Алесь КОЖЕДУБ
НА ДАЧУ К КОРОТКЕВИЧУ
Дядька Якуб
Эта история приключилась с моим отцом. Мы жили тогда в Ганцевичах, в полесской глуши. Но отец, как и остальные жители городского поселка, провинциалом себя не считал. Страна совсем недавно разгромила фашистскую Германию, и все насельники СССР, особенно молодежь, ощущали себя победителями. После войны в Ганцевичи приехали многие молодые специалисты из разных концов Союза, мы были в их числе.
Западная Белоруссия в то время была не очень заселенной территорией. Евреев, например, выбили немцы, а их в Ганцевичах было восемь тысяч жителей из десяти. Поляки подались на историческую родину. Белорусы из окрестных хуторов стали перебираться в райцентр, но их было немного. И подавляющее число учителей, врачей и прочей интеллигенции были приезжими.
Отец был бухгалтером, который прибыл сюда из Речицы на Днепре. Мама тоже гомельская, из Костюковки, работала в паспортном столе. Но в 1952 году родился я, и с этого момента мама превратилась в домохозяйку, что, кстати, ей не сильно нравилось.
Но до того как я родился, отец стал учиться заочно в институте народного хозяйства в Минске. Его заставили это сделать друзья-картежники. Наша квартира по ганцевичским меркам была большая, и к нам приходили расписывать пульку, то есть играть в преферанс, главврач больницы Шаповалов, директор школы Сычев и служащий райисполкома Шингель. Как и мы, все они были приезжими.
— Костя, — как-то сказал Шаповалов, — не поступишь в институт — не станем с тобой играть. Мы ведь все с высшим образованием.
Отец покряхтел, но в институт поступил. И вскоре после моего рождения поехал в Минск сдавать очередную сессию.
— Захожу я в ресторан поужинать... — стал рассказывать он мне.
— Минутку, — перебил я его, — это что за студент, который ужинает в ресторане?
В тот момент я сам был студентом и понимал, что к чему.
— Так я же заочник, — выпучил глаза отец, — главный бухгалтер межколхозстроя, зарплата хорошая, мог себе позволить.
— А что за ресторан?
— «Заря», рядом с городским универмагом. Культурное место: скатерти до пола, фикусы в кадках, официантки в фартуках. Я сел, взял в руки меню, а мне уже несут на подносе бутылку вина, салат и котлету с гарниром. «Стоп, — говорю официантке, — я еще ничего не заказывал».
— А я думаю, куда все наши деньги девались? — сказала из кухни мама. — Ни детям пальто не могла купить, ни себе кофточку.
— У тебя этих кофточек!.. — махнул рукой отец. — Что вы все перебиваете? Я историю рассказываю.
— Продолжай, — кивнул я.
— «Ничего не заказывал, — говорю официантке, — а вы вино принесли. Я и не пью вина». — «Сегодня день рождения народного поэта Якуба Коласа, — отвечает она, — и каждый посетитель ресторана получает в подарок бутылку вина, закуску и второе блюдо».
— Здорово! — вздохнул я.
— Я выпил за здоровье дядьки Якуба и пошел к себе в общежитие.
— Лучше бы он тебе свою книгу подарил, — донеслось из кухни.
— Что ты понимаешь в писателях! — хлопнул ладонью по столу отец. — Бутылка вина, салат и котлета. Настоящий поэт!
Мой отец был далеким от литературы человеком. Я подозреваю, что он вообще не прочитал ни одной художественной книги. Во всяком случае, роман «Преступление и наказание», не говоря уж о «Войне и мире», в его руках я никогда не видел.
Но здесь он был прав: дядька Якуб был настоящим поэтом. Впрочем, как и писателем. Его трилогию «На росстанях» я считаю белорусской сагой. Тем более повествовала она как раз о жизни в полесской глуши.
Позже я работал над словарем Якуба Коласа в Институте языкознания, и мой рабочий стол находился в мемориальном кабинете народного поэта в старом здании Академии наук. Но это уже другая история.
Бумага для сала
Известный в свое время белорусский писатель Пилип Пестрак был автором прижизненного собрания сочинений в четырех томах. В каждом из томов было не меньше пятисот страниц, и потому рукописи давались немалой ценой. Их надо было не только написать ручкой на бумаге, но и отпечатать на машинке, вычитать, перепечатать, опять вычитать — и тогда только нести в издательство.
Но вот очередная рукопись четырехтомника — роман «Встретимся на баррикадах» — была закончена. Писатель уложил ее в папку, завязал тесемками и отправился туда, куда каждый автор направляется с трепетом. Издательство не просто было литературным храмом, — оно кормило, и очень даже неплохо. Автор романов по тем временам был очень обеспеченным и очень уважаемым человеком, в некотором роде генералом. А автор тетралогии тянул на маршала.
На пути от дома писателя до издательства располагались одиннадцать пивных. Некоторые утверждали — двенадцать, но это не меняет дело. Пивные в те времена тоже были солидные. К ста граммам в них обязательно подавались бутерброды, а буфетчицы своих клиентов знали в лицо.
Шествуя в издательство, писатель не мог не зайти в пивную и не похвастаться толстенной рукописью.
— Годы труда! — хлопал он ладонью по папке. — Кровью и потом приходится зарабатывать на хлеб насущный.
Посетители с почтением внимали маршалу. В каждой из пивных ему встречались знакомые, литературная и окололитературная братия, писатель щедро угощал некоторых из них, и случилось так, что до издательства в тот день он не дошел.
Проснувшись поутру с тяжелой головой, писатель с ужасом обнаружил, что рукописи романа в доме нет. Плащ, ботинки, даже изрядно отощавший бумажник были на месте, а папки нет. Он с трудом вспомнил, что кто-то помогал ему добраться до дома, но черты лица его стерлись начисто. Это была катастрофа. Роман сохранился лишь в черновиках, разбросанных по всем комнатам квартиры, и на восстановление его требовалось полгода, не меньше.
— Как, как я мог его потерять? — казнился писатель. — Тяжелая папка, не меньше трех, а то и пяти килограммов! И кто тот негодяй, который осмелился вырвать драгоценную рукопись из ослабевших рук?
Он снова отправился в поход по пивным, но результат был неутешителен. Буфетчицы помнили, сколько грамм он заказывал и какими бутербродами закусывал, а вот о рукописи ничего не могли сказать. Вроде была, но товарищ писатель уносил ее с собой.
— В авоське? — уточнял писатель.
— Да, в авоське, вместе с бутылкой водки и батоном белого хлеба.
Вот это и было самое страшное. Злоумышленник, конечно, польстился не на папку. Бутылка водки и батон белого хлеба! За них могли и убить, при определенных обстоятельствах конечно.
Пилип Семенович во второй раз начал писать роман. Он сам диктовал машинистке текст, кляня воров и собственный почерк, как оказалось, вовсе не идеальный. Работа была изнурительная, но к Новому году все было закончено. Аккуратная рукопись вновь радовала глаз объемом и весом. Пилип Семенович отнес ее в издательство, стараясь даже не смотреть в сторону пивных. Оттуда, между прочим, приятно попахивало.
Сразу из издательства писатель отправился на Комаровский рынок. Было уже тридцатое декабря, а в доме закончилось сало. Разве можно представить новогодний стол в семье известного белорусского писателя без тонко нарезанного сала с любовинкой — мясной прожилкой? Нельзя. На столе могла отсутствовать любая закуска, та же селедка под шубой к примеру, но не сало. Причем сало на рынке Пилип Семенович всегда выбирал сам.
На Комаровке царила предновогодняя толчея. Пахло копченым окороком, кислой капустой, яблоками. Пилип Семенович долго ходил по рядам, прицениваясь. Несколько раз он попробовал сальце. У одного мужика оно оказалось в самый раз: нежное, с двумя мясными прожилками, в меру приправленное чесноком.
— Заворачивай вот этот шматок, — показал Пилип Семенович, — и этот. На сколько кабанчик потянул?
— Пудов на десять.
— Бульбой кормил?
— Комбикормом.
Мужик достал из-под прилавка несколько листов бумаги и стал заворачивать сало. Пилип Семенович насторожился. Сердце екнуло. От бумаги повеяло чем-то до боли знакомым.
— Ну-ка, покажи... — потянул он к себе лист бумаги.
Это был его роман. Даже не читая, писатель узнал строчки. Не полностью пропечатана буква «у», чуть криво стоит «i».
— Вот и встретились, — выдохнул Пилип Семенович. — На баррикадах...
— А что такое? — испуганно оглянулся по сторонам мужик.
— Где взял бумагу?
— Дак это, на вокзале нашел. Под лавкой лежала. Плотная бумага. С одной стороны измазана, а вторая половина чистая. Ей-богу, хорошая бумага, до сих пор никто не жаловался...
Мужик перекрестился.
— А я и не говорю, что плохая, — сказал Пилип Семенович. — В писательской лавке покупал. Много осталось?
— Да не, — достал из-под прилавка пару листов мужик, — почти всю израсходовал. Сквозь нее сало не проступает.
Через несколько лет Пилип Пестрак стал лауреатом литературной премии имени Якуба Коласа, но за другой роман.
Вероятно, встреча на баррикадах все же сыграла свою роль.
Генерал Белевич
Поэта Антона Белевича хорошо знали в Белоруссии: участник партизанского движения, автор многих поэтических сборников. У него, кстати, есть стихотворение о том, как вместе с Пилипом Пестраком поэт побывал в деревне Конопельки. Оно заканчивалось словами: «Я — поэму напишу, он — роман напишет!» Написали.
Как всякий настоящий поэт, Антон Петрович любил застолья с молодыми поэтами, когда можно и себя показать, и других поучить. Водка быстро заканчивалась, в кармане, как говорится, вошь на аркане, и Белевич громко объявлял:
— Айда к генералам!
— Зачем? — удивлялась молодежь.
— Займем на бутылку.
Он брал в качестве сопровождающего кого-нибудь из молодых поэтов и отправлялся в штаб.
— Генерал Белевич! — бросал он на ходу постовому. — Этот со мной.
Иногда фокус удавался, и Белевич занимал у знакомого генерала трешку, а то и десятку.
— Как он сюда попал? — отчитывал постового генерал.
— Похож... — оправдывался тот.