Он ложился на спину, упирался в пол руками и ногами, выгибался, запрокинув голову, и приказывал:
— Ложись на меня! Т-теперь т-ты! И т-ты!
Симха-Бинем научился этому в шинке. Как-то раз туда заглянул бродячий фокусник и показал, что, встав на мостик, может удержать на себе несколько человек. Посетители стали биться об заклад, что тоже так смогут, но ни у кого не получилось, все тут же садились задом на пол. Единственным, кто выиграл у фокусника пари, оказался сын мясника Стефан, который давно снял кокарду с привезенной из училища фуражки и теперь сам колол свиней.
Симха-Бинем наблюдал за этой игрой, открыв рот и даже не замечая, что у него из курносого носа вылезли две длинных сопли. Тогда Стефан подозвал его, показал, как встать на мостик, и положил ему на грудь кусок мяса в десять фунтов весом. Потом еще гирю поставил, но Симха-Бинем даже не шелохнулся. Гендл попыталась оттолкнуть Стефана:
— Отстаньте от него, пан Стефан! Вы его калекой сделаете!
Но Стефан все добавлял гирю за гирей и повторял, радостно улыбаясь:
— Богатырь растет. Скоро сильней меня будет.
С тех пор Симха-Бинем делал мостик всякий раз, когда ребе отлучался из хедера. Сколько бы мальчишек на него ни забралось, он стоял, упершись головой в пол, на крепких, как бревна, руках и ногах, и только приказывал:
— Еще ложись! Еще!
Когда мальчишки играли в шинок, Симха-Бинем изображал известного в местечке горького пьяницу Рыбу, который колотит посуду и не хочет платить, а евреи-шинкари устраивают ему за это взбучку.
— Плати, пьяница! — кричат ребята. — Заплачь![41]
Но «пьяница» только мотает головой.
— Чтоб тебя холера взяла! — хохочут мальчишки.
— Ну и п-п-пусть! — отвечает «пьяный» Симха-Бинем.
— Чтоб у тебя кишки повылазили!
— Ну и п-п-пусть!
— Плати давай!
— Не буду…
— Ах, так? — кричат мальчишки. — Бей его!
Они бросаются на Симху-Бинема, молотят его кулаками, царапают, щиплют, пинают, но он молчит, он же «пьяный». Лишь иногда, если бьют слишком сильно, оттолкнет кого-нибудь. Мальчишки злятся.
— Эй! — кричит сын служки, чернявый и длинноносый Мойшл, недовольно кривя тонкие, ярко-красные губы. — Пьяный отвечать не должен!
И Симха-Бинем терпит, пока из носа или разбитой губы не побежит кровь.
— Ладно, хватит! — решают мальчишки. — Заплатил пропойца, вон юшка течет…
Когда играют в лошадки, Симха-Бинем — жеребец. Никто не может так долго бегать и прыгать через колоды и канавы, как Симха-Бинем. Если он начинает брыкаться, на него надевают уздечку из проволоки и поводья. Проволока царапает кожу, врезается в губы. Больно, но он терпит.
— И-го-го! — ржет Симха-Бинем и бьет ногой о землю. — Ф-р-р!
А на войне между иудеями и амаликитянами[42] Симхе-Бинему и вовсе нет равных.
Вечером, по дороге из хедера, ученики встречаются с польскими ребятами. Те возвращаются от ксендза, который учит их пению. И начинается война — война между иудеями и амаликитянами.
Склад, где хранят доски, это крепость. Там не очень чисто, вернее, прямо сказать, оттуда воняет за версту: мужики из окрестных деревень по утрам заходят туда справить нужду. Но у мальчишек это крепость Иерихон, и они сражаются за нее не на жизнь, а на смерть. Наберут камней, осколков стекла, комков засохшей грязи и даже навоза и швыряют друг в друга, пока у одной из сторон не кончатся боеприпасы. Тогда победители преследуют побежденных до самого рынка и занимают Иерихон.
Симха-Бинем сражается как лев. Бросается на амаликитян, не обращая внимания на град камней, и бьет куда ни попадя. Мальчишки, зараженные его храбростью, тоже кидаются на врага и орут во всю глотку:
— Самсон, поддай им! Бей в зубы! Вперед, Самсон!
Хотя реб Юкев в хедере давно всю свою палку поломал об их спины, они никак не могут запомнить, что откуда, и валят все в одну кучу: амаликитян, Самсона, Иерихон.
— Самсон, бей их! — кричат они Симхе-Бинему.
А «Самсон» молотит руками, ногами и, главное, головой, твердой, белобрысой головой, которой он колет грецкие орехи.
Неприятель бежит, и мальчишки с гордостью кричат ему вслед:
— Что, получил, Амалик? Да забудется имя твое!
Другие запевают песенку:
Бог у гоев — истукан,
Мертвый глиняный болван,
Ноги есть, да не идут,
Девки под руки ведут…
Самсон весь в крови. Костяшки разбиты, глаз заплыл, пуговицы и лацканы оторваны, но ему все равно.
— Здорово я им п-поддал! — говорит он, шепелявя и заикаясь.
Поднимает с земли закопченное треснувшее стекло от керосиновой лампы, подносит к разбитым губам и трубит в него победную мелодию:
— Та-ра-ра-рам! Тарам!
А иудейское войско шагает за Самсоном и распевает:
— «Оширо» — «пойте», «л-Адойной» — «Богу», «ки» — «ибо», «гоой гоо» — «высоко вознесся Он»! «Сус» — «коня», «веройхвой» — «и всадника его», «ромо» — «опрокинул Он», «вайом» — «в море»![43]
И не беда, что носы распухли, по щекам размазаны грязь и слезы, а рубашки вылезли из разорванных штанов.
Но когда из леса приезжает отец, реб Дувидл, Симхе-Бинему приходится худо.
Дувидл редко бывает дома. Он все время в лесу со своим тестем реб Шией.
Сначала тесть не хотел брать его с собой в лес.
— Не для тебя это, Дувидл, — объяснял он. — Летом жара, зимой холод. Миньяна нет, ни одного еврея. В шинке тебе лучше будет, вино — товар благородный.
Дувидл послушался, но продержался в шинке недолго.
Как только он переступил порог, гои стали над ним смеяться.
— Ого! — сказал один, едва увидев Дувидла. — Черный, волосатый, точно крот!
Так это прозвище за ним и осталось.
— Крот, открой бутылку!
Дувидл открывал, но не так ловко, как надо бы. Зажимал бутылку между колен и с силой дергал штопор. Пробка вылетала, а Дувидл так резко откидывался назад, что чуть не падал на спину.
— Гендла! — хохотали гои. — Держи его, а то свалится!
— Гендла! — перекрикивал всех Стефан, насмешливо раздувая ноздри. — Спрячь его к себе под юбку, пусть погреется. Совсем замерз, бедняжка!..
Гендл стоит у буфета, равнодушно улыбаясь, будто смеются не над ее мужем, а над каким-то посторонним человеком. Потом сама начинает открывать бутылки.
— Иди, иди, — говорит она мужу с тем особенным спокойствием, которое всегда так раздражает Дувидла. — Я тут как-нибудь сама справлюсь.
Дувидл не уходит. Он слоняется по шинку, засунув руки в карманы репсового кафтана, но вдруг Стефан, низко наклонившись, зубами хватает Дувидла за полу и рычит, как старый пес:
— Р-р-р-р!
— Ой! — испуганно взвизгивает Дувидл.
Гои падают на столы, захлебываясь смехом.
— Мойше, нье бой ше[44]! Бедненький ты наш…
И Дувидл плюнул на шинок и перебрался к тестю в лес.
Здесь тоже были гои, но это были лесорубы и пильщики, труженики, занятые делом. К тому же Дувидл проверял бревна, ставил на них печать, и на него смотрели с уважением. Он стоял среди огромных деревьев, наблюдал, как их валят и распиливают, и был счастлив.
— Живо! — покрикивал он на рабочих, подражая тестю.
Он чувствовал себя властелином над высокими соснами и могучими буками, которые чем-то напоминали ему Стефана. Дувидлу было приятно, что по одному его слову любой из этих исполинов тотчас будет повержен. Он чувствовал в себе великую силу. Судьба деревьев в его руках: захочет — будут расти, захочет — погибнут. Захочет — их распилят на куски, захочет — порубят в щепки и сожгут.
Домой он приезжал только на субботу, праздник или годовщину смерти кого-нибудь из близких. И каждый раз, приехав, донимал Симху-Бинема.
— Симха-Бинем! — зовет он, едва войдя в дом. — Как учеба?
Симха-Бинем молчит.
— Симха-Бинем, какую главу Торы на этой неделе учат?
Симха-Бинем молчит.
— Ты что, онемел?
Симха-Бинем молчит.
— Наглец! Ну, я тебе покажу!
Симха-Бинем молчит.
Дувидл больше не может сдержаться. Кидается на сына и бьет, бьет изо всех сил куда попало, словно хочет выместить на нем всю свою злость, расквитаться со всем, что так ненавистно ему в этом доме. А Симха-Бинем по-прежнему не издает ни звука. Тупо молчит, закусив губы, только глаза смотрят в сторону, широкие плечи слегка вздрагивают, да чуть сутулится крепкая, как доска, спина.
От этого наглого молчания Дувидл совсем выходит из себя. Он уже не соображает, что делает, бьет и не может остановиться. Только когда у ребенка начинает течь кровь, он пугается, опускает руки и хрипло говорит:
— Уберите его от меня… Пошел вон!
Симха-Бинем забирается на сеновал. У него там два голубя, «он» и «она». Симха-Бинем кормит их червивым горохом, который бабушка Тирца выбирает из хорошего, кошерного. Гоняет их ремнем от штанов, чтобы лучше летали, и смотрит, как они спариваются.
Проходит несколько часов. Его уже ищут по всему местечку, но он не слезает. Лежит на сене, ловит мух, развлекается, втыкая им в зад соломинки. Он ненавидит отца.
Все уже с ног сбились.
— Симха-Бинем, где ты?
Бабушка Тирца даже охрипла:
— Симхеню, деточка моя!
Но он не отзывается. Только вечером, когда кто-нибудь со свечой в руке заглядывает на чердак, он не спеша спускается по лестнице. С волчьим аппетитом глотает разогретый ужин и молчит.
Бабушка Тирца начинает его воспитывать:
— Будешь отца любить? Будешь отвечать, когда он тебя спрашивает?
Симха-Бинем открывает набитый рот, так что плохо пережеванная пища чуть ли не падает обратно в тарелку, и отвечает:
— Нет.
Бабушка Тирца сердится:
— Сын должен любить отца! Наказание — это для твоей же пользы.
Симха-Бинем поднимает от тарелки голову, задумывается, выставив вперед широкие ноздри, и вдруг говорит: