Но в присутствии Рощина он и слова не проронил. В конце концов Рощин был не только начальник — он обладал законченным инженерным образованием и не малым опытом, хотя и впервые руководил строительством гидроузла.
— Так, так. Чудесно. Ей-богу, нас не зря хвалят, — во всеуслышание, но в отдельности ни к кому не обращаясь, басил генерал.
Заворачивая обратно, к башне, Рощин тоном приказа сказал, обращаясь к Кусищеву:
— Перекрыли блестяще. Но чтобы завтра, первого ноября, в 10.00, сцеп номер первый, вот этот самый, на котором мы сейчас стоим, был подведен к «бычкам» СУСа! Промедление смерти подобно! Зима не за горами. Мы должны установить этот мост вдоль «бычков» СУСа, пока нас не застиг ледостав. Итак, завтра в 10.00.
Кусищев молча нагнул голову.
Распоряжение Рощина имело тот смысл, что с затоплением котлована здания ГЭС все «бычки» СУСа, далеко еще не законченные бетонированием, стояли, окруженные со всех сторон бушующей Волгой, хлынувшей новым путем — через подводящий канал. И, стало быть, теперь и не было к ним никакого подступа. Проект предусматривал, что в этом случае наплавной мост будет после перекрытия «перебазирован» к защитным «бычкам» и явится той трассой, по которой и завершено будет бетонирование верхних ярусов этих «бычков».
Предстояло в кратчайший срок развести наплавной мост на сцепы, протащить все их вверх по реке, а затем снова навести мост через всю ширь подводящего канала, от правого берега до левой сопрягающей дамбы.
Кроме сцепов, надлежало перетащить к «бычкам» три плавучих крана и дебаркадер. Для этого «речной адмирал» располагал более чем достаточным флотом: два мощных парохода, два теплохода и несколько дизельных катеров.
У башни только что остановилась нееловская «Победа». Писатель с супругой вступили на мост. Рощин радушно их приветствовал.
Неелов поздравил его с перекрытием Волги.
— Спасибо! И вас так же. Вы имели счастье, товарищ писатель, присутствовать поистине при событии историческом!
— Я понимаю. И жду с нетерпением другого исторического события: пуска первого агрегата.
— Это уже близко. Что же, и мы от вас ждем достойного отражения подвига народа в вашем новом романе.
Анатолий Неелов молча поклонился.
Они расстались.
Когда писатель с женой возвращались в гостиницу, супруга вдруг спросила его:
— Ты что же, думаешь остаться здесь до пуска первого тока?
— Ну, а как же, Манюса?
— Более чем оригинально!
— Я тебя не понимаю!
— Здесь нечего и понимать. Ты прекрасно знаешь, что творческая твоя командировка кончается. Мы уже живем на свои.
— Дальше? — ледяным тоном произнес Неелов.
И это взорвало ее:
— А дальше вот что, дорогой мой, тебе мало того, что мы истрепали здесь свою машину? Тебе мало того, что тебя угораздило где-то вымазать в мазуте твое демисезонное пальто? Чего ты еще хочешь? Чего ради тебе еще целый месяц дожидаться здесь этого пуска?.. Ты же не хроникер, не собираешься писать «летопись великой стройки»?
— Нет, конечно. Но ты пойми, Манюса, я нахожусь в крайне невыгодных условиях соревнования...
— С кем это?
— Да хотя бы с тем же Зверевым.
— Вот как! Интересно. Но ты же сам говорил: «районный гений». Анатолий Неелов вступает в литературное состязание с каким-то Зверевым — милая картина!
— Манюса, ты все упрощаешь. Да, я Неелов. Но этот... пишущий товарищ имеет передо мною огромное преимущество в том, что он нагреб мяса: он же здесь безвыездно около пяти лет!.. А я налетами!
— Ты — Неелов! Извини меня за вульгарное выражение, но ты берешь своим талантом, а не протиранием штанов!.. Нет, нет, мы уезжаем. Ты здесь окончательно погубишь свое здоровье. Ты совершенно выбился из режима. Подумать только, я две недели не могу здесь достать ни горсточки творогу, ни стакана свежей сметаны!
Неелов поднял брови — не руки, ибо они были заняты у него рулем. Он сардонически усмехнулся.
Заметив его усмешку, супруга решила покончить спор одним решительным ударом:
— И, пожалуйста, не противоречь: здесь я тебе не выдам больше ни копейки!
40
Перед обширным подъездом лощиногорского Дворца культуры остановился рощинский «ЗИС». И хотя машина подошла бесшумно, заведующий и с ним еще несколько человек успели выбежать навстречу и широко распахнуть тяжелую и высокую, мореного дуба дверь.
Но вместо Рощина быстро и легко выскочила худенькая женщина в беличьей шубке и в белой пуховой шали. Оторопь встречавших была недолгой. Кто бы ни была она, эта скромно одетая гражданка, но уж не погонят же рощинский «ЗИС» для кого попало за двадцать верст, с левого берега! Дверь осталась распахнутой, и заведующий Домом культуры, придерживая одной рукой разметанные ноябрьским ветром длинные волосы, другой почтительно повел в сторону входа и отступил слегка.
— Добро пожаловать! — с несколько старомодным приветом обратился он к ней.
— Здравствуйте! — живым, но не громким голосом, не останавливаясь, сказала ему маленькая женщина и не очень внятно произнесла короткое, односложное слово, так что он даже не вдруг понял, что гостья назвала свою фамилию. Но тотчас же взгляд его упал на большую афишу, где эта странная, похожая на восклицание фамилия отпечатана была огромными красными буквами, и он осознал вдруг, что перед ним — та самая недавно прилетевшая со своим партнером из Москвы прославленная балерина, чье выступление приурочено было к торжественному вечеру.
— Не беспокойтесь: я на репетицию к Зинаиде Петровне, — все так же не останавливаясь, бросила она ему.
— Я провожу вас, — поспешая за ней, ответил он.
— Не беспокойтесь, — уже раздельно и с оттенком недовольства сказала гостья. — Мне точно сообщили, где у вас занятия хореографического кружка.
Покорно и с недоумением разводя руками, он остался внизу, а она взбежала по широкой мраморной лестнице на второй этаж.
В коридоре легким движением она откинула на плечи белую шаль и поправила темные, коротко остриженные волосы. И сразу стала похожа на большеглазого подростка.
Вслушалась. Улыбка тронула ее губы. Она даже сама себе кивнула головой: сквозь глухо доносившуюся музыку танца слышались размеренные, в лад с музыкой рояля, сухие хлопки ладоней. Затем слышался женский, но властный, как бывает это у педагогов, голос:
— Еще раз!.. Асхат, в том прыжке ты должен замереть в воздухе. А здесь — па глиссад! Я же объясняла тебе: от слова «глиссе» — скользить!
И снова те же самые звуки рояля и тот же ритм топанья юных, сильных ног — до нового хлопка ладоней.
Она постучалась. Вошла. Ее встретили и радостно и смущенно.
Зинаида Петровна, педагог-балерина, руководившая танцевальным кружком Лощиногорского дома культуры, была высокая, сухого цыганского сложения, с сухим красивым лицом, уже немолодая, с проседью в гладких, на прямой пробор причесанных волосах. Она курила. Голос ее был хриповат.
Увидав гостью, она в растерянности, как застигнутая школьница, сунула недокуренную папиросу в руку Асхату Пылаеву: скорее спрячь, мол, и кинулась к ней с возгласом радости:
— Валентина Трофимовна?! А я уж думала...
— Я точна, — отвечала, улыбаясь, взглянув на свои часики, гостья.
Зинаида Петровна, шутливо прищурясь, глянула на Асхата:
— Вы что же это, принц, стоите как изваяние и даже не поможете раздеться?
Асхат Пылаев был уже в обычном одеянии принца Зигфрида. Он вспыхнул, глаза его сверкнули, и буквально одним огромным прыжком — упругим и скользящим — он очутился возле балерины и помог ей снять шубку.
Зинаида Петровна засмеялась:
— Молодец! Ну вот это и есть па глиссад! Видите, стоило вам появиться, Валентина Трофимовна, и мой ученик сразу проявил успехи.
Тем временем артистка знакомилась с остальными: Леночкой Шагиной и пианисткой Дворца культуры.
Леночка застенчиво потуплялась, краснела. Ей было неловко, что она осмелилась перед известной солисткой балета стоять в сверкающей белоснежной пачке[2], с обтянутыми телесно-розовым трико ногами и в балетных туфлях, словно бы заправская балерина. Ей почудилось, что у нее даже ноги покраснели от стыда. «Ну какая же я Одетта? — с чувством горечи и раскаяния думала она. — Это все Зинаида Петровна! Вот сейчас пойду и переоденусь в свое...»
Она вздрогнула, услыхав голос гостьи:
— Леночка... Ведь тебя, кажется, Леночкой зовут? Ну, что ж ты стоишь так, пригорюнившись? Или ты приготовила показать мне «Танец плакучей ивы»?..
Лена улыбнулась. Подняла глаза. И сразу приободрилась: «Ой, да какая же она простая! И неужели это она — Одетта? Неужели это она — Одилия? Неужели это она — Эсмеральда?!.»
В своем изящно-строгом, прямого покроя коротком платье, открывающем сильные икры, обтянутые шелковым чулком, и в самых обычных туфельках на высоком каблуке, да еще с самой обыкновенной заколочкой в коротко остриженных волосах артистка балета сейчас едва ли кому-либо другому показалась бы имеющей хоть какое-нибудь отношение к театру.
41
Скоро и оба ученика и сама учительница перестали волноваться. У них было такое впечатление, что Валентину Трофимовну они знают уже с давних пор и что это как бы вторая, «сменная» преподавательница кружка: устанет Зинаида Петровна — примется за дело другая.
Это был урок и просмотр!
— Послушай, Асхат, — попросту, на «ты» обращалась к нему артистка. — Ты неплохо поддерживаешь, но есть порой недочеты. Ты должен каждый раз поставить твою Одетту в аккуратную позицию. Не снимать с ноги! Когда делаешь обводку, старайся, чтобы она все время была на ноге... И еще вот что: ты не просто должен держать ее — ведь это же сказочная девушка! Ты благоговейно должен держать ее. Она — чудо. У Принца боязнь спугнуть ее. И это должен чувствовать в твоем танце весь зрительный зал. Пойми же: танец для артиста балета — это то же самое для него, что для артиста драматического — речь, слово! Танец — наша речь. А если это непонято, то непонято ничего. И тогда не поможет никакая техника!