Однажды «генерал Белевич» в канун Нового года пришел читать стихи на телевидение. Эфир был «живым». Тогда это практиковалось: поэта сажали за стол, включали камеру, и он отбарабанивал стихи по бумажке. Один рубль восемь копеек за строчку — овчинка стоила выделки.
Антон Петрович расположился за столом, на камере зажегся огонек, и он начал: «Мы пришли в полесский край с Пестраком Пилипом...»
Помощница режиссера, в задачу которой входила смена заставок на треноге, облегченно вздохнула и отправилась покурить. У нее было свободных пятнадцать минут. Чтобы дым не шел в студию, она осторожно приоткрыла тяжелую двойную дверь. По студии пронесся порыв сквозняка, и все бумажки, приготовленные поэтом, сдуло со стола, осталась лишь та, которую он держал в руках.
Стихотворение закончилось. В студии повисла тишина. Белевич недоуменно посмотрел на пустой стол. Наизусть он не знал ни своих стихов, ни чужих. Телеоператор затрясся от беззвучного смеха. Звукорежиссеру стало плохо.
Поэт обреченно вздохнул и полез под стол. В кадре изредка появлялись то голова, то плечо, то рука с листком бумаги. Кучка на столе постепенно росла.
— Уйдите на нейтральную заставку! — стонала режиссер.
Но помрежка курила, и сменить заставку было некому.
Наконец в кадр медленно вполз поэт. Лицо его было красное, волосы дыбом, на кончике носа дрожала капелька пота. Дрожащей рукой он взял лист бумаги и прочитал: «Под окном одна ты не сиди и ко мне, хорошая, приди...»
Поэт смолк. В такой критической ситуации он не оказывался даже в партизанском отряде.
— Сбился, — смущенно посмотрел он в камеру. — Пойду-ка я, пожалуй, домой.
— Ой, мамочки... — прошептала помрежка, которая уже вернулась на свое место, оперлась рукой на треногу, и та с грохотом обрушилась на пол.
Звукорежиссер отключила звук в студии.
Это была последняя «живая» передача Белорусского телевидения.
Гибель дворника
Писатель Леонид Соболев был во всех отношениях уникальным писателем. И дело даже не в том, что он хорошо писал и был увенчан многочисленными наградами и премиями. В советской литературе было много хороших писателей. Леонид Соболев, во-первых, был дворянин, во-вторых, беспартийный — и при всем этом возглавлял Союз писателей РСФСР. Уже за одно это ему можно было ставить памятник, хотя как раз памятника он и не был удостоен.
В последние годы Леонид Сергеевич практически безвылазно жил в писательском поселке Переделкино. Злые языки поговаривали, что ему не было никакой нужды выезжать оттуда: Союзом писателей руководила его жена. И получалось это у нее, утверждали те же языки, нисколько не хуже, чем у самого Соболева.
— Почему? — интересовались некоторые из дотошных граждан.
— А не пьет, — отвечали знающие люди. — Совсем.
Стало быть, сам Леонид Сергеевич употреблял.
— И ему не разрешает, — добавляли знатоки. — Строгая женщина!
В тот год в январе в Переделкине навалило снегу, и в феврале, как это часто случается в Подмосковье, ударила оттепель. Писательские участки утопали в сугробах, к домам вели узкие дорожки, по которым можно было ходить только гуськом. У Соболева, как у руководителя самой крупной писательской организации страны, был собственный дворник, и снегопады его волновали мало. Дворник, живший в соседней деревне Переделки, легко справлялся со стихией. Но снежные заносы в России и не считались стихией. Каприз погоды, не больше.
Итак, Леонид Сергеевич вышел утром из дома — и остолбенел. На плохо расчищенных ступеньках крыльца спал пьяный дворник. Растолкать его писателю стоило немалых трудов.
— Что за свинство, Николай? — строго спросил Соболев.
Все-таки он был флотский офицер и порядок на корабле, то есть в хозяйстве, ставил превыше всего.
Николай замычал и попытался что-то достать из кармана полушубка.
— Откуда у тебя бутылка? — наклонился над ним Леонид Сергеевич. — Докладывай по всей форме!
Через полчаса картина прояснилась полностью.
Оттепель в выходные случилась сильная. Дворник рано утром пришел на участок, не успел сделать и шага — как увидел бутылку водки, торчащую из подтаявшего сугроба. Бутылка была початая, и Николай без особых раздумий допил остатки. Но в двух шагах от этой бутылки из сугроба выглядывала следующая, тоже початая.
Короче, ситуация оказалась до неприличия банальной. Дворник просто не рассчитал силы. Он шел по дорожке, доставал из сугробов вытаявшие бутылки и допивал их.
— А там ведь больше литра! — закончил Николай рассказ и вытер рукавом глаза. — Без закуски!
Леонид Сергеевич посмотрел по сторонам. Гуляя перед сном по участку и засовывая в сугробы недопитые бутылки, об оттепели он, конечно, не думал. Не думала о ней и жена, уже не раз и не два стучавшая пальцем в оконное стекло.
Тщательно продуманная и распланированная операция была на грани краха. Допустить этого Леонид Сергеевич не мог.
— Ты уволен, — сказал Соболев. — Мало того, что ты выпил не принадлежащую тебе водку, — ты не расчистил дорожки и улегся спать на крыльцо. А главное, тебя пьяным увидела жена! Пойди и проспись, за расчетом придешь на следующей неделе. Не забудь забрать с собой пустые бутылки.
И он оглянулся на жену, уже стучавшую в окно кулаком.
На следующий день по поселку прошел слух, что дворник пришел домой и повесился в сарае.
Так ли было на самом деле, сейчас уже никто не скажет. Но не исключено, что эти события сказались на судьбе самого Леонида Соболева. Узнав о неизлечимой болезни желудка, он достал из ящика стола пистолет и застрелился.
Дворянин, он мог себе позволить поступок, не красящий советского писателя. Правда, в Переделкине подобные вещи случались даже с истинными коммунистами, взять хотя бы Фадеева.
Кстати, и тот и другой были руководителями писательских организаций. Но об этом мы поговорим в другой раз.
Классик и внучка
Классик советской детской литературы Корней Иванович Чуковский большую часть своей долгой жизни прожил в Переделкине. Это была Мекка советских писателей. Уж если ты занял место в пантеоне классиков — изволь получить дачу в Переделкине. Живи, твори, соответствуй. Борис Пастернак, например, выращивал там картофель. А уж он-то и нобелевский лауреат, и «свеча горела на столе, свеча горела...».
Но я не о картофеле. И даже не о Пастернаке.
Однажды к Корнею Ивановичу приехала съемочная группа, чтобы записать его выступление на кинопленку. Киношники любили Чуковского. Он был остроумен, весел, фотогеничен.
— Корней Иваныч, прошу! — махнул рукой режиссер.
— Вдруг из подворотни, — начал Чуковский, — страшный великан, рыжий и усатый — та-ра-кан!
Все засмеялись.
В этот раз Корней Иванович поведал о Бегемоте в болоте, Бармалее, Мойдодыре, докторе Айболите, естественно, а закончил, само собой, Мухой-цокотухой.
— Приходите, тараканы, я вас чаем угощу! — продекламировал он. И распорядился подавать на стол.
Киношники с радостью выпили-закусили, распрощались с радушным хозяином и вышли на улицу.
— Прямо уезжать не хочется! — сказал оператор.
— Да, хорошо у них в Переделкине, — согласился режиссер. — Смотри, какая красивая девочка идет.
По улице, подпрыгивая, шла девочка в белом фартуке, красных босоножках и с большим бантом в волосах. Ее нельзя было не вставить в фильм.
— Включай камеру! — крикнул режиссер. — Девочка, можно тебя на минутку?
Он протянул к ней микрофон. Девочка с неудовольствием покосилась на микрофон, но все же остановилась.
— Скажи, пожалуйста, ты ведь в Переделкине живешь?
— Да, — сказала девочка.
— Отличница?
Девочка фыркнула, и всем стало ясно, что она всамделишная отличница, без натяжек.
— Ты знаешь, кто такой Корней Чуковский? — продолжал допытываться режиссер.
— Знаю, — громко сказала девочка. — Это очень плохой писатель!
У оператора повело камеру. Режиссер выронил из рук микрофон. Помощница режиссера, курившая одну сигарету за другой, расхохоталась и тут же закашлялась.
Девочка, не обращая внимания на произведенный ее словами пердимонокль, обогнула съемочную группу и пошла вприпрыжку дальше. Спина ее стала еще прямее, чем была раньше.
— Н-да, — пришел в себя режиссер. — Это надо расследовать.
Он достал из дорожной пыли микрофон, обтер его о штаны и отдал помощнице.
— Курить надо меньше! — строго сказал он. — Смеяться у нас каждый может, а вот...
Он открыл калитку и скрылся за ней.
— Я всего пачку в день выкуриваю, — сказала помощница и выбросила окурок в канаву. — Николай Иванович, у вас сколько получается?
— Две, — сказал оператор. — Интересно, у них все здесь такие или только эта?
— Так ведь Переделкино! — повела рукой вокруг себя помощница. — Одни Фадеевы с Симоновыми живут.
— Фадеев застрелился, — вздохнул оператор. — Но эта чья?
Режиссер тем временем снова постучался в кабинет классика.
— Что такое? — встревоженно поднял тот голову.
Режиссер рассказал об инциденте.
— С виду очень хорошая девочка, — закончил он. — Пионерка.
— В галстуке? — уточнил Чуковский.
— Конечно! — удивился режиссер. — И босоножки под цвет галстука.
— Это внучка Катаева, — опустил глаза классик. — У нас тут, знаете, всякие живут.
Режиссер кивнул, вышел из кабинета и аккуратно закрыл за собой дверь. Кажется, он уже не завидовал переделкинским небожителям. А на улице и вовсе развеселился и предложил помощнице сигарету из портсигара.
— Очень хорошая девочка! — сказал он. — Внучка!
— Я тоже внучка, — улыбнулась помощница и взяла вместо одной сигареты две. — Моя бабушка секретарем у Каменева была.
— Ну да? — удивился режиссер. — И сколько прожила?
— Не очень много, — вздохнула помощница. — Переделкинские дольше живут.
— Элита, — согласился режиссер.
Съемочная группа погрузилась в машину и укатила к себе на киностудию...
...Много лет спустя я оказался на литературных чтениях в Польше. Среди многих участников чтений мое внимание привлекла симпатичная особа с короткой стрижкой. Она прочитала доклад о том, что писатели должны сами пропагандировать свое творчество, по-нынешнему говоря — пиариться.