Видимо, почувствовав, что нам надоедает слушать его, мужчина спохватился:
– Коротко говоря, однажды мои сослуживцы утащили меня на Урал. Все тогда были туристами, сплавлялись по рекам, на горы лазали… Уговорили. Сутки на поезде от Москвы, там два дня пешком с привалами у костра и рыбалкой… Видимо, хотели помочь: видят, что человек в двадцать шесть лет в таком состоянии и не выходит из него, и потащили в поход. Сплавляться я категорически отказался, пошел пешком вниз по реке. Они должны были меня ждать… И по пути я заблудился, да так, что… – Игорь жестом предложил выпить; мы выпили. – У меня с собой был рюкзак с одеждой, к нему был привязан чайник, в карманах – бензиновая зажигалка, сигареты, перочинный нож… И семнадцать дней я бродил по тайге. Этих семнадцати дней мне хватило, чтобы полюбить жизнь.
Владимир снова усмехнулся; рассказчик понимающе покачал головой.
– Да, на словах это смешно, а на деле… Вот, посмотрите. – Он неуклюже повернулся к нам спиной, поднял руками волосы, и мы увидели на его шее большие, как от ожогов, шрамы. – Это я сам себя. Такое же на ногах, на пояснице…
– В смысле? – спросил я.
Игорь уронил волосы, развернулся.
– Я срезáл с себя куски, чтобы есть. Варил в чайнике. Пил бульон.
Внутри меня булькнуло; я сморщился, сдерживая тошноту.
– Срезáл куски, рану бинтовал… Слава богу, не задел артерии…
– Да вы гоните! – резко, словно проснувшись, вскрикнул Владимир. – А заражение… Да и как сам себе? Шок болевой… Что, совсем нечего было есть? Лес же, грибы, ягоды…
– Какие грибы в июне… Мы в июне поехали.
– Ну, там, петли ставить на зайцев, рыбу ловить. Да и вообще… – Владимир стал раздражаться, но за этим раздражением чувствовался испуг. – Человек может прожить без еды сорок дней. Доказано! А недавно вообще, я в Интернете читал, один парень сто с чем-то…
– Хорошо, – спокойно перебил мужчина, – попробуйте не поесть семнадцать дней… Ладно, парни, я ничего не хочу вам доказывать. Петли, крючок из еловой шишки – это все в книгах. Я этого не умел и не умею. Я просто боролся за свою жизнь. Когда я жил в удобной квартире, мне она была не нужна, но когда попал в такую ситуацию… Я даже сам удивлялся, но я очень захотел жить. Шел и шептал: «Жить, жить…» Отрезáл от себя куски, чтобы жить. – Игорь один, не приглашая нас, допил из стаканчика и доел остатки бутерброда. – И вот – живу.
Мы молчали. Как-то это нас с Владимиром потрясло. Неожиданностью, скорее… Я долго подбирал слова и, наконец-то подобрав, спросил:
– И как, нравится вам теперь жить? В таком… м-м… в таком состоянии?
– Нравится. – Мужчина ответил без промедления, уверенно и даже с веселостью. – Стал бабником, и женщины, кстати, с удовольствием, несмотря на это, – потрогал себя за шею. – Еще в советское время открыл свое дело – кроссовки шили очень хорошие, и некоторые спортсмены носили. Теперь стереосистемами торгую. Не жалуюсь.
– И ходите по таким норам? – хмыкнул Володя.
Он огляделся:
– Да, место не очень, но иногда спускаюсь. Я не брезгливый. Да и живу рядом, напротив Третьяковки.
Еще помолчали. Расспрашивать Игоря о подробностях его плутания в тайге было неловко – не пацаны же мы, жаждущие послушать про приключения. А он и не выказывал желания рассказывать больше. Постоял и стал прощаться:
– Что ж, до свидания. Извините, что побеспокоил. Просто не могу спокойно реагировать, когда говорят о готовности умереть. Поэтому и встрял.
Слегка нагнулся, бросил пустой стаканчик и бумажную тарелку в коробку для мусора под столом и пошаркал к выходу.
Минут через десять после его ухода Владимир вдруг возмутился:
– Но другие ведь кончают! И я смогу. На хрен мне все это!
– По-моему, – сказал я, – нагнал он просто. Как это можно заблудиться, когда по реке идешь? Инвалид какой-нибудь с ЗИЛа, решил нам любовь к жизни вернуть.
– Да на хрен мне его любовь! Куплю, блин, ноотропиков и закинусь.
…Прошло уже полгода с той встречи, и мы всё еще живы. Впрочем, и поводов покончить с собой так и не появилось. После весеннего шока, связанного с мировым финансовым кризисом, фирмы успокоились и в рекламные агентства снова потекли заказы. Немного, но все же. И я, и Владимир работаем. Зарплаты не очень, с докризисными не сравнить, но – терпимые. На первоочередные потребности семей хватает.
Наши встречи во «Втором дыхании» прекратились. Иногда созваниваемся, спрашиваем друг друга: «Как дела?» – и слышим: «Да так, более-менее. Живу».
На черной лестнице
Максим гордился своим домом, иначе пришлось бы его ненавидеть. Он всем говорил, что такой дом остался один в Москве – доходный дом конца позапрошлого века, с высоченными, «как в Питере», потолками, с лабиринтом коридорчиков и крошечных комнат в каждой квартире, с ванной на кухне, опять же «как в Питере», а главное – с черными лестницами.
Черные лестницы по ширине не уступали парадным (уже и неясно было, какие первоначально служили черными, а какие парадными), но их завалили старой мебелью, коробками, всяким барахлом и хламом, который неизбежно набирается в местах долгого проживания людей… И здесь, на черных лестницах, Максим с ровесниками-соседями любили проводить время. Не любили, точнее, – привыкли…
Сегодня, в субботу, Максим проснулся часов в десять. Сполоснул лицо, съел, не разогревая, найденные в холодильнике две вчерашние котлеты. Радуясь, что матери дома нет (уехала, как каждую субботу, на Щукинский рынок, где продукты дешевле), порылся в ящиках серванта и набрал двенадцать рублей мелочью. И своих у него было сто шестьдесят. Для начала долгого выходного дня не так уж плохо.
Посмотрел в окно. Люди ходили в рубашках и платьях. Значит, по-прежнему тепло.
– Ништяк, – сказал себе Максим, рассовал по карманам джинсов сигареты, паспорт, мобильник, обулся и вышел из квартиры. Запер оба замка.
Дом не имел двора, то есть двор был, но за домом – поросшая мелкой травой площадка со стволом когда-то упавшего и так и оставшегося лежать тополя. Кора давно отвалилась, ветки обломались, и ствол служил лавкой. Площадку окружали гаражи-ракушки… А нынешняя парадная лестница спускалась сразу к тротуару, выводила в суету оживленного Большого Тишинского переулка. Не переулок, а нормальная, не самая узкая улица Москвы…
Максим постоял у двери, проморгался, привыкая к обилию света, и подумал, что делать дальше.
Можно позвонить парням – Дрозду, Котику, Пескарю, – предложить собраться. И Максим уже вынул мобильник, но сразу спрятал обратно – там и так в минус. Возвращаться домой было опасно – сейчас мать вернется, запряжет делами. Суббота ведь, генералка… Максим быстро дошел до соседнего подъезда, набрал код, дверь пискнула.
Поднялся на второй этаж, позвонил в восьмую квартиру.
Дверь открыла мать Котика.
– А Ко… – Максим запнулся, поправился: – Виталик дома?
– Здороваться надо, – ответила мать Котика, скрылась в глубине квартиры.
Максим остался на площадке, подождал. Минуты через две появился Котик. В одних синих футбольных трусах, худой, заспанный.
В детстве он был упитанным, розовым, с пушистой головой. Соседки любили с ним возиться и называли котиком. Прозвище это так за ним и осталось…
– Чего? – хрипнул Котик, жмурясь.
– Выйдешь?
– На фиг?
– Ну, потусуем, – Максим пожал плечами. – Ты чё, с бодуна?
– Уху…
– Выходи.
– А башли есть?
– Ну так, немного.
– Щас тогда…
Котик ушлепал куда-то и тут же пришлепал обратно в синей футболке, разношенных сланцах.
– Ты куда опять? – раздался слезливый голос его матери.
Котик молча захлопнул дверь, стал спускаться.
Не видя в руках у Котика ничего, кроме помятой пачки «Явы», Максим удивился:
– А ты пустой, что ли, совсем?.. У меня меньше двухсотки.
Котик залез рукой в трусы, покопался, достал свернутую несколько раз пятисотку. Протянул Максиму. Тот отдернул руки:
– В жопе, что ль, ныкал?!
– На, блин! И пошли резче, пока она, – Котик мотнул головой вверх, – не вылезла.
На противоположной стороне переулка, почти напротив их дома, был «Погребок». Там обычно и покупали выпивку, чего закусить.
– Где набульбенился-то вчера? – спросил по пути Максим.
– Да где… Во дворе тут… Хотел проститутку намутить, но куда ее? Эта, – снова мотнул головой Котик, – и так ворчит по любому поводу… Купил, короче, пузырь и выжрал.
– Блин, а почему без меня? Я весь вечер дома торчал. – И Максим хотел добавить, что тоже мог бы сегодня забухать один, но вспомнил, что Котик вложил пятисотку, а он всего двести, и промолчал.
В «Погребке» дежурил знакомый продавец.
– Здорово, Рагим. «Старая Москва» осталась?
«Старая Москва» стоила здесь на тридцать рублей дешевле, чем в супермаркете, была явно левой, но не ядовитой. Отравлений не случалось, и у знающих людей она пользовалась спросом.
– Для вас всегда осталась. – Рагим достал из-под прилавка бутылку. – Хватит?
– Пока что.
– Пивка еще возьми, – велел Котик, – чтоб отлегло…
С одной стороны, семьсот рублей – сумма приличная, а с другой… Туда-сюда, и их нет. И поэтому Максим и Котик долго, ожесточенно спорили, что именно купить на закуску. Рагим стоял и улыбался. То ли вежливо, то ли презрительно.
Наконец, чуть не поссорившись, выбрали двухлитровку кока-колы, полкаравая «Столичного», банку маринованных корнишонов, триста граммов ветчины (попросили Рагима порезать тонкими пластиками). Сигарет еще взяли…
По дороге во двор выпили пиво. Котик облегченно вздохнул:
– Ну вот, можно жить… Видел на неделе «Арсенал»? Лигу чемпионов?
– Нет.
– Проиграли, блин, «Манчестеру». Без Аршавина – совсем другая команда. Ничего не показали.
– Аршавин – это сила, – бормотнул Максим без энтузиазма – к футболу он был почти равнодушен, а Котик старался не пропускать ни одного матча; когда-то он ходил в футбольную школу «Динамо», подавал надежды, но пацаны стали дразнить его мусором, старшаки почмыривать, и Котик забросил тренировки, а теперь жалел – многие, с кем был в одной группе, стали известными и богатыми.