-- Ну, вот еще, не стоит, поправлю волосы и возьму хлыстик.
-- Как всегда, желаем быть эксцентричны! -- пошутила сестра. -- Ну, а Ипполит Максимович, всем назло, разумеется, наденет поверх синей рубашки свою отвратительную тужурищу?
-- И всенепременно надену тужурищу, -- подтвердил студент, -- о моем туалете вы бы лучше не беспокоились.
-- Вы нас прямо скомпрометируете, -- продолжала Сашенька, -- взяли бы еще с собой вашу излюбленную дубину.
-- И непременно возьму дубину.
Чебыкин стоял посреди крокетной площадки и не знал, куда девать руки. О нем, очевидно, забыли, а Сашенька и адмирал продолжали смотреть на него, как на старого знакомого. Краска залила ему лицо, и руки похолодели от пота. Он кашлянул и закрыл ладонью рот. Никто не догадывался его представить.
-- Как вы думаете, господа, -- спросила Сашенька, -- приедет сегодня на скачки Павел Алексеевич?
-- Еще бы ему не приехать, -- отозвался студент, -- человек утробный, чем же ему иначе кровь полировать?
-- Вы иногда бываете невозможны, -- сходя в сад, сказала Сашенька и сделала недовольную гримаску, -- и я заметила, что вы вообще предубеждены против фон Бринкмана. Чем он перед вами провинился?
-- Решительно-таки ничем, -- невозмутимо произнес студент, просовывая сквозь сверкавшую на солнце бороду все десять пальцев, -- чинодрал как чинодрал. Человек двадцатого числа, которому голову с великой исправностью заменяет желудок. Э, да я совсем было позабыл, что вот господин Чебыкин служит под его начальством. Ему лучше знать. Правда, ведь ваш фон Бринкман порядочная тыква?
-- Что за выражения, прямо ужас! -- отворачиваясь, но уже смеясь, говорила Сашенька.
Чебыкин краснел, переминался с ноги на ногу и чувствовал, что начинает обожать и веерообразную бороду, и круглые очки, и синюю косоворотку студента. Жестикуляция, голос, слова, срывавшиеся с уст легко, непринужденно и смело, создававшие вокруг студента атмосферу откровенности и простоты, действовали на Чебыкина успокоительно. В то же время присутствие адмирала и барышень и самое упоминание о начальстве, перед которым дрожала вся канцелярия, заставляли его невольно подтянуться.
-- Ну, что же? -- торопил студент.
-- Принимая во внимание, -- начал Чебыкин и, безнадежно краснея, умолк.
-- Полно смущать человека, -- вмешался адмирал, -- да и вы, профессор, уж, знаете ли, тово... чересчур. Давайте-ка, гос-пода, собираться.
С Чебыкиным никто не прощался. Леокадия ушла причесываться, студент куда-то исчез, адмирал с гимназистом и Сашенькой в ожидании их прогуливались мимо ипподрома по той стороне улицы. Чебыкин оглянулся кругом и, согнувшись от непонятного стыда, быстро прошел к себе. Вспомнил он, что за все время не сказал ни одной правильно построенной фразы, что на большинство вопросов, обращенных к нему за игрой, он застенчиво бормотал какие-то нечленораздельные звуки. И затем, сопоставив все это с появлением на ступеньках террасы ослепительно-эффектной Сашеньки, он пришел в отчаяние от своих несветских манер и неумения говорить в обществе. И студент в синей рубахе, говоривший в присутствии заслуженного адмирала такие смелые и остроумные вещи, все рос и рос в его глазах.
Чебыкин стоял у себя в комнате перед зеркалом, оправлял покоробленный дождями пиджак, -- и лучший галстук с подковками по ярко-розовому полю казался ему жалкой, никуда не годной тряпкой. Вспомнились почему-то мелькающие по песку домашние туфельки Леокадии и краснеющие на ступеньках террасы высокие ботинки Сашеньки, беленькие выхоленные ручки, капризные, чрезвычайно аристократические, в глазах Чебыкина, нотки голосов, и тогда смущение и безотчетный стыд уступили место какому-то лестному, горделивому чувству. Пожалуй, и хорошо, что он не произнес ни одной фразы. Да и что мог бы он, вольнонаемный переписчик, сказать в столь высоко воспитанном и светском обществе? А все-таки его пригласили, играли с ним в крокет, и все лето будут жить с ним бок о бок.
На ипподроме отчетливо и часто-часто зазвонили в колокол, и через несколько минут Чебыкин увидел, как по боковому двору длинным гуськом провели измученных лошадей, наскоро прикрытых желтыми попонами. За окошком стояла жара, и деревья шелестели глухо, а от травы и цветочных клумб тянулся вялый разогретый аромат. Чебыкин постепенно приходил в себя от наплыва мыслей, и розовый галстук казался ему уже не столь безнадежным, а когда старушка мать подала обед по-праздничному, в три часа, он весело посмотрел на дымящийся борщ и сказал:
-- Вследствие состоявшегося знакомства, а равно и по причине жаркой погоды, было бы своевременно выпить бутылку холодного пива. Вы, мамаша, как насчет изложенного?
-- Запасла, Модестушка, стоит бутылочка на хозяйском леднике. Вот с пельменями и разопьешь, -- заботливо и любовно суетилась старушка. -- Уж я все наблюдала, Модестушка, и как студент тебя, дай ему Бог здоровья, пригласил, и все. Семейство-то какое барственное, адмирал, говорят, сановитый. Может быть, что хорошее для тебя выйдет из этого знакомства. При случае, Бог даст, окажет и поддержку. Всякие случаи бывают. Вот и выбьешься в люди.
-- А к сему, мамаша, присовокуплю нижеследующее: начальник нашей канцелярии бывает у адмирала, и даже студент Ипполит Максимович, в качестве человека, видевшего господина фон Бринкмана неоднократно, высказали о нем предположительное мнение.
-- Ах, Модестушка, видно, это Господь тебе счастье посылает.
И старушка побежала в хозяйский ледник за пивом. После обеда, сидя на ступеньках своего флигеля, Чебыкин вслушивался в монотонные и продолжительные звонки, доносившиеся с ипподрома, и смотрел на лошадей, которых все время водили через двор. От этих звонков и выпитой бутылки пива Чебыкина клонило ко сну, и мысли, приходившие в голову, бессловесные, не облеченные в броню канцелярского слога, были полны тайного предчувствия, были и смелы, и скромны, и от них пахло нежными духами, как от белых платьев Леокадии и Сашеньки.
X
Когда из переулка, огибавшего ипподром, потянулись экипажи с разряженной в пух и прах публикой, а у калитки сада вскоре послышались знакомые голоса и показались фигуры барышень, у Чебыкина, погруженного в сладкие, несбыточные мечты, вдруг тревожно застучало сердце. И с этой минуты он понял, что в его жизни произошла значительная, серьезная перемена. Он понял, что сегодняшний вечер, и завтрашнее утро, и многие солнечные и сумрачные дни будут для него отныне исполнены волнующего любопытства, что мелькающие среди деревьев платья, и стук стеклянной двери на террасе, и огни в закрытых окнах, все это почему-то уже не может пройти мимо его маленькой и до сих пор обособленной жизни. И время распределится не с той убогой правильностью, как раньше, и неизвестно, пойдет ли он сегодня и завтра вечером на вокзал, позовут или не позовут его снова играть в крокет, пойдут ли они в следующий раз на скачки, приедет ли к ним в гости его главный начальник фон Бринкман?
На террасе обедали, спорили и смеялись, громко выкрикивая имена жокеев и лошадей, а Чебыкин, нигде не находя себе места, то сидел в палисаднике, то возвращался в комнату и принимал перед зеркалом разнообразные позы. И минутами то ненавидел свой пиджак и розовый галстук, то примирялся с ними. Прислушиваясь к громкому разговору на террасе, он уловил фамилию фон Бринкмана и по отрывкам фраз догадался, что тот был на скачках и уехал обратно в Петербург, сожалея, что не может остаться у генерала обедать. Потом Леокадия с гимназистом поливали из леек цветочные клумбы, а студент сидел поблизости на скамейке и читал книгу, то и дело пригибаясь к ней круглыми никелированными очками. Кончив поливку цветов, Леокадия подсела к студенту, и они стали пригибаться к книге уже вместе. Сашенька, адмирал и гимназист скрывались в глубине дачи. И когда Леокадия со студентом ушли туда же, Чебыкин взял трость и отправился на вокзал.
В ожидании музыкальных поездов начинала собираться публика. Чебыкин быстро расхаживал по платформе, заглядывая то в буфет, то в багажное отделение и кассы, время от времени выходя через главный подъезд вокзала на площадь. И у него было неопределенно-радостное чувство, как будто сам он ждал чьего-то приезда. К половине восьмого на платформе собралась громадная толпа. За несколько минут до прибытия поезда Чебыкин, проходя мимо билетной кассы, вдруг увидал знакомую веерообразную бороду студента. Тот стоял в длинном хвосте публики, постепенно приближался к окошку кассы, и у него было озабоченное лицо, а через левую руку, кроме собственного штатского пальто, были перекинуты две легкие дамские кофточки. Темно-серой тужурки уже не было; ее заменял мешковатый китель с широко расставленными пуговицами на длинной талии. Блестящая рыжая борода, по-видимому, была тщательно расчесана.
Чебыкин простоял несколько минут в нерешительности и вдруг подошел к студенту и сказал:
-- Представляется вероятным, что вы едете в Павловск и вследствие сего берете билеты?
Эта фраза показалась самому Чебыкину чрезвычайно удачной и светской, и на его лице расцвела умеренная, как раз насколько нужно фамильярная улыбка.
-- А, это вы, -- сказал студент, -- ну, батенька, и втянули же меня в кашу. Терпеть не могу этой толчеи, так, изволите видеть, напяливай на себя крахмаленный воротник, полезай в чертову кожу и целый вечер таскайся вот с этими финтифлюшками.
Студент совершенно непочтительно потряс своим воздушным грузом и продолжал:
-- Виновато во всем ваше в высокой степени тупоголовое начальство. Господи, что за идиот! Наиграл кучу денег и захотел во что бы то ни стало угостить всю нашу компанию шампанским. Перед обедом все отказались. И вот чтобы все-таки добиться своего, взял слово, что мы будем в Павловске. Барышни, конечно, растаяли, и не только Сашенька, но и Леокадия Васильевна расфуфырилась. Вот с этим поездом едем. Скажите откровенно, у вас в канцелярии известно, что господин фон Бринкман глуп, как крокетный шар?