— Ну? — спросил, вылезая, Симха-Бинем. — Что, есть тут яйца или нет?
— Есть! — согласились ребята.
Осталось решить лишь один вопрос:
— А что с ними делать-то?
— Через крышу кидать, — предложил Симха-Бинем.
— Вот еще! Лучше сварим да съедим!
— Так много? Пузо не лопнет?
— Ну, а остальные обратно спрячем.
— Да нет, лучше продать.
— И что потом?
— Конфет купим.
— Тогда уж лучше пряников.
— А еще лучше папирос.
— И дроби. Стрелять будем.
— Ну, можно и дроби…
Ребята примчались на ближайшую улочку, огляделись, не видит ли кто, и начали торговать.
— Уж больно мелкие яички, — придирчиво оглядела товар еврейка, почесывая в парике вязальной спицей, — как орехи.
Она просмотрела все яйца на свет, свежие ли, вздохнула, отсчитала несколько медных грошей и сказала:
— Приносите еще, ребята, я возьму…
С тех пор и началась лафа.
Целыми днями лежали на траве, курили крепчайший, вонючий самосад, заворачивая его в газетную бумагу, пускали дым из ноздрей и болтали.
— Эй, Симха! А ты знаешь, что, когда помирать будешь, тебя задушат? У евреев так делают…
— Я не дамся, — говорит Симха-Бинем. Всех ногами отпинаю.
— Ты же старенький будешь, слабый.
— Не буду я слабым.
— А на том свете тебя в котел посадят.
— Я убегу.
— Ты же мертвый будешь.
— Все равно убегу.
— А если черти за тобой погонятся?
— Побегу быстрее.
— Симха, есть хочешь?
— Можно.
— Хлеб будешь?
— Давай.
— А колбасу?
— Нет.
— Дурак, возьми. Хорошая колбаса, жирная.
— Не хочу. Накажут.
— Ты же говоришь, не дашься.
— Само собой, не дамся.
— Так чего ты боишься?
— Да не знаю я.
— На, попробуй.
— Не хочу.
— Бери, бери. Еще папиросу получишь.
— Нет.
— И пуговицу солдатскую.
— Все равно не буду.
— И коробку пороху.
— Целую?
— Половину.
— Не пойдет. Целую.
— Тогда еще «Отче наш» прочитаешь.
Симха-Бинем задумывается: согласиться или все же не надо? Тупо смотрит на набитую кишку. Но долго думать Симха-Бинем не может, он вообще ненавидит это занятие. А коробка с порохом стоит прямо перед носом. Целая коробка! И вот он берет кишку пятерней, подносит ко рту, смотрит, как на какую-то гадость, и чуть-чуть откусывает.
— Ну как, вкусно?
— Порох давайте сюда! — жуя, упрямо говорит Симха-Бинем.
— Нет уж, сперва «Отче наш» прочитай.
— Обойдетесь. Порох давайте, кому сказал!
— Ну, тогда «цицы» покажи.
— Отстаньте.
— Не отстанем! Да ладно тебе, покажи! Мы только ниточки пересчитаем, и все!
— Нет.
— Вали его, хлопцы! Бей его!
На Симху-Бинема наседают со всех сторон, а он работает руками, ногами, головой. Ребята бросаются на него, лезут, пытаются оторвать цицес. Симха-Бинем тоже разгорячился, подраться он любит.
Вдруг один хлопнул в ладоши:
— Эй, а давайте ему еще раз обрезание сделаем, как жиды маленьким детям делают.
— Добро! — соглашаются остальные, вытаскивая из-за пояса ножики.
Сначала оно все вроде бы как в шутку, но когда Симха впадает в раж, он уже не только бьет, но и царапает врагов ногтями, кусается, хватает за волосы. А хлопцы тоже разошлись. Они уже по-настоящему жаждут крови! Глаза сверкают, зубы оскалены, кулаки сжаты.
— Вали его, режь! — кричат, подзадоривая друг друга.
Опасность только придает Симхе сил. Он с удвоенной яростью отбивается от врагов, тычет кулаками куда попало.
— Нате вам, суки! Получайте! Вот вам!
Домой он прибегает весь избитый, растрепанный, на лице следы ногтей, глаз заплыл, все пуговицы оторваны. Но самое страшное, что ему оторвали цицес. Симха-Бинем забирается на чердак.
Он сидит там несколько часов. Очень хочется есть, он жует солому, ищет на полу зерна, разгрызает их зубами. Но в конце концов, когда голод становится невыносимым, приходится слезать. Он молча стоит у двери. Знает: сейчас опять будут бить. Его окружает вся семья: отец, дед, бабка, дядья и тетки:
— Симха-Бинем, где тебя носило?
— Ой, да он же весь в крови!
— Смотрите, пуговицы оторваны.
— И цицес тоже!
— Ну, сейчас я ему покажу!
— Отлупить его, чтоб знал…
— Поддайте ему как следует!
— Всех нас позорит…
— На, получай!
— Вот тебе! Злодей! Исав!
Тумаки сыплются градом, но Симха-Бинем молчит. Тупо молчит. Только глаза горят ненавистью, ненавистью ко всем, кто столпился вокруг.
Наутро он опять идет к заброшенному зданию. Дружки дерутся, но им хотя бы можно давать сдачи. А дома — только молчать. Так мало того, дома еще и поучают все время. Особенно отец. Орет, бороденка трясется, острый кадык бегает вверх-вниз на тощей шее. До чего же Симха его ненавидит! Улучив момент, он сбегает к дружкам в заброшенные развалины.
— Эй! — кричит он издали. — Я проволоки принес! Целый моток!
Особенно весело там по воскресеньям.
Каждое воскресенье там собирается несколько парочек. Приходит пьяница Рыба. Он очень высокий, самый высокий в местечке, и вышагивает как верблюд. С собой он приводит шабес-гойку Маришку. Когда ее потчуют стаканчиком водки, она всегда кричит: «Юж, юж![46]», еще до того как успеют налить. А выпив, тут же запивает еще одним стаканчиком.
Приходит Францишек, который топит еврейскую баню. У него пышные бакенбарды, как у Франца Иосифа[47], и он щеголяет в старом, кем-то подаренном полковничьем мундире с галунами и золотыми пуговицами. Францишек приводит солдатку Южу. Ее муж служит в солдатах, кажется, уже столько, сколько она себя помнит.
Они рассаживаются неподалеку от развалин, прямо на земле, среди мусора и нечистот, и отдыхают. Из синей бумаги от стеариновых свеч Крестовникова сворачивают толстые папиросы, дают любовницам затянуться. Пьют из горла водку, закусывают черными, кривыми колбасами, похожими на гигантских червей. Бросаются друг другу на шею, обнимаются, целуются, а потом спят на нечистотах, мусоре и битом кирпиче.
Симха с дружками прячутся в развалинах, наблюдают через щели и аж пританцовывают, как мелкие кобельки на большой собачьей свадьбе в конце зимы. Шмыгают носами:
— Смотри, смотри!
Когда банщик Францишек приходит в полный экстаз, мальчишки набирают камешков и метят в любовников.
— Симха, в голову целься!
— А теперь по ногам!
Возлюбленная Францишека вскакивает, вырвавшись из его объятий, и, полуголая, гонится за ребятами:
— Чтоб вас холера взяла, ублюдки! Не дадут людям отдохнуть спокойно! Черт бы вас побрал!..
Симха-Бинем и остальные сорванцы делают ноги. Глаза блестят, зубы сверкают, из ртов капает слюна.
— Хо-хо! — кричат они, корча рожи и показывая руками непристойные жесты. — Хе-хе!
4
Теперь в местечке Симху называли только уменьшительно — Симхеле, а вместо прозвища Конь он получил новое — Колбаса. Симхеле Колбаса.
Его дружки растрезвонили, что Симха ест колбасу. Еврейка, та, которая покупала яйца и чесалась вязальной спицей, рассказала на рынке, что сынок шинкаря Дувидла крадет яйца и продает:
— По курятникам лазит и ворует. По еврейским курятникам, между прочим…
Мальчишки из хедера не давали проходу, кричали на рынке вслед:
— Свиная кишка!.. Любишь колбасу жрать, Симхеле?
Симха наклонялся, выискивая под ногами камень, и грозил кулаком:
— Погодите у меня! Поймаю — убью!
Убить — это единственное, что он хорошо понимал своей тупой головой. Он был зол на весь свет, ненавидел всех подряд: домашних, знакомых, местечковых евреев, мальчишек из хедера, а больше всего — отца. Острый кадык на тощей шее просто бесил Симху. Ему так и хотелось сильной, мускулистой рукой схватить отца за горло и сжать пальцы.
Дома Симха больше не появлялся, отец и на порог не пускал. Поначалу мать подкармливала тайком, под фартуком носила на чердак горшочки с едой, а Симха ел с волчьим аппетитом. Но потом ему и вовсе опротивело возвращаться.
Он нашел себе другой дом, получше.
Напротив — конкуренция! — стоял еще один шинок. Он принадлежал некой Росцаковой, толстой польской бабе, вдове. В ее шинке все время сидели пограничники, кацапы в зеленых мундирах и с пиками в руках. Это были удивительные пики: куда ни воткни, в связку соломы, в сено на возу, да хоть просто в землю, обязательно наткнешься на какую-нибудь контрабанду. Или на отрез шелка, или на бочонок глинтвейна, который евреи нелегально провозят через границу. В местечке пограничников называли «сабьещиками», хотя это злило их до чертиков. «Не сабьещик, дурья башка, — твердили они, — а объездчик! Объездчик! Понятно?»
— Понятно, — отвечал еврей и тут же добавлял: — Господин сабьещик!
Вот с этими объездчиками Симха целыми днями сидел и пил пиво.
Ему еще и восемнадцати не исполнилось, но он был широкоплеч и так высок, что, входя в крашенную зеленой краской дверь шинка, должен был низко наклонять голову, постриженную так коротко, что просвечивала загорелая до красноты кожа на черепе. Только спереди, надо лбом, Симха оставлял льняную челку, жесткую, как свиная щетина. Шаг у него был по-мужицки тяжел и широк, а из-за низкого голенища с ушком всегда торчал длинный плотницкий карандаш. Симха никогда им не пользовался, просто так носил, для красоты.
— Эй, Симхал! — спрашивал старший объездчик Ходенко, слизывая пену с пшеничных усов. — Прошлой ночью евреи ничего не везли?
— Везли! — бросал в ответ Симха и отправлял в рот ломтик ветчины, последний на тарелке с красной каемкой.
Увидев, что на столе ничего не осталось, Росцакова нарезала шинку и настолько быстро, насколько позволяли ее толстые ноги, приносила и ставила перед Симхой.
— На, милый, ешь, — ласково говорила, прижимаясь к нему огромной, свисавшей на живот грудью.
— Эх, Росцакова! — укоризненно качал головой объездчик Ходенко. — Как этот жидяра к тебе повадился, так ты на меня и смотреть не хочешь! А, красавица?