59
Разговор, который далеко не считал оконченным Иван Упоров, разговор этот был продолжен и как раз «в другом месте», чего уж никак не ожидал Марьин.
Формально партком строительства был подчинен руководству горкома. Но едва городской комитет партии делал попытку прямого и острого вмешательства в насущно бытовые и в производственные дела великой стройки, как тот же Марьин угрюмо супился, принимал вид тяжко оскорбленного человека, готового «поставить вопрос о доверии».
Возникали трения. И уж несколько раз первый секретарь горкома Николай Александрович Голубков ставил перед обкомом вопрос о непосредственном подчинении Марьина обкому. Обком что-то не очень был склонен внять его просьбам. «Обождем. Сработаетесь. Коммунисты!» — отвечал Голубкову первый секретарь обкома.
Быть может, Марьин и не осознавал этого с полной явственностью, но всякий раз, когда ему приходилось приезжать на бюро в горком, у него саднило обидою сердце при виде гудевшей рабочим гомоном приемной Голубкова. Кого-кого только не было здесь! И люди великой стройки, и горожане, и труженики колхозных полей, коммунисты и беспартийные — все они шли сюда охотно и невозбранно со своей нуждой. «Вот электросварщик Волков, а вот сидит вдова того бетоноукладчика, — эти по жилищным вопросам», — опознавал мимоходом товарищ Марьин. И ведь, казалось бы, через него, Марьина, в парткоме строительства они прямее, быстрее могли бы добиться своего, нет, препожаловали зачем-то в горком, на другой берег, за пятнадцать километров, загубив на поездку целый день! Ну что ж, вольному воля!..
И ему невдомек было, что любой из числа строителей уж по одному тому предпочитал прием у секретаря горкома, пусть даже и бесплодный, что здесь никто не оборвет тебя, никто не обрубит твою жалобу угрюмым «Давайте будем этот разговор кончать».
Марьина звонок секретаря горкома нашел на КП правого берега.
— Марьин слушает! — охрипшим от бессонных авральных предпусковых ночей, но все еще гулким басом отозвался он.
— Прости, пожалуйста! — послышался в трубке глуховатый голос Голубкова, перебиваемый разноголосицей телефонной яростной молви и переклички — о количестве самосвалов с бетоном, о намыве плотины, о необходимости срочно дать плюсовую температуру на строительной площадке, где круглосуточно шел монтаж первых агрегатов. — Прости, пожалуйста, знаю, что не ко времени.
— Ну, ну?..
— Партбюро у нас сегодня. В 8.00. Ты вот как нужен!
— Да уж действительно нашел время! — проворчал еще добродушно Марьин. — Повестка какая? Что, что-о? — повысил он голос. — Об Асхате Пылаеве?.. И больше ничего? Шутники вы! — резко бросил он. — В такое время нашли чем заниматься! И еще других отрываете от работы. Ладно. Приеду. Поговорим! — многозначительно закончил он и со звоном опустил трубку на рычажок.
Войдя в простой, но просторный кабинет первого секретаря горкома, Марьин увидел, что уже все в сборе. Пожалуй, больше всего удивило его присутствие Рощина. «И этот не нашел ничего более важного в такие дни!..» — подумал он и, отдуваясь, вытирая платком вспотевший лоб, угрюмо уселся за длинный, покрытый зеленым сукном стол.
Кусищев низким кивком головы молча поздоровался с Марьиным.
Открыл заседание Голубков. Первое слово он предоставил Ивану Упорову.
Слово его было кратким, простым, сдержанно-гневным.
— Судьбе, видно, так угодно было, — закончил он с мрачной усмешкой, — чтобы я своими глазами увидел, до какой степени беспросветного отчаяния способны довести этакого парня, отличного производственника, комсомольца, черствые, заскорузлые душой люди вроде Кусищева! Это случайность, что Галина вошла, а то бы...
Упоров не договорил: его перебил громкой репликой Марьин:
— Таких пареньков из комсомола надо исключать, а не сострадать, не запросы делать по поводу их дикого, позорного поступка.
Что-то посунулся было сказать Кусищев, но его остановил поднятой над столом ладонью Марьин.
— Дай мне сказать! — обратился он к секретарю горкома. Голубков разрешил ему слово.
И, все больше и больше разгорячаясь, по мере того как говорил, Марьин поднялся из-за стола. Словно бы на отчетно-выборном собрании, он развернул перед присутствующими величественную картину бытовых мероприятий на гидроузле, включая и жилищное строительство и впрямь грандиозное, и строительство учебного комбината, и дворцов культуры и клубов, и хлебозаводов, и стадионов, и, наконец, даже яхт-клуба.
— Безмерна у нас, на великой всенародной стройке, забота о благоденствии, образовании, о культурном досуге нашей советской молодежи. Кто посмеет сказать, что нет? И это к тысячам и тысячам относится. Ибо мы тысячами ворочаем. О тысячах думаем. А тебе, товарищ Упоров, свет в окошке — Пылаев! Ты зря это затеял. Я бы постыдился на твоем месте из-за этого единственного в конце концов случая... Да ничего ведь и не случилось. Подымать такую бузу, бить тревогу, отрывать столько руководящих работников с их постов в эти предпусковые, грозные, да, именно грозные дни!..
И, закончив этими словами, Марьин обвел рукою всех присутствующих и тяжело опустился в кресло.
Говоря свою речь, он с внутренним удовлетворением отметил про себя, что вначале слушавший его без особого внимания Рощин в конце его речи, когда началось перечисление всего основного, что сделано было по быту и в особенности для молодежи, проникся вдруг каким-то особым вниманием к его словам и даже несколько раз склонил голову, как бы подтверждая.
Поэтому Марьин был очень доволен, когда сразу вслед за ним слово взял начальник строительства.
— Слушал я тебя, дорогой товарищ Марьин, и — прости за правду — пришел к тяжелому для меня выводу, что слово твое было сказано без чувства партийной ответственности. Постой, постой! Я тебя слушал — не перебивал! Мы — на бюро!
Марьин смолчал.
— Мне ли не было приятно слушать, — продолжал Рощин, — этот перечень всего хорошего, что успели мы сделать для многотысячного коллектива героических наших строителей — средствами народа, выполняя священную и мудрую волю Коммунистической партии, ее ЦК! Приятно, не скрою! Но, видишь ли, товарищ Марьин, ты сейчас выступал не как партийный руководитель, а как... статистик. Статистику, особенно ученому, ему иной раз положено оперировать большими числами, не выделяя индивида, человека. А мы, коммунисты, в каждом советском гражданине должны, обязаны — это партийный наш долг, так нас учит партия, учит Ленин — живого и неповторимого видеть человека, его любить, его опекать, о его благе заботиться!.. Только так! И нечего нам прятаться за большие числа, если по нашей вине погиб хотя бы один человек!..
— Ну, кто там погиб! — проговорил угрюмо Марьин.
— Мог погибнуть! — возразил ему, продолжая, Рощин. — И глупо мог погибнуть, зазря, именно, как правильно сказал товарищ Упоров, из-за черствости и заскорузлости некоторых людей! Большие числа — они помогают кое-кому из нас уходить от заботы, истинной, отцовской заботы, которая должна быть в душе каждого коммуниста, заботы о каждом, конкретном человеке... Вернемся к Пылаеву Асхату. Знаю его не первый год. Порох! Взрывная натура! А тут — обида. Острый аффект. Неужели и этого нам не понять? Внушить, что нельзя же так реагировать, ну и взыскание в дальнейшем наложить, — это не уйдет, это можно со временем. Да и сам он и раскаивается и стыдится того, что сделал. Да разве в этом сейчас дело? Вот ты на товарища Упорова напал. А он целиком прав, я считаю. Не на приятельство и не на свое суждение о хореографических талантах Асхата Пылаева он опирается. Отнюдь. Есть суждение об этом авторитета достаточно высокого в данном искусстве. А вот что изрек товарищ Кусищев: «Русский балет уж как-нибудь без прораба Пылаева просуществует!» Этакую вот глумливую фразу придумать — и только чтобы уязвить, унизить рабочего парня, отличного производственника: куда, мол, ты лезешь? А я бы так повернул: без прораба Пылаева мы уж как-нибудь ГЭС достроим. А если обозначился у этого юноши талант высокий и несомненный, если в этом он видит отныне жизненное свое призвание, то как же смеем мы закрещивать перед парнем этот его путь и тем более глумиться над ним? Нехорошо это случилось. Наша это вина. И опять Владимира Ильича об этом самом, о гибели талантов, должен я вам слова напомнить: он говорил, что это является не чем иным, как расхищением богатств Советского государства, которое должно превратиться в коммунистическое общество! А мы и человека, юношу едва-едва не потеряли!.. Нет, для меня вопрос ясен: допустивший, по существу, глумление над человеком товарищ Кусищев должен быть строго наказан! А ты, товарищ Марьин, ты занял позицию в этом деле не партийную, глубоко ошибочную...
— На этом считаю вопрос исчерпанным, — такими словами заключил Голубков заседание бюро.
60
Уже отчаявшись когда-либо встретить Игоря, Клава Хабарова увидела его совсем неожиданно: он выходил из аптеки.
Она шла ему навстречу — не мог он, никак не мог не заметить или сделать вид, что не узнает ее: ведь это же всегда чувствуешь!
Нет, он просто был как впросонках — так показалось ей, — и, должно быть, глаза его видели, а разум, сознание ничего не воспринимали.
Вслед ему, когда он, глядя перед собою недвижным, отсутствующим взором, спускался по ступенькам каменного крылечка, выглянула из аптеки женщина в белом халате и покачала головой.
А он шел и шел — мертвенным, ровным шагом, никому не уступая дороги, в каких-то видениях наяву.
Задетые им встречные сперва оборачивались сердито, но, взглянув на него, тоже, как та женщина в белом халате, хмурились и качали головой.
По-видимому, его принимали за пьяного.
Но Клава, она-то видела, знала, что он болен. Некоторое время она шла за ним по пятам: она боялась, как бы кто не обидел его такого.
«Неужели он гибнет? — в скорбном отчаянии думала она. — Не переживу я этого, нет!.. Что же мне сделать, чтобы спасти его? Неужели мать, такая