Реб Шия, мужчина лет шестидесяти, но с молодым загорелым лицом и блестящими глазами, которые говорили, что есть в нем еще и сила, и страсть, пристально посмотрел на жену, будто хотел прочитать что-то по ее лицу, и потеребил кончик бороды.
— Ну, Тирца, что скажешь?
— А что я, женщина, могу сказать? — Тирца еще ниже опустила голову, будто в чем-то провинилась. — Ты отец. Найдешь жениха, и пусть будут счастливы.
— Жениха-то я уже нашел… — сказал реб Шия и задумался.
Он будто видел этого жениха прямо перед собой: маленький, тщедушный, целыми днями бормочет себе под нос, ссутулившись над Талмудом, и пощипывает жидкую черную бороденку. А рядом с ним реб Шия увидел Гендл, ее статную фигуру, румяные щеки, блестящие глаза, полные, ярко-красные губы, белозубую улыбку и, конечно, высокую грудь.
Несмотря на возраст, реб Шия был неравнодушен к женской красоте, он знал в ней толк. Разъезжая по деревням, он повидал немало красивых девушек. Да и когда сама Гендл его обнимала, у него дрожь пробегала по всему телу, чего ж греха таить?
Представив же себе их обоих сразу, реб Шия так нахмурил и без того невысокий лоб, что волосы над ним почти наползли на густые брови. По лицу было видно, что реб Шия сильно сомневается в возможности такого брака. Но тут же в его крепкую голову пришла благочестивая мысль. Он вспомнил слова своего ребе: «Шия, этот юноша станет украшением твоего дома».
Реб Шия поднялся, энергично помотал головой, отгоняя последние сомнения, и твердо сказал:
— Тирца, смотри, чтоб в доме прибрано было. На той неделе, во вторник, даст Бог, помолвку заключим. Вторник — день счастливый.
— Дай-то Бог, — смиренно согласилась Тирца, встала с сундука и пошла в шинок.
— Генделе, Генделе! — позвала она с особой нежностью, которую мать начинает испытывать к дочери, когда собирается выдать ее замуж. — Поди сюда, невеста, скажу тебе кое-что.
— Что, мамочка?
— Отец тебе жениха нашел. Ты не рада?
— Как же не рада? — Подняв руки, Гендл поправила волосы.
— Гендла, еще меду! — донеслось из-за стола. — Гендла, скорей!
Гендл быстро повернулась и легким, упругим шагом подошла к буфету.
— Несу, несу! — улыбнулась она, поднимаясь по лесенке, чтобы достать бутыль.
Гои, сидя за столиками, пялились на ее точеные ножки, показавшиеся из-под юбки, и облизывались.
— Что за девушка! — сказал один другому. — И пьется куда лучше, если она подает.
А тот крикнул:
— Еще бутылочку, Гендла! Твое здоровье, красавица!
Свадьбу справили, как в любом богатом еврейском семействе. Собралась вся родня от мала до велика. Сделали холщовый навес, под ним расставили столы. Музыканты приехали сразу из нескольких городов. Отмечали свадьбу после праздника Швуэс[37]. Уже стояла жара, но невесту облачили в тяжелое шелковое платье, отороченное мехом, и калоши, новехонькие, с неотклеенными ярлычками из магазина. Так ее и повели к синагогальному двору, нацепив на нее все самое лучшее и дорогое, что для нее купили.
Жених вышагивал в белых чулках до колена, блестящем атласном кафтане и хорьковой шубе, которую заказал для него будущий тесть. На маленькой, коротко постриженной головке огромная меховая шапка, на ногах легкие туфли. В калоши его не обули: мать, суровая женщина в украшенной цветочками и ягодками шляпке с вуалью, решила, что это будет нескромно.
Вдруг произошла небольшая заминка. Уже подойдя к балдахину, жених вспомнил, что надо бы совершить омовение. Обратились к реб Шие.
— Дувидл, негде, — сказал тот. — Сгорела миква[38] у нас.
Наклонился и тихо добавил на ухо:
— Даже невесту пришлось в соседнее местечко везти…
— Я без омовения под балдахин не пойду, — упрямо сказал жених Дувидл. — Мне так надо.
— Надо? — переспросил реб Шия, состроив благочестивую мину, как простой человек, что захотел породниться со знатным семейством. — Что же делать-то?
— Может, тут какая-нибудь река неподалеку? — спросила мать жениха.
— Нет. До Вислы пять верст.
— А что, если набрать воды из колодца и облиться? — вмешался сын реб Шии, неученый парень с воротничком.
— Что за чушь он болтает?! — воскликнула мать жениха, качая всеми цветочками и ягодками на шляпке.
С тех пор как умер ее муж-раввин, она стала говорить совсем как мужчина, да не простой, а знаток Талмуда. И сейчас злилась, что должна породниться с невеждами из-за денег.
— Тут речь об омовении, а он — «облиться»! Как будто надо всего лишь на руки полить перед трапезой.
— Иди, иди отсюда! — Реб Шия тоже рассердился на сына-неуча, который так опозорил его перед сватьей в шляпке с вуалью.
— А знаете что? — повернулся Дувидл к матери, сверкнув глазами. — Я прямо в колодец залезу.
— Дувидл, да ты что? — удивился реб Шия. — В колодец? Откуда воду берут?
— Подумаешь! — махнул рукой Дувидл.
— Сынок, ты же, не дай Бог, простудишься! — забеспокоилась мать.
— От омовения не простужаются, — отрезал Дувидл. — Мне так надо!
Реб Шия пытался возражать, но Дувидл стоял на своем. Каббалист и упрямец, такого не переспоришь. Еще и мать взяла его сторону. Все качала головой и сердилась, как мужчина. А Дувидл повторял загадочную фразу: «Мне так надо!»
В конце концов, совсем напуганный этими непонятными словами, реб Шия крикнул кучеру, польскому парню:
— Валенты, поставь лестницу в колодец! Быстро!
Когда жених, три раза окунувшись в ледяную воду, обессиленный (он поел только накануне, а до этого несколько дней постился), замерзший, дрожащий, захотел вылезти и одеться, у колодца уже собралась галдящая толпа гоев с урядником во главе.
— Вон он, совсем голый! — нарушали вечернюю тишину громкие крики.
— Вытащите лестницу! Пусть там и сидит!
— Тьфу, чтоб его! Колодец испоганил.
— Ноги ему за это переломать!
— Арестовать!
— Прогнать по всем улицам в чем мать родила!
— Молчать! — рявкнул урядник, перекричав всех сразу. — Дайте протокол написать, скоты.
Он широко расставил ноги, вытащил из-за голенища тетрадку, пристроил ее на спине у одного из гоев и задумался, не зная, с чего начать.
Пока урядник потел, сжимая в пальцах карандаш, к толпе подошел реб Шия.
— Эй, вы чего тут друг другу голову дурите? Бочонок пива ставлю! В такую жару пиво пить надо, а не блеять, как овцы. Что, не так?
— Так, пан Шия, твоя правда! — отозвались все хором, тут же оставив злость и облизывая усы в предвкушении прохладного напитка.
Дувидл вылез из колодца совершенно синий. С пейсов струйками бежала вода, его трясло от холода и от испуга.
Стоя под балдахином, он с первого раза не смог разбить каблуком стакан, который положили к его ногам. Парни захихикали.
— Ловко! — Они подталкивали друг друга в бок и пожирали глазами невесту, на голову выше жениха.
Со второго удара стакан раскололся.
— Хват! Силач! — одобрили гои.
Позже, когда Дувидла повели в спальню к невесте, с одной стороны его поддерживала под руку мать, а с другой — дядя, старик в восьмиугольной меховой шапочке, какие носят в Галиции. Перед свадьбой этот дядя все рассказал Дувидлу, объяснил, что плодиться и размножаться — величайшая заповедь, привел доводы из мидрашей[39] и каббалы, а под конец прошамкал беззубым ртом:
— И обниматься, и целоваться можно. Нужно даже, это тоже заповедь…
Дувидл вошел и услышал, как за спиной захлопнулась дверь. Из-за стены доносилось приглушенное пение. Вдруг все поплыло перед глазами.
В постели лежала его невеста, которую он видел чуть ли не в первый раз. Она лежала, разметав по белоснежной подушке черные волосы. Ее лицо пылало, но дышало спокойствием. Это было спокойствие очень здорового человека, который ко всему относится с улыбкой. Она лежала, закинув за голову обнаженные руки, и смотрела на тщедушного человечка, которого все-таки готова была принять, прижать к себе, когда он приблизится. Но Дувидл совсем смешался.
Он был измучен постом, еще не согрелся после холодной воды, его напугали гои у колодца, ему было одиноко среди чужих людей. Дувидла бросало в жар, когда он годами грезил об этом над Талмудом, и вот сейчас это должно произойти. Он так затрясся, что еле устоял на ногах. Закачались пейсы, задрожала редкая бороденка, смешная, нелепая тень запрыгала по стене. И Гендл не выдержала. Отвернувшись от жениха, она весело, громко рассмеялась:
— Мамочки родненькие, ха-ха-ха!
Через год Гендл все-таки родила ребенка, мальчика.
Дувидл назвал сына Симха-Бинем в честь знаменитого ребе из Пшисухи[40], однако на потомка ребе Симха-Бинем оказался совсем не похож. Это был крупный, светлокожий ребенок с прямыми льняными волосами, глуповатыми серыми глазами и носом так высоко вздернутым, что ноздри смотрели прямо вперед. Когда малыш плакал, слышно было на всю рыночную площадь.
Бывало, Гендл брала его с собой в шинок, и если она не спешила дать ему грудь, ставшую теперь еще крупнее, еще женственней, мальчик так кричал, что посетители зажимали уши.
— Эй, — подмигивали Стефану, сыну мясника, того, что режет свиней, — визжит, как твои поросята.
Стефан таращил на малыша глуповатые серые глаза и, шмыгнув носом, таким вздернутым, что ноздри смотрели прямо вперед, тренькал губами:
— Т-р-р-р! Т-р-р-р! Ку-ку, сынишка!
2
В хедере Симха-Бинем учился хуже некуда.
— Деревенщина, — говорил о нем меламед реб Юкев, — гойская голова.
Зато Симха-Бинем был самый сильный из всех мальчишек. Только он один мог сделать мостик.
— Симха-Бинем! Симха-Бинем! — кричали ученики, когда ребе выходил по нужде. — Слабо мостик сделать?
— Не слабо. Смот-т-трите! — шлепал толстыми губами Симха-Бинем. Он немного шепелявил и заикался, особенно на букве «т».