— Дорогой Ананий Савелыч! — сказала Андриевская. — Вы испытанный друг нашей семьи. Благороднейший и умнейший человек. Игорь на вас молится. Я знаю, что мои скромные просьбы никогда не были у вас в пренебрежении.
Сатановский молча приложился к ее руке.
Она продолжала:
— Я знаю моего мальчика. Натура страстная и... девственная. Такие, как он, легко попадают под влияние женщин. И тогда все нипочем! Расторгаются священнейшие узы. Ни голос матери, ни запреты отца — тогда уже ничто не имеет силы над таким сердцем. Но я уверена, что ваш голос, мудрого и любимого друга... Ананий Савелыч... ваше вли...
Голос у нее пресекся, задрожал, она приложила комочек крохотного платка к одному, к другому глазу, осушая их, отвернулась и подошла к зеркалу припудрить нос. Ей еще предстояло сегодня быть хозяйкой за семейным праздничным столом. Ждали только Николая Карловича.
— Ирония судьбы! — сказала она, пытаясь улыбнуться. — Я всегда говорила, что заранее ненавижу свою невестку. И вот...
— И вот эта заранее обожаемая невестка — шофер самосвала! — подыграл Сатановский.
Она отшатнулась, расширила глаза:
— Он еще смеет издеваться! Но это же трагедия! Уверяю вас, я не переживу.
Лицо ее вновь приняло скорбное выражение.
Вновь и Сатановский стал преданно-озабоченным, готовым на все другом семьи. Он-то уж понимал хорошо, что для этой женщины женитьба ее сына на Клаве Хабаровой была бы и впрямь катастрофой.
Андриевская происходила из дворянской семьи и не переставала кичиться этим. Ее собственный супруг был «мужик», до которого она снизошла. Уверенная, что имя ее мужа, высокочтимого ученого-гидростроителя, всегда будет ей надежным щитом от всяких неприятностей, она даже находила особое удовольствие подразнить иной раз самого Рощина, когда он бывал у них.
— Да, да, товарищ генерал! — говорила она, открывая в улыбке свои красивые белые зубы, сверкающие золотой коронкой. — Вы, большевики, ужасный народ. Вы помешали мне довершить образование: не будь вас, я бы наверняка окончила Смольный с шифром!
Андриевский в таких случаях, бывало, только покачает большой угловатой головой с розовой плешью, в белой, как бумага, оторочке седины на затылке да перекинется взглядом снисхождения с Рощиным: дескать, простим женщине этот ее «заскок».
Как-то Рощин прикинулся невеждой:
— Шифр, Августа Петровна? Неужели смольнянок зашифровывали? У нас ведь тоже применяется шифр — на базе гидросилового оборудования и вообще на все грузы.
— Варвар! — отвечала она, смеясь. — Наш шифр был несколько иной. Если девушка окончит Смольный с отличием, ей на выпускном вечере торжественно вручали драгоценный миниатюрный вензель императрицы...
— Ах, вот как? Простите мое невежество.
— Я училась отлично. Еще три года — и я вышла бы с шифром!
— Ай-ай-ай! — хватаясь за голову, как бы с чувством запоздалого раскаяния, восклицал Рощин. — Уверяю вас, большевики никогда себе этого не простят! Но что ж делать? Нам понадобилось помещение вашего института!
— Смейтесь, смейтесь!
И вот: «чуть было не вышла с шифром» — и, страшно вымолвить, невестка — шофер самосвала на котловане! Было от чего прийти в ужас!
Сатановский преданно поклялся, что он применит все свое влияние на Игоря, чтобы «обезопасить» его — он так и выразился — от Клавы.
— Надеюсь, что Телемак посчитается с мнением своего Ментора.
Августа Петровна повеселела и в знак признательности поцеловала Сатановского в склоненную к ее руке голову.
— Вы возвратили мне жизнь! И знаете что: быть может, чтобы отвлечь его, вам с ним понадобится путешествие? Ради бога, не стесняйтесь! Я попрошу Николая Карловича: ему ничего не стоит устроить все как надо.
Сатановский на это энергично потряс головой.
— Нет, нет, все обойдется и без этого! Положитесь на меня.
Ананий Савелыч слишком хорошо знал, что без приказа «оттуда» он не имел права надолго отлучаться от своего «объекта».
Послышался стук входной двери.
— О! — сказала Андриевская. — Вот и Ники вернулся! — так в домашнем кругу называла она мужа. — Идемте ужинать.
— Благодарю вас. Итак, — еще раз заверил он ее, — повторяю: будьте спокойны, я сегодня же проведу глубокую буровую разведку в сердце моего юного друга.
— Вы, конечно, переночуете у нас? — утвердительно спросила она.
Сатановский кивнул головой. Возвращаясь с Игорем из своих прогулок на «мерседесе», он обычно заночевывал у него. И тогда до рассвета, бывало, друзья беседовали о всех делах мира.
В столовой, у сверкающего хрусталем и фарфором стола, уставленного винами и закусками, уже расхаживал в нетерпении коренастый, сгорбленный и лысый старик, видом далеко за семьдесят, с прищурым поглядом из-под белых клокастых бровей. Это был отец Августы Петровны, Петр Григорьевич, более известный среди соседей по городку коттеджей как «С добрым утром».
Его прозвали так за одну странную и для всех не очень приятную повадку.
Старик просыпался чуть свет. Летом, отпив свой кофе в совершенном одиночестве, он с первыми лучами солнышка выходил в сад осматривать свои цветники. Он был давний любитель-садовод. В городке коттеджей славились его георгины. Грунт и особые удобрения — калийные, фосфорные и тому подобные — старику доставляли без особых затруднений на гэсовских самосвалах, выписывали на склады строительства, хотя трудно было усмотреть надобность в удобрениях для возделывания, скажем, «бычков» защитных или для намыва земляной плотины. Но это все без лишней волокиты, «шучьим словом» своим устраивал, бывало, старику секретарь-референт Купчиков. Само собой разумеется, Николай Карлович ничего не знал об этих делах своего тестя. Тесть был хитер и болезненно скуп. Он и от дочери ухитрялся скрыть, что продает свои знаменитые георгины на местном рынке по пять рублей за штуку, войдя в тайную сделку с одной из домашних работниц. Она была его комиссионером.
Бегло осмотрев свой цветник — все ли в порядке, старик, опираясь на палку, медленно принимался прогуливаться по улицам городка. Его тешили встречи со знакомыми инженерами или их женами, спешившими на автобус. Он первым, даже не дожидаясь иной раз приветствия, в нетерпении останавливал их. «С добрым утром! — говорил он медовым голосом. — Как поживаете, как здоровье?» — «Спасибо, ничего», — следовал обычный ответ. Старик прищуривался и долго грозил пальцем. «Ой, ошибаетесь, ой, ошибаетесь, дорогой», — говорил он очередной своей жертве. «Почему?» — удивлялся человек. «Желтизна склеры у вас! Имейте в виду, это один из ранних признаков рака. Не запускайте! Вспомните меня, старика, да уж поздно будет!»
Ошарашив этакими приветствиями одного из своих знакомых, он опять принимался за прерванную прогулку, дожидаясь следующей жертвы.
Мало-помалу обитатели городка стали по утрам сторонкой обегать коттедж Андриевских, только чтобы не встретить зловещего старца. Еще издали, завидев его на своем пути, соседи бледнели, особенно женщины: «Ой! Свернемте, пожалуйста, вот «С добрым утром» идет.
Здоровых людей он ненавидел, морщился, словно хватив уксусу, если встреченный им знакомый говорил, что на здоровье, дескать, слава богу, не жалуется. И, конечно, пытался его разубедить.
Сатановский знал эту слабость старика. И потому сейчас, войдя в столовую из будуара хозяйки, проследовавшей на кухню, Ананий Савелович на замечания вредного старца, что у него, Сатановского, что-то подглазницы подпухли, только развел удрученно руками и сказал:
— Боюсь, что финита ла комедиа!
— Что так? — встрепенулся старик.
— Только прошу вас не разглашать...
Старик, вне себя от наслаждения, лишь покивал головой: будьте, мол, спокойны.
— Цирроз почек у меня, дорогой Петр Григорьевич. Плохи мои дела! — сказал Сатановский.
— Это непоправимо! Пока медицина бессильна. Цирроз и рак! Но как же вы могли быть так беспечны? Ай-ай-ай!..
И всякий раз, приходя в их дом, Сатановский для утешения старика придумывал себе какую-нибудь новую и непременно неизлечимую болезнь.
Зато и старик души в нем не чаял. Невзирая на свою ужасающую скупость, он, узнав от Игоря, что у Сатановского день рождения, однажды собственной рукой срезал для него десяток георгинов и послал с Игорем. Таков был тесть Андриевского.
Потирая с мороза руки, Николай Карлович весело, по-мужски переглянулся с Сатановским и указал взглядом на бутылочку коньяку.
— Коньячок «Двин»! С этим не шутят! Его же и монаси приемлют! — отвечал тот.
Стали усаживаться.
Надо ли говорить, что сервировка стола Андриевских была безупречна.
Одно только «пятно», как говорила сама хозяйка, омрачало всякий раз и ее настроение и ослепительную белизну скатерти: возле прибора Николая Карловича — потому что все остальные не разделяли его вкуса — неизменно красовалась банка «трески в масле». Это были его излюбленные консервы.
— Ну, почему не шпроты? — стонет Августа Петровна. — А то, право, стыжусь гостей!
— Да потому, матушка, что это у меня любимые консервы! — резонно отвечал он. — Я же никому больше их не навязываю. Оставьте и вы меня в покое.
И, уступчивый до робости во всех домашних и семейных делах, треску в масле Андриевский таки отстоял.
Однако сегодня он, к большому огорчению, увидел перед своим прибором банку со шпротами.
Жена исподтишка наблюдала за его лицом.
Оно вдруг стало мрачным и злым.
— Знаю, знаю! — сказала она в раздражении. — Сейчас она будет перед тобой, твоя любимая треска в масле!
Ананий Савелович, опережая ее, вскочил и по-простому, без стеснений, как человек свой, помчался на кухню самолично открыть треску в масле. Он вскрыл консервы с привычной сноровкой, на мгновенье замедлил над ними, оглянулся... Дверь из кухни в прихожую закрыта. Сатановский с быстротой фокусника вынимает из кармашка маленькую, с наперсток, скляночку и вкапывает в консервы каплю, одну только каплю какого-то желтого масла, очень похожего на то, какое в жестянке с трескою.