора.
Светлана стукнула кулаком о спинку дивана, надула губы:
— Мамка, не смей!..
— Да ты с ума сошла?!
Но вмешалась сама жертва ее озорства: Орлов, все такой же недвижимый, сделал рукою знак, что, дескать, ничего, шутка и шутка!
И Наталья Васильевна поспешно ушла, сама еле сдерживая хохот. Нахохоталась в кухне.
Когда Орлов ушел, она опять стала выговаривать Светлане:
— Ну ты подумай: ведь он на пять лет старше тебя!
— Это не его заслуга. Раньше родился, вот и старше!
Что было делать против такой логики!
— Ты посмотри, как все его у нас уважают, папа твой как к нему относится, а ты...
Светлана досадливо ее перебила:
— Ну, что ты, мама, за него заступаешься? Есть же у него свой язык!
— Ох, Светлана, Светлана!..
Иной раз, когда они готовились к очередному зачету, она даже ставила ему отметки по предметам, в которых она была сильнее его, и если оценка была неважной, он сильно огорчался.
Никогда и ни к кому не испытывал Василий Орлов такого чувства, да и не подозревал, что оно существует.
Наедине с самим собой он не раз сравнивал его с тем, что было у него с Тамарой, что испытывал он к Нине Тайминской. Нет, нет, это было не то!
О своей близости с Тамарой он вообще не любил теперь вспоминать: то был какой-то другой человек в нем. Пожалуй, вот так же, недоумевая, не понимая, что могло тянуть его к водке, чувствовал он себя во время тяжелого похмелья.
Нина — другое дело. Нину он любил. Но теперь и это чувство как-то выцвело в его душе, краски поблекли, и нужно было сделать душевное усилие, чтобы восстановить их былую яркость. За что он любил Нину? И любовь ли это была? А может быть, просто-напросто он чувствовал, сознавал себя в те далекие дни как бы дикарем против нее, и его естественно влекло к ней, как к девушке не только красивой, а и выше его стоящей. Вспоминалось ему: «Она была такая здоровая, красивая, Нинка! Все, а не только я один, были влюблены в нее тогда. Так чего ж тут мудреного!» И ему вспомнилось, с каким трудом сдерживал он свое влечение к Нине, как требовал пожениться скорее, как, чувствуя это его отношение к ней, столько раз опасливо отклоняла она все его просьбы уплыть вдвоем куда-нибудь на целый день, уйти в горы.
И вот — Светланка.
Что ж! Смешно было бы ему уверять себя, что излучавшееся всем ее юным, но уже созревшим, неизъяснимо прелестным женским естеством обаяние оставляло его спокойным! Да и бывает ли такое? Иногда во время их совместных занятий Орлов вдруг сильно сощуривался, глядя на нее: иначе слишком выдалось бы его волнение. Он страшился, что она поймет это. А тогда — он уверен был, ибо норов Светланки он знал, — тогда прощай все, прощай и многочасовые сидения за одними и теми же книжками и конспектами, глядение на нее, дышание с нею одним и тем же воздухом!
А ведь без этого всего — лучше смерть! А зачем жизнь, если отняли бы у него эту сверхчеловеческую радость — видеть и слышать ее часами, бывать в их светлом уюте, даже вот испытывать счастье выскакивать из автобуса на их остановке и поворачивать за угол? Он любил и этот угол, и пески, и снега на этой улице, и голубую палатку ОРСа с цветными обертками туалетного мыла за стеклом и склянками дешевых духов, любил только за то, что изо дня в день все это отражается, хотя бы на миг, в глазах, в сознании Светланы.
С Ниной это была любовь-поединок! Там мужская гордыня никогда не оставляла его.
А здесь? Да, боже мой, чуть дрогнувшая бровь Светланки или ее надувшиеся и без того детски пухлые губы — и его сразу обдавало и жаром и холодом.
И эти губы особенно искушали и мучили его — полные, но маленькие, с каким-то не то детским, не то капризным изломом в середине, и не красные, а алые, как черешни. И то и дело в правом уголке этих губ вилась малюсенькая ямочка-влуминка: может быть, оттого, что Светланка была насмешница и озорница.
Вот взять бы да и поцеловать ее прямо в губы, пусть один-единственный раз, а потом хоть и умереть! Да в том-то и дело, что не смертью грозила бы ему такая дерзость, а куда чем похуже — изгнанием. Знал он хорошо строптивый нрав и гордость Светланы!
И разве поверил бы он сам прежде в это? Ни разу, ни разу, даже во время долгих уединенных с нею прогулок, не сделал он и попытки поцеловать ее.
Он спасался тем, что старался не смотреть слишком долго на ее губы: взглянет и отведет глаза.
Орлов знал, что Светлану не считают красавицей. «Ну, а тогда черт с нею, и с красотой! Значит, и нету никакой красоты, а так, выдумали», — решил он и, быть может, в сотый раз украдкой принимался рассматривать ее.
Розово-смуглая, с разливавшимся во всю щеку нежным румянцем, то затихающим, то вдруг ярким. Глазищи — золотисто-карие, с крупными и как бы слегка подвитыми ресницами. «Как подсолнух», — почему-то пришло ему в голову, но он побоялся перед ней и заикнуться об этом. Курносая. Чуточку скуловата... Пожалуй, и не красавица!.. Но как он жалел втайне всех мужчин, женатых не на Светлане! Какими дурнями считал он ребят, о которых знал, что они в кого-то там влюблены!
«Какая она гибкая и крепкая! Вся точеная. А ножку ставит, что надо, — слыхать. На цыпочках ходить непривычна».
Не мог он не видеть, а потому тоже опускал глаза, что шелк ее кофточек, ее цветастого халатика в двух точках на груди расходится лучами. Когда же она встречала его одетая в майку, в джемпер, он почти глаз на нее не смел поднять во все время их занятий.
И если она в таком виде выходила затем на улицу, ему было это неприятно.
В Светлане еще так много осталось привычек школьницы, умилявших его!
Вот в своем синем, с перламутровыми пуговицами чертежном халатике она становится коленками на табуретку перед чертежным столом и, прикусив губу, начинает чертить.
Орлов подает из готовальни то, что ей нужно.
У Светланки чудесные родимые пятнышки на сгибе локтя.
Устанет — соскочит размяться, включит радио или вдруг горячо заспорит, забавно сложив ладошки коробочкой и накоротке размахивая ими.
Иногда он принимает навязанный ему спор. Однако всегда чувствует в этом споре ту опасную грань, за которой может последовать ссора и гнев Светланы.
И часы, часы с нею, с глазу на глаз, и ни с кем не нужно делить ее!
«Нежная. Дерзко-застенчивая. Умная. Да кто же может сравниться с нею?» Сам не веря этому и удивляясь, Орлов чувствовал, что с каких-то пор все другие женщины и девушки перестали для него быть женщинами, стали как бы существами бесполыми.
Все чаще и чаше он чувствовал свое сердце огромным, мужественно-могучим, и тогда ему казалось: вот замкнул бы он ее в этом своем большом сердце — и пойди кто-нибудь вырви ее оттуда!
38
Была и еще одна разница в отношениях к Нине и к Светлане: о том, что «Васька Орлов врезался в Нинку» и скоро, дескать, кричать «горько», друзья-товарищи Нины и Орлова говорили открыто. И они на эти дружеские шутки не обижались.
Но за все эти четыре года, что протекли со дня знакомства Светланы и Орлова в автобусе, когда у Василия произошло столкновение с Носачом, ни одна душа в Лощиногорске не знала, что Орлов любит Светлану.
Хранить от всех эту святыню своего сердца Василию помогла та невольная выдумка, которую прораб Паскевич в злобе сам же и подсказал ему: «Светланка-де двоюродная сестра Орлову». То, что семья Светланы обитала на другом берегу Волги, почти за двадцать километров от большого котлована, помогло удержаться здесь этой выдумке. И постоянное провожание Светланы Бороздиной, если дело шло к ночи, никого на котловане не удивляло.