ораба в Москву на целых два месяца! Отпусти, не знаю зачем!.. Лучшего прораба, такого организатора!..
Этого Упоров не ожидал. Он даже повысил голос:
— Товарищ Кусищев!.. Это не серьезно. Геннадий Ложкарев, бригадир, вполне справится. Он может заменить Асхата. Испытан. И вы его знаете!
Кусищев вскипел:
— Вот что, товарищ Упоров, не учите меня! Я согласия не даю. И буду решительно возражать. А вздумает ваш Пылаев самовольно уехать, накажем как дезертира производства... И русский балет уж как-нибудь без прораба Пылаева просуществует!..
Он встал.
Встал и Упоров.
— Я считаю ваше решение... бесчеловечным и неоправданным! Речь о жизни человека идет, а вы...
— Можете жаловаться.
— И пожалуюсь!
— Кому хотите!
Наутро Упоров поехал в партком строительства, к Марьину. Он чуть было не упустил его: Марьин стоял на крылечке, поджидая свою машину.
— Вот хорошо, что я вас застал, товарищ Марьин! — начал Упоров, приветствовав его.
Марьин взглянул на ручные часики, затем — на площадь, на которую в это время выезжала из-за угла его «Победа», и прогудел покровительственно:
— Давай, давай, Иван Иванович, только покороче. Еду на правый берег. Если по пути — могу подбросить, садись.
— Спасибо. Сейчас мне туда путь не лежит, — ответил Упоров. — А дело у меня вот какое...
Он начал было рассказывать Марьину о несчастье Асхата и о своем столкновении с Кусищевым.
Марьин остановил его.
— А, ты вот о чем! — произнес он с досадой. И затем, повышая голос, сказал, рубя воздух большим, в кожаной перчатке кулаком:
— Мне Кусищев все рассказал. Знаю. Считаю, что он полностью прав. И твое и тем более свое вмешательство нахожу здесь совершенно неуместным. Все.
С этими словами он стал спускаться к машине.
— Товарищ Марьин! — сказал Упоров. — Кусищев вам, быть может, невесть что наговорил!.. А ведь если мы Асхата Пылаева...
Марьин приостановился.
— Товарищ Упоров! — произнес он раздельно, веско, угрюмо. — Мне все ясно. И давай будем этот разговор кончать...
И, уже не оборачиваясь, пошел к машине.
Упоров стоял на ступеньке крыльца. Гнев закипал у него на сердце. Сперва не мог доискаться слова. Наконец:
— Нет, не кончен наш разговор, а мы его продолжим в другом месте! — вырвалось у него.
54
Вернувшийся из своей десятидневки Рощин рычал и неистовствовал.
«Речной адмирал» после первого же свидания с начальством укрылся за больничный листок. Жена Кусищева при встречах со знакомыми всем и каждому сообщала, что у ее мужа «прединфарктное состояние».
С Марьиным у начальника строительства впервые произошел тяжкий разговор.
Но больше всего Рощин негодовал на самого себя.
— Заблагодушествовал! — зло издеваясь над собой, рычал он на совещании. — Ну как же, меньше чем за сутки перекрыта величайшая река Европы — герои, победители стихий! Отпуска, награды: отдохните, мол, перед новым броском. А уж товарищу ли Рощину не передохнуть — предводителю героев!.. Никогда я себе этого не прощу. В этакое время вздумал «отбыть» на отдых!..
И всей своей волей, недюжинной энергией, всем своим огромным опытом да и не малыми познаниями инженера-строителя Рощин налег, что называется, на все рычаги.
Теперь он почти безвыездно жил на своем правобережном КП, выезжая на левый берег лишь для срочных переговоров по прямому проводу с Москвой.
Но как не хватало ему в эти дни советов и решений Андриевского! Несколько раз пытался он, явочным порядком, дорваться до старика, но всякий раз вынужден был отступать перед решительным заявлением врачей, что для больного любые производственные беседы вредны.
Андриевскому даже и не докладывали, что начальник строительства заезжал к нему в больницу. Передавали только, что звонит каждый день — передает приветы от всех инженеров и желает ему скорейшего выздоровления.
Лучшие инженеры управления были переброшены Рощиным на объекты.
Снова, как в первые годы, на инженерные, ответственнейшие совещания у начальника гидроузла стали звать не только инженеров, но и десятников, и бригадиров, да и рядовых бетонщиков, арматурщиков, экскаваторщиков, бульдозеристов, водителей самосвалов.
Народ был доволен, но и подшучивали.
— Заметно наш товарищ Рощин опять приблизился к массам! Дело хорошее. Да и давно бы так!.. А зимушка люта хочет быть!
Она и впрямь была лютой. Палящие морозы с резким ветром, с метелями громоздили торосы препятствий буквально на каждом шагу. Потянулась беспросветно мучительная, истязующая полоса укладки «большого бетона» в условиях зимней стужи. По себе знает каждый гидростроитель, что сие значит! Казалось, уж такая тщательная была сделана подготовка к зиме, но вот пришла она — и отовсюду понеслись в управление крики и жалобы: одеял не хватает для утепления бетона, а их было заготовлено свыше десяти тысяч! Что — одеял! Скоро простые опилки, простые камышовые маты стали цениться на вес золота. Все это и можно было заготовить, да вот беда: зима не хотела ждать! А попробуй в лютую стужу класть бетон и блоки без прогрева, без утепления! И вот задача прогрева бетонируемых блоков всеми возможными способами — и электричеством, и острым паром, и горячей водой, и газовыми горелками, и просто, наконец, «мангалками» с раскаленным углем — эта задача заняла сейчас лучшие умы инженеров и рядовых бетонщиков.
Навсегда в сознании каждого, кто был в эту зиму на бетоне, врезались те грозные дни и ночи. И через много лет будет просыпаться иной из прорабов или начальников участков в холодном поту от кошмарного сна, с застывшим на устах криком: «Пару нет в блоке! Стынет бетон! Вызывайте комиссию! Придется заштрабить блок!»
Да разве забыть когда-либо им Лощиногорскую котловину той лютой зимы! В безветрии белыми кулаками встает скованный морозом дым. Пар над стройкой: ибо не только с предельной нагрузкой выдают его на обогрев бетона всевозможные котельные, но и в разных местах стоят обездвиженные, изменившие своему прямому назначению, словно танки, вкопанные намертво, паровозы: теперь их главное дело — давать «острый», то есть перегретый до крайнего предела, пар.
Особо четкие, черные против снега и зимнего белого неба, перекрещивают всю котловину геометрические чертежи стальных конструкций, сплетения проводов, рельсов, подвесных дорог и эстакад.
Похожие на целую батарею силосных башен, высятся необъятные стальные емкости бетонного завода.
Возле здания ГЭС, у «командного пункта» Рощина и Андриевского, у так называемого КП, возле управлений участков — всюду слышится над сугробами рев и свист пара, гул паровозных топок.
Вот высоко по рельсам эстакады мотовоз протащил белую — в снежной шубе — и из белых, некрашеных досок теплушку с бадьями бетона: пар подымается от них, словно горячий обед привезли в бадьях.
Да и самые бадьи одеты в своеобразные шубы — из войлока, обшитого тесом. И до чего ж сразу неуклюжи стали они!
Дик и необычен кажется весь вид здания ГЭС: прямоугольные гигантские бастионы арматуры сверху донизу одеты, обвешаны одеялами, матрасами, брезентами, а поверх них на вершок — белая шуба инея. Местами из-под этих многометровых чехлов валит пар: прогревают «молодой», еще не схватившийся бетон.
А на еще оголенных клетях арматуры всюду и всюду сыплются огненные хвосты электросварки, словно бесчисленные жар-птицы уселись передохнуть, и вспыхивают голубые сполохи, нестерпимо ослепительные даже в солнечный день.
Едва ли не в каждом утепленном бараке, на КП участков, в кабинетах руководителей слышится примерно такой же разговор по телефону, какой ведет сейчас секретарь партбюро одного из районов строительства здания ГЭС. Это переброшенный на правый берег ввиду грозной обстановки Бороздин.
— Але, але!.. — кричит он. — Почему нет в вашем блоке пару? Знаю. Забегал я сейчас к вам — тебя не застал. Еле сипит. Себя и других обманываете: какой же это прогрев! Лучше совсем остановить. Сколько у вас давление на манометре — нуль, наверное? Как можно бетонить с такой подачей пара? Что? Опять, говоришь, закозлило виброхобот?.. Что-то частенько у тебя! Бетонишь чуть ли не месяц и все время козлишь. Смотри, дорогой товарищ, я поставлю вопрос о недопуске вас к бетону! — Бороздин кладет трубку. Он мысленно все еще там, в блоке, доругивает инженера-прораба. Но уж спокойнее: брошена та угроза, от которой бледнеют лица у самых обтерпевшихся, — отстранение от бетона.
Это как в свое время черная «галочка» против имени тех, кто признан был недостойным участвовать в перекрытии Волги.
Постановлением партбюро строительства Максим Петрович недели две как переброшен на строительство здания ГЭС, вместе с коммунистами-инженерами Лепехиным и Васильковым — теми самыми, которых Андриевский назвал «спинным мозгом перекрытия».
Не на таком ли вот «спинном мозге», на скромных людях, не лезущих на глаза, зиждутся многие и многие исполинские стройки!
Когда враз ударили морозы, и началась настолько же немилостивая зима, насколько милостива была осень, и обозначился резкий спад бетона, партком строительства собрал ударный кулак лучших коммунистов и комсомольцев левого берега и перебросил их на арматурно-сварочный район, на правобережную эстакаду и на возведение ГЭС.
В числе их оказались и Бороздин, и Лепехин, и Васильков.
У последних двоих было среди гэсовцев и еще одно прозвание — шуточное: «летуны». Это за то, что их в срочном порядке перебрасывали уже на пятый объект — всюду, где надо было поднять, зажечь и личным примером повести за собой народ.
Лепехин был начальником района, Васильков — главным инженером у него, Бороздин — секретарем партбюро.
Сейчас вот оба они вошли в комнату, где сидел Бороздин: предстояла планерка.
Приземистый, плотно сколоченный Лепехин, отогреваясь, поколачивал сапог о сапог и рукой без перчатки прижимал прихваченное морозом ухо.