В шинке Дувидла не протолкнуться. Руки устали подавать бутылки и принимать плату. Даже сам Дувидл, который никогда не заходит в шинок, на этот раз нарочно приехал из леса и помогает брать деньги у мужиков, которые протягивают их со всех сторон и просят:
— У меня возьмите! И у меня! Сюда!
Было уже за полночь, когда Росцакова растолкала крепко спящего Симху.
— Стах! — кричала она, тряся его изо всех сил. — Ты встаешь, дубина, или нет? Утро скоро!
Симха сильно устал, он целый день работал, набивал свиные кишки. За окном пел ветер, по крыше стучали капли дождя, а Симха хотел спать.
— Отстань, дай поспать! — ворчал он и переворачивался на другой бок.
Но она изо всех сил тащила его из кровати. Росцакова знала, что такой случай нельзя упустить. В эту ночь, после ярмарки, все спят как убитые. На улице темно, хоть глаз выколи. Денег в шинке немало. «Он» как раз из леса приехал, она сама видела. И она не оставляла Симху в покое.
— Давай, просыпайся уже! — теребила она его. — Ты обещал или нет?
— А? — Симха поднялся, тупо посмотрел на нее и нехотя начал одеваться. — Куда?
В окно смотрела черная ночь. Вдалеке пробили часы на башне монастыря: «Бом!»
— Час уже, — сказала Росцакова. — Ну?
Симха сел на пол и зевнул во весь рот:
— А-а-а!
Росцакова разозлилась. Это было в первый раз, чтобы он тут же ее не послушался. Она схватила его за шиворот и попыталась поднять.
— Это еще что такое?! Ты что, не хочешь?
— А-а-а! — снова зевнул Симха вместо ответа.
Росцакова совсем вышла из себя.
— А ну встал сию минуту! — затопала она ногами. — Скоро ночь кончится!
Увидев, что он не очень-то ее боится и по-прежнему сидит, тупо глядя перед собой в одну точку, она попыталась уговорить его по-хорошему:
— Ну, давай же, мой миленький! Ты же такой смелый, такой сильный…
Симха опять ничего не ответил. Росцакова задумалась. Она уже видела, что один он не пойдет. Снова пробили монастырские часы — полвторого. Сейчас или никогда! Значит, придется пойти с ним.
— Вставай! — потянула она Симху за руку. — Вместе пойдем.
Она сама заткнула ему за пояс топор, натянула ему на голову картуз и вывела в ночную темь.
— Видишь, — прошептала у порога, — никого вокруг, все спят. Т-с!
Все шло, как она и рассчитывала. На улице ни души. Калитка во двор Дувидла открылась, стоило Симхе слегка толкнуть ее могучей рукой.
Он прокрался через двор, обходя пустые бочки. В детстве ему так нравилось через них прыгать! Спустился в подвал по гнилым ступеням. Сколько же раз он спускался по ним, держась за мамин передник! Она брала графин и шла нацедить вина, а он с ней.
Вот и дверь, что ведет прямо на кухню. Симха узнавал в темноте каждую дощечку, каждую щелку. Взломать эту дверь для него плевое дело. Но вдруг он застыл на месте.
Росцакова дрожала. Как всегда бывает в совершенно мертвой тишине, ей слышались неясные, приглушенные звуки. Тихий шорох мертвой тишины. Вдруг снаружи что-то заскрежетало, и Росцакова прижалась к винной бочке. Это кот соскользнул с крыши, где он справлял свадьбу, и царапнул когтями о жестяной водосточный желоб. Но Симха даже не оглянулся. Тепло подвала усыпляло его. Из пустых бочек тянуло кисло-сладким винным духом, знакомым, домашним. Хотелось чихнуть, и клонило в сон. Во дворе капли падали с крыши в подставленную бадью. Такой родной, уютный звук дождливой ночи перед Пейсахом, когда, усталый, просыпаешься на секунду, чтобы тут же заснуть еще крепче, еще слаще. Симха сел на пол и оперся спиной на опрокинутую бочку. Голова упала на грудь.
Он забыл, кто он, где он и зачем сюда пришел. Осталось лишь одно желание: спать, вытянуться во весь рост среди пустых бочек и спать.
В ночной тишине опять пробили монастырские часы, на этот раз — дважды. Далекий, гулкий бой часов заглушил шорохи подвала, и Росцакова очнулась.
Услышала рядом знакомый, привычный храп. Рванулась с места, принялась шарить вокруг руками. Больно ударилась обо что-то ногой и, злая, разочарованная, бледная, такая бледная, что ее лицо слабо светилось в темноте, наконец добралась до Симхи.
Схватила его за шиворот и, судорожно сжав пальцы, стала трясти изо всех сил.
— Трус-с-с, — шипела она как змея, — ты, трус-с-с…
Симха проснулся. Вытащил из-за пояса топор, по привычке, хоть и было темно, осмотрел лезвие и замахнулся, готовый высадить дверь на кухню. Но вдруг увидел рядом лицо, бледное, как лицо мертвеца. Оно чуть отсвечивало в темноте, и Симха, повернувшись, резко опустил топор на расплывчатое белесое пятно…
Даже охнуть не успев, Росцакова упала как подкошенная. Он зарубил ее с одного удара, ловко и умело. Как свинью.
Так же ловко, привычным движением, заткнул за пояс топор, а потом вернулся домой и лег в постель.
— А-а-а! — устало зевнул, растянувшись на широкой кровати. — А-а-а!
Только сейчас он почувствовал, какая она широкая и удобная.
На другой день евреи боялись выехать из местечка, чтобы отправиться по деревням. В синагоге только и говорили, что о кровопролитии.
Банщик Францишек обходил еврейские дома и стакан за стаканом пил вино, которое хозяева купили к Пейсаху, но сейчас щедро ему наливали. Он поглаживал густые, как у Франца Иосифа, бакенбарды, поигрывал золочеными пуговицами на засаленном полковничьем мундире и снова и снова рассказывал, что говорят между собой гои:
— Они, наши-то, значит, говорят, что во такими ножами их всех вырежут. Во такими!
И, запрокинув голову, как теленок перед закланием, проводил грязным пальцем по небритой шее:
— Чик!..
1924
Люк
1
Люк, огромный, как теленок, волкодав с красивым, пышным хвостом, встретился с русской революцией внезапно, неожиданно.
Его хозяин, отставной генерал, сухонький старичок с красным, как обожженный кирпич, всегда гладко выбритым лицом, несколько дней читал газеты. Очень много газет. И при этом шагал по кабинету туда-сюда. Сколько Люк его знал, у него никогда не было такой привычки.
Люк поднимал уши, принюхивался, пытаясь понять, что происходит. Но, не учуяв ничего необычного, опять спокойно ложился на персидский ковер, вытягивался во всю длину на вытканном тигре и мечтал. Мечтал, как на охоте поймает за хвост зайца, притаившегося под кустом. Мечтал, как во двор зайдет старьевщик-татарин с кипой ношеной одежды, а он, Люк, цапнет его за толстую лодыжку.
С революцией он встретился на улице.
Это было так.
Они вышли из дома ранним утром, Люк впереди, хозяин, генерал, за ним. И тут Люк заволновался, забеспокоился, сразу почуяв кровь.
Он не узнал улицу.
По всегда нарядному, красивому проспекту, где ездят только кареты, автомобили и верховые, тащились тысячи людей, почти все в шинелях.
Сами шинели его не удивили, Люк давно на них насмотрелся, и они мало его интересовали, как и его хозяина. Но Люк привык, что они идут строем, в правильном порядке, топая ногами в такт. И начинают топать еще сильнее, когда видят его и генерала. Вдруг кто-то выкрикивает на весь проспект:
— Смир-р-р-на!
И все отзываются, как стадо гусей:
— Рав! Лав! Сок! Про! Во!
А если встречалась одна шинель, то сразу же отступала в сторону, давая дорогу, и вытягивалась по струнке.
Но сейчас шинели двигались не по мостовой, как всегда, а по тротуару. Расстегнутые, они шли вразвалочку, не спеша, смеялись, лузгали семечки, наступали друг другу на ноги. И на всех были банты, Люк таких никогда раньше не видел. Красные банты на шапках, пуговицах, штыках, ремнях. Некоторые вообще были обвязаны красными ленточками с головы до ног, и Люку это очень не понравилось, аж в животе забурлило от гнева.
«Р-р-р! — захрипело у него в горле. — Р-р-р!»
Никто даже не обернулся. Люк поднял узкую, острую морду и умными глазами посмотрел на хозяина. Пес не мог поверить, что генерал видит то же самое, что видит он, и попытался показать ему, что творится вокруг. Вывалив длинный, розовый язык, он стал искать хозяйскую руку в замшевой перчатке, чтобы лизнуть, обратить на себя внимание. Искал и не находил. Хозяин не придерживал саблю, как обычно, а спрятал руку за лацкан, красный лацкан с белым крестом. И Люк растерялся. Очень хотелось залаять. Но лай застрял в глотке, и пес все никак не решался при хозяине выпустить его на свободу прямо посреди улицы.
Пройдя уже немалый путь и оказавшись на углу с бульваром, Люк понемногу начал успокаиваться. Двое кавалеристов в длинных шинелях с разрезом стремительно приблизились и крикнули низкими, мощными голосами:
— Стоять, генерал!
— Остановись!
Люк принял их выкрики за обычное приветствие, и его собачьи чувства совсем успокоились. Он тут же позабыл о своем первоначальном смятении. Но вместо того чтобы вытянуться по струнке и смотреть генералу в глаза, пока он не разрешит идти, длинные шинели вытащили из ножен блестящие острые сабли и стали резать генералу мундир. Один кавалерист спарывал золотые аксельбанты, а второй схватился за украшенный кистью эфес сабли генерала. И тогда Люк разозлился по-настоящему.
— Р-р-р! — грозно зарычал он и, с волчьим проворством бросившись на одного из солдат, попытался вцепиться ему в горло.
— Молчать, собака генеральская! — рявкнула вторая шинель.
Сверкнул клинок, и собачий хвост упал на тротуар.
Сначала Люк даже не ощутил боли. Удар, нанесенный сильной, сноровистой рукой, был так скор, что он ничего не почувствовал. Увидел только, что хвост взлетел в воздух, и стрелой кинулся его ловить. А уши, чуткие уши вдруг услышали оглушительный смех:
— Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!
И тут пришла боль.
Открыв пасть, Люк пытался найти, где она. Поворачивал голову, хотел что-то поймать, но ничего не получалось. Он всегда легко мог схватить себя зубами за хвост, но сейчас ловил лишь воздух. Только согнувшись пополам, он дотянулся языком до обрубка. Лязгнул зубами, хотел откусить хвост вместе с болью, но вдруг почувствовал дразнящий запах и вкус собственной крови. К страданиям примешалось наслаждение, но через секунду боль вернулась с прежней силой, и Люк застонал, как человек: