Они стояли у окна лицом друг к другу и разговаривали.
Глядя на нее, он почувствовал, как безнадежная тоска-ревность, и не к какому-то одному, определенному мужчине, а к неизвестному, который, быть может, завтра же отнимет эту девушку у него, станет ей мужем, стиснула его сердце. Как понял он в этот миг выражение: «Свет не мил!»
— Клава! — тихим голосом сказал он. — Я что-то устал. Я присяду.
— Ты не заболел ли? — тревожно спросила она.
— Нет, я так просто. Вот посижу — пройдет.
Он опустился в изнеможении на диван и прикрыл ладонью глаза. Вдруг он услыхал ее сильный и легкий шаг и почувствовал, что она стоит перед ним. Он поднял лицо.
Она слегка откинула его голову ласковым и в то же время властным движением.
— Слушай, — сказала она, — ты любишь меня?
— Клава!
— А я давно знаю, что люблю тебя. И никогда никого я до тебя не любила. И не надо мне, чтобы обязательно выйти за тебя замуж. Пусть не боится твоя мама! Я люблю, и все!
Она властно поцеловала его...
Вскоре после этого дня мать Игоря суровым упреком встретила Сатановского:
— Я так вверилась вам, а вы знаете, что он на днях мне преподнес?
Тот понял, что речь идет об Игоре.
— Да?
— Он прямо заявил мне: «Мы с нею — муж и жена. В конце концов разве я не могу быть самостоятельным? Я инженер. Если ты не дашь согласия, мы уедем с нею, и все».
Августа Петровна заплакала.
Сатановский стал утешать и успокаивать ее.
— Да полноте вам! — говорил он. — Что особенного случилось? Ну, ваш беби сошелся с девушкой. Но, уверяю вас, отсюда еще далеко до официального брака. И я клянусь вам, что этого никогда не будет!
— Вся моя надежда на вас!
И друг семьи вскоре оправдал ее надежды.
Первая заметила это не мать, а Клава. Сначала она заметила, что Игорь стал тревожным, странно-пугливым, — вздрагивал от стука упавшей чайной ложечки. У него временами назойливо и неприятно подергивались ноздри и верхняя губа. Однажды, заметив это, Клава сказала ему:
— У тебя насморк! Забыл платок носовой? Возьми мой.
Он обругал ее дурой и зло оттолкнул. Она заплакала. Он хмуро и безучастно слушал ее плач. Потом порывисто встал, молча поцеловал ее руку и вышел.
После этого долго не приходил. Затем позвонил как-то ей на работу: «Приду. Останусь у тебя».
И действительно пришел и остался. И всю ночь боялась она, что услышат соседи: Игорь почти до утра громко, хвастливо говорил, говорил, говорил. То хвастался своей непомерной силой: кинулся ни с того ни с сего поднимать себе на спину, как грузчик, тяжелый платяной шкаф; утверждал, что ему ничего не стоит расшвырять хоть целую ватагу парней, что он в одиночку может своротить и сбросить в Волгу десятитонную пирамиду, и тащил Клаву сейчас же, немедленно, — а было уже около двух часов ночи! — пойти с ним на дамбу, где все еще под шубою снега, как белые палатки, стояли неизрасходованные на перекрытии пирамиды.
— Игорь, перестань. Ты что, пьян? Зачем мы пойдем туда? Вот, скажут, сумасшедшие, да и далеко: почти десять километров, — пыталась она его образумить. — Я устала, Игорек!
— Чепуха! Я донесу тебя на руках!
Он схватывал ее на руки, как ни сопротивлялась она, и, крепко стиснув, начинал почти бегать с нею взад и вперед по комнате. Напрасны были ее попытки успокоить его. И она впрямь изумлялась этому взрыву чудовищной силы у него, такого изнеженного и хрупкого.
А между тем пьян он не был. Дыхание было чистое.
Измучившись, опасаясь, что он душевно заболел, едва-едва уговорила она его под утро лечь в постель.
И тогда началось иное.
Заснуть Игорь не смог. Стонал и хныкал, ногтями раздирал себе грудь, извивался, как раздавленный червь, молил Клаву убить его.
— Я мерзок, о, ты не знаешь, как я мерзок, Клава! Мое дыхание заражает воздух! Убей меня!..
Только около десяти часов утра заснули они: он — вычерпав дотла все свои душевные и телесные силы в загадочном для нее приступе возбуждения, она — изнемогшая от слез, обессиленная от возни с ним.
На работу Клава не пошла: она боялась оставить его в таком состоянии.
Все такой же удрученный, расслабленный, Игорь попросил крепкого чаю и пил, пил его, пока не пришел в такой вид, что мог выйти на улицу, не возбуждая удивления прохожих.
— Что с тобой было, Игорь, родной мой? — спросила Клава.
— Не нужно, Клава, ни о чем не нужно расспрашивать меня, если ты любишь меня хоть сколько-нибудь! Больше этого не повторится! И никому ни слова. Иначе я погиб. Это вроде опьянения. Я ездил в город. И там один человек уговорил меня попробовать. Какая же это гнусность! Ты видела, каково мне было? Ну вот, клянусь, что никогда больше!..
— Ты попробовал дурман какой-нибудь?
— Да.
После этого происшествия он долго у нее не был. Она решилась позвонить сама. Он отвечал ей раздраженно. Однако пообещал скоро приехать. И не приехал — обманул.
Когда Клава вызывала его к телефону, между Игорем и Сатановским как раз происходило бурное объяснение.
— Ты суслик! — сверля его глазами, говорил пониженным голосом Сатановский. — Даже и в этом, в марафете, должна быть своя мера. Доза должна быть! А иначе, дружок, ты скоро попадешь в сумасшедший дом. Я теперь выяснил твою дозу, и больше ты от меня не допросишься ни одного порошка. Отстань!
Игорь упал перед Сатановским на колени, ловя его руку, чтобы поцеловать.
Дверь распахнулась. Вошла Андриевская и в ужасе отступила. Но Сатановский стоял лицом к двери.
Он рванул Игоря за рукав и одним рывком поднял его на ноги:
— Игорек! Я же тебе говорю, что у Хлестакова это вот так. Смотри: теперь я буду Хлестаков, а ты — Марья Антоновна.
Сказав это, он сам рухнул перед Игорем на колени.
— Марья Антоновна, не сердитесь! Я готов на коленях у вас просить прощения... Вы видите, я на коленях!
Затем, обратясь к Августе Петровне, он сказал, сделав пригласительный жест:
— Входите, входите! Как нельзя более кстати: вам выпадает роль супруги городничего. Ваша реплика: «Ах, какой пассаж!»
— Боже мой, как вы меня напугали! Опомниться не могу. Да что это такое у вас?
— Игоря драмкружок приглашает сыграть роль Хлестакова. А я, как ветеран самодеятельных подмостков, помогаю ему разучивать, — отвечал Сатановский.
52
Конец ноября. Там, где когда-то, в дни перекрытия, кипела яростная битва с бушующей рекой, где рычали моторы, орало радио и грозно шумел водосвал, там теперь по заснеженной плотине, соединившей навеки оба берега, спокойно идут и автобус, и самосвалы, и легковые, и пешеход.
Глянув из автобуса в сторону, человек не увидит Волги: огромный песчаный вал намытой земснарядами плотины закрывает и ее и горизонт.
Но если подняться на этот вал, то далеко к верховью откроется белая, блистающая под солнцем мертвизна ледяных торосов и заломов.
Но что это за скорлупки чернеются кое-где на этой заснеженной ледяной пустыне? Это остатки сцепов наплавного моста, которые так и не удалось «речному адмиралу» Кусищеву вывести своевременно с места перекрытия и перебазировать к защитным «бычкам» здания ГЭС.
Так и не удалось.
И, как всегда бывает в гидростроении на такого рода исполинских стройках, провал одного звена поставил все строительство перед лицом большого прорыва.
Пусть звучит парадоксально, но именно блистательное, совершенное менее чем в сутки перекрытие Волги и явилось одной из причин этого.
Фанфары, трубы, литавры! Ливень поощрений, премий, наград, отпусков. Сам начальник строительства Рощин, отдав на мосту свой знаменитый приказ Кусищеву: «Завтра в 10.00 первый сцеп должен быть выведен...», отбыл на самолете в свою десятидневку. Он был горд, и не было у него ни тени беспокойства: уж не впервой за эти пять с лишним лет заместителем его, полновластным, надежным, оставлялся на короткий срок главный инженер Андриевский. И никогда ничего непоправимого за этот срок не происходило.
И, наконец, Марьин. При всех своих недостатках человек он волевой, умеющий принять на себя ответственность за крутое решение, старый руководитель партийных организаций. Ведущий инженерный состав, в том числе и другие заместители Рощина, побаивались марьинских угрюмых и молчаливых взглядов, его загадочного черканья в записной книжечке. Марьин умел напустить холодок!
Что Андриевский тяжело заболеет, этого, конечно, никто не мог предвидеть.
И все же главнейшей ошибкой Рощина была переоценка деловых качеств и оперативности Кусищева. Этот грузный, хвастливый хрипун, в насмешку прозванный «речным адмиралом», упоенно верил в молниеносную силу своего односложного выкрика в телефон и привычного набора таких «командирских речений, как: «Обеспечьте!» «Возлагаю на вас!», «Несете персональную ответственность», «У прокурора будем отвечать!» и т. д. и т. д.
Если бы Кусищева врасплох, когда возле него не было кого-либо из подчиненных инженеров, спросили о состоянии и о составе вверенного ему флота или о том, сколько сотен тысяч тонн «нерудных» заготовлено и где они расположены, он бы грохнул что-нибудь наобум, «с потолка», ибо конфузиться не привык.
Вывод понтонного моста из прорана после перекрытия, перебазирование его к защитным «бычкам» здания ГЭС, окруженным теперь со всех сторон грозно текущей стихией, — эти срочные и сложные мероприятия оказались для Кусищева его Цусимой. Мощь и быстрота водосвала делали опасным, даже невозможным подвод и прислон сцепов к защитным «бычкам» здания ГЭС.
Второй ошибкой Рощина было то, что он, улетая, не возложил вывод наплавного моста и его новую установку поперек подводящего канала на тех, кто этот мост собрал и оснастил в бухте Тихой, кто вывел его оттуда и установил в проране. А это в первую очередь были: начальник земплотины Резцов, его два замечательных помощника — негромкие, но безотказные «тяжковозы» инженеры Васильков и Лепехин. Обоих этих, кстати сказать, главный инженер Андриевский назвал как-то «спинным мозгом» перекрытия, себе, очевидно, отводя роль головного мозга.