И он подтолкнул Чебыкина в спину.
Задевая чужие колени, стал пробираться Чебыкин, и, как во сне, мгновениями длиннее вечности, его взор сливался с чудовищно близкими глазами адмирала, Леокадии и Сашеньки. Страшно стучало сердце, и столь знакомые, милые, до сих пор расположенные к нему лица теперь, казалось, дышали ему в упор насмешкой, брезгливостью и удивлением. Последним сидел фон Бринкман в застегнутом на все пуговицы пальто и блестящем цилиндре, и Чебыкин заметил, что его черные масленистые глаза, брезгливо отведенные в сторону, на секунду точно окаменели, а когда он уселся рядом, рука в желтой перчатке поспешила подвернуть полы пальто. А студент пробирался позади Чебыкина легко и весело, чуть не задевая всех по лицу шелковыми кистями у пояса косоворотки.
Гремела увертюра, и, тесно прижатый студентом к самому плечу фон Бринкмана, Чебыкин чувствовал себя ни живым ни мертвым, а оглушительные звуки оркестра казались ему почти неслышными. Только мелькала в воздухе палочка, и кто-то безумный, стоя к публике спиной, корчился, перегибался вперед, топал ногами, грозил и умолял, злобно поднимал плечи и с отчаянием падал навзничь. Чебыкин боялся повернуть лицо в сторону фон Бринкмана и сквозь толстый драповый рукав странно отчетливо ощущал твердое как камень и холодное как лед враждебное и чуждое тело.
Вдруг смолк оркестр, и безумец, перестав метаться на одном месте, повернулся к публике вполоборота и, скромно и стыдливо улыбаясь, стал раскланиваться на аплодисменты.
-- Покурим, Модест Николаевич! -- утрированно-небрежно и громко сказал студент, протягивая Чебыкину портсигар.
Чебыкин сидел неподвижно, курил папиросу, а рядом капризный и в то же время уступчивый голосок Сашеньки мешался с приторным, просящим баритоном фон Бринкмана, и в этом смешении по-прежнему звучало что-то недоговариваемое, понятное без слов. И так интимно, тихо и обособленно звучали голоса, что студенту вдруг надоело сидеть, и он сказал:
-- Фу, какая скучища, не пройтись ли нам, Модест Николаевич?
XVIII
То, что студент считал лишь невинными приготовлениями к "бенефису", наконец возымело действие и совершенно неожиданно оказалось бенефисом не для начальника канцелярии, а для вольнонаемного переписчика Чебыкина. Фон Бринкман, погруженный в беседу с Сашенькой, искренне позабывший о существовании Чебыкина, вдруг обнаружил признаки беспокойства. С самого приезда на дачу, с того момента, как фон Бринкман вынужденно протянул переписчику руку, и до обеда высокая неуклюжая фигура в светло-коричневом измятом пиджаке и розовом галстуке, растерянно и фамильярно улыбающееся лицо мелькали мимо его глаз. Потом наступил маленький промежуток, который, впрочем, был использован студентом, помешавшим фон Бринкману завести за обедом разговор на излюбленную им тему о судьбах балета вообще и русского балета в частности. Затем снова Чебыкин, бутоньерка, развязно поднесенная на вокзале Леокадии Васильевне, бесцеремонное сидение рядом с начальником на музыке, курение папиросы, грубое нажимание плечом и, в довершение всего, в антракте самое злонамеренное хождение чуть не по пятам. Терпение начальника канцелярии стало истощаться, и к концу антракта, чувствуя, что мелькающая белая фуражка и широкие, поднятые вверх плечи Чебыкина мешают ему сосредоточить разговор с Сашенькой на самом важном пункте, фон Бринкман попросил ее перейти через мостик в парк. И только здесь, почувствовав себя свободным на несколько минут, он поспешил сделать Сашеньке предложение руки и сердца, ради чего, собственно, и приехал в Царское на целый день. Но когда предложение было принято, и Сашенька позволила поцеловать несколько раз свою руку, и они уже подходили к скамейке, на которой фон Бринкман надеялся подробно развить перед Сашенькой некоторые планы, из-за поворота аллеи вдруг показались студент с Чебыкиным. Очевидно, они совершили обходное движение, так как шли теперь с той стороны, откуда их никак нельзя было ожидать. И фон Бринкман с Сашенькой принуждены были пройти мимо скамейки.
-- Господа! -- закричал студент еще издали. -- А мы вас ищем: Леокадия Васильевна и их превосходительство папаша захотели пить чай и собирают всю компанию. Так мы гонцами...
Студент подошел, а с ним -- Чебыкин, поодаль. У Сашеньки было смущенное, счастливое и рассерженное лицо. Алые, точно накрашенные губки улыбались нехотя, смущенно и сердито. Фон Бринкман в своем застегнутом доверху пальто и уходящем в сумрак цилиндре был страшно серьезен, а в глазах, которые из маслянистых и сладких вдруг сделались холодными и стальными, Чебыкин увидал хорошо знакомые признаки сосредоточенного гнева.
Между тем студент стоял против Сашеньки, разглаживал веерообразную бороду, и его синяя рубашка с болтающимися у пояса шелковыми кистями изображала верх иронической галантности.
-- Я не хочу чаю, но все-таки скажите Леокадии и папе, что мы сейчас идем.
-- В таком случае не проще ли будет, если я вам предложу руку? -- иронически и галантно спросил студент.
В ту же минуту перед Чебыкиным, стоявшим поодаль, выросла фигура начальника канцелярии, и он услышал прямо в лицо:
-- Вы мне сегодня надоели. Извольте немедленно ехать домой. Я вам приказываю. И замолчать! -- быстро докончил он, заметив, что у Чебыкина зашевелились губы.
Фон Бринкман повернулся спиной, и Чебыкин тотчас же услыхал другой, изысканный до приторности голос:
-- Ну-с, Александра Васильевна, идемте пить чай. Нам теперь с вами следует избегать адмиральского гнева. Это может оказаться опасным.
Сашенька шла под руку со студентом, а с другой стороны выступал фон Бринкман. Студент оглянулся, увидал, что Чебыкин стоит на месте, крикнул:
-- Модест Николаевич, что же вы? -- и успокоился, когда фигура в белой фуражке тихонько двинулась за ними.
Было без четверти десять часов. Проводив в почтительном отдалении Сашеньку и ее кавалеров до дверей, откуда гремел оркестр, Чебыкин вдруг свернул в сторону, обогнул вокзал и почти побежал по платформе, преследуемый страшным и грустным запахом свежей земляники и паркета. Наготове стоял поезд с красным фонарем на задней стенке вагона. Чебыкин забрался в третий класс и сел в темный угол. Здесь его никто не разыщет, и никто, кроме фон Бринкмана, не знает, что он может здесь находиться. Ах, как хорошо было бы спрятаться куда-нибудь еще дальше, прямо головой в какой-нибудь темный омут. И Чебыкин закрыл глаза, надвинул на лоб фуражку и отвернул широкий бархатный воротник пальто. Но в темноте вдруг выросло холодное рассерженное лицо фон Бринкмана, и Чебыкину почудилось, что он вновь слышит в упор жестокие, отчетливые и ужасающе тихие слова... Не надо, не надо думать... Полтора рубля, бутоньерка, Сашенька... "Вы мне сегодня надоели!.." А засим ввиду изложенного, а равно и присовокупляя...
XIX
Чебыкин не спал всю ночь и тщетно пытался связать разразившуюся над ним катастрофу с длинной цепью очаровательных вечеров, с целым месяцем восторженных впечатлений, согревших его угрюмую, одинокую, обособленную жизнь. Он ни в чем не винил ни себя, ни студента, и тоска его была беспредметна, жалобна и монотонна. И всю ночь у его изголовья стояла Сашенька в белом платье и высоких красных ботинках, и от нее пахло нежными духами, а он, Чебыкин, был в чем-то глубоко перед ней виноват, мучился неведением своей вины и под утро, заливаясь слезами, любил Сашеньку стыдливой, горькой и безнадежной любовью.
Потом часа на два ему удалось забыться, и когда его разбудила мать, то ему показалось, что он спал целый месяц и что все случившееся приснилось во сне. Медленно, как потерянный, Чебыкин стал собираться на службу. Повязывая галстук, он заглянул в окно. И, увидав мокрые от дождя скамейки, растопыренные во все стороны блестящие листья деревьев, полотно террасы в черных промокших пятнах, закрытые окна дачи, одиноко приютившийся в траве крокетный шар с двумя ярко-красными полосками, он вдруг ужаснулся чего-то и сразу припомнил жестокие, беспощадные слова своего начальника, фон Бринкмана. И теперь эти слова показались ему нисколько не обидными и вполне заслуженными. Он постоял в раздумье посреди комнаты и, неизвестно для чего, полный неопределенного предчувствия, снял светло-коричневый пиджак и заменил его черным сюртуком.
На службе, часа в три, за Чебыкиным пришел курьер от "господина начальника канцелярии", и через минуту Чебыкин стоял в роскошном кабинете, в двух шагах от двери, и смотрел себе в ноги. А где-то вдали, у окна, раздавался голос:
-- Я должен вам повторить то, что сказал вчера. Вы мне нестерпимо надоели. И притом от вас пахло водкой. Я буду очень краток. Если я увижу вас когда-нибудь в обществе... семьи адмирала, я вас вышвырну из канцелярии вон. Вы зазнались, как хам, которого из жалости пригласили к барскому столу. Как вы смели в моем присутствии подносить барышне цветы! Как вы смели сидеть на музыке со мной рядом и при этом еще дымить мне прямо в лицо!.. Болван!.. И замолчать! -- крикнул фон Бринкман, увидав, что у Чебыкина зашевелились губы. -- Ваш отец был образцовый работник и знал дисциплину. А его сын, изволите видеть, желает быть с главным начальником на равной ноге... Послушайте, -- продолжал он смягченным тоном, -- если вы хотите сохранить службу, то о нашем разговоре не должен знать господин Сережников, студент. И лучше всего вам куда-нибудь переехать. Но это ваше дело. Идите... Что?
Чебыкин продолжал шевелить губами, чувствовал, что у него мутится рассудок, и вдруг шагнул вперед, проглотил воздух, и вся обида вылилась у него в одном слове, исполненном, как ему казалось, и оскорбленного достоинства, и горечи:
-- Присовокупляя.
Затем он многозначительно поклонился и пошел к дверям.
-- Шшта вы говорите? -- крикнул фон Бринкман. -- Шшта за вздор?..
Чебыкин обернулся еще раз, посмотрел на начальника грустными, проницательными глазами и повторил отчетливо, но тихо:
-- Присовокупляя.