— Самое главное — ни в коем случае не скромничать и не прятаться от насущных проблем современности, — завершила она свое эмоциональное выступление. — Мой дед, например, никогда не пасовал перед трудностями.
— Кто такая? — спросил я критика, дремавшего рядом со мной.
— Внучка Катаева, — сказал он. — Я у нее на радио записывался.
— О Чуковском не говорили? — на всякий случай поинтересовался я.
— Нет, она больше Хармса цитировала.
Что ж, Хармс вполне соответствовал парадоксальности современной жизни. За что, видимо, и был расстрелян большевиками.
Но то уже другая история, не переделкинская.
Увидеть Париж — и умереть
Меня приняли в Союз писателей, и я стал захаживать в новый Дом литераторов в Минске. Мне нравились просторные холлы, секретарские кабинеты, но особенно буфет, в котором коньяк, водка и бутерброды продавались без ресторанной наценки.
В баре я чаще всего выпивал с сотрудником Литфонда Столяровым. Он не был писателем, но хорошо разбирался в литературе.
— Знаешь, какой самый большой недостаток у современных писателей? — однажды спросил он, опрокинув рюмку.
— Нет, — пожал я плечами.
— Пьют, но не закусывают.
Мы с ним закусывали.
— А я на историческую родину собрался, — вздохнул Столяров.
— Куда? — удивился я.
— В Израиль.
— Ты же Столяров, — еще больше удивился я.
— Столяровым я стал недавно, всего лишь сто лет назад. Деда в первую мировую призвали в царскую армию. Он был выкрест. «Фамилия?» — спрашивает писарь. «Хаим Лейба Модаль», — отвечает дед. «Чем занимаешься?» — чешет за ухом писарь. «Столярничаю». «Столяров», — записывает писарь. Тогда с этим было просто.
— И сейчас ничего сложного, — согласился я. — Сегодня Гоберман, завтра Алексин.
— Не путай божий дар с яичницей! — строго погрозил мне пальцем Столяров. — А лучше закусывай.
Однажды я заглянул в приемную первого секретаря правления. Секретарши на месте не было.
— Заходи! — появился в дверях хозяин кабинета. — Мне ты как раз и нужен.
Я удивился, но вошел в кабинет. Там был посетитель.
— Вот, знакомься, — представил ему меня первый секретарь. — Новый член нашего союза. Извини, мне с ним надо поговорить.
Посетитель мельком взглянул на меня, но с места не сдвинулся. Воцарилась тишина.
— Так что, Иван? — наконец заговорил посетитель. — Дашь квартиру или не дашь?
— Антон! — плачущим голосом сказал хозяин. — Я же тебе в прошлом году четырехкомнатную давал!
— Тогда мы с дочкой съезжались. А теперь я развожусь. Пусть подавится. Я согласен на двухкомнатную.
— А что письменники скажут? У них тоже дочки. И разводятся через одного. У него вон вообще квартиры нет. — секретарь кивнул на меня. — Не могу же я давать всем сразу. Подожди немного.
— Да я на эту ведьму смотреть не могу! — плюнул на ковер проситель. — Я тебе так скажу, Иван: не дашь квартиру — пойду на самый верх.
— Не пугай, я и есть самый верх. Будет возможность — выделим. Заявление в жилкомиссию написал?
— Где-то тут... — стал рыться по карманам писатель.
— Вот напиши заявление и отнеси.
Посетитель встал и медленно вышел из кабинета.
— Расплевались! — затер ногой след плевка на ковре секретарь. — Идут и идут — то квартиру, то машину, то дочка замуж вышла. Я что, из кармана достаю эти квартиры?
Я деликатно промолчал. Секретарь нашего союза был председателем Верховного Совета республики и мог достать из кармана что угодно.
Зазвонил один из пяти телефонных аппаратов на столе.
— Москва! — безошибочно определил хозяин и взял трубку. — Я. Делегация в Париж в конце года? Через неделю? Не, не поеду, в Париже я недавно был. Да не, никто из наших не поедет. Ага, звони, если что.
Он положил трубку.
— Так что у тебя? — посмотрел он на меня.
— Вы хотели о чем-то поговорить со мной.
— Поговорить? Ну да. Пиши, хлопец, рассказы. И повести пиши. Повзрослеешь — за роман сядешь. Я вот сразу с романа начал, семьсот страниц! В Париж надо ехать — а не могу, пишу новый роман. Так что иди работай. А Париж — тьфу! Яйца выеденного не стоит.
И я с ним согласился. Никакой Париж мне тогда не был нужен. Впрочем, как и сейчас.
А квартиру я через полгода получил. Застойное время...
Вдали от родины
В литературно-драматической редакции Белорусского телевидения я работал во второй половине семидесятых. Это, конечно, было застойное время, но и тогда случалось кое-что интересное. Однажды в буфет Гостелерадио, заполненный толпой помощников режиссера, администраторов, звукорежиссеров и прочих редакторов, вошли актеры Вахтанговского театра, который в то время гастролировал в Минске. Все они были в хороших костюмах и галстуках. Впереди шествовал, естественно, Михаил Ульянов. За ним следовали Николай Гриценко, Вячеслав Шалевич, Василий Лановой. Замыкал шествие, что тоже было вполне естественно, Юрий Яковлев.
В буфете воцарилась тишина.
— Мамочки! — пискнула помрежка Светочка, сидевшая рядом со мной, и выронила из рук нож, а за ним и вилку.
Я пару недель назад всю ночь расписывал пульку с таганскими ребятами Высоцким, Золотухиным и Смеховым, поэтому сделал вид, что вахтанговцев не заметил. А те в свою очередь не заметили очередь и прошли прямо к барменше Людмиле, которая подобрала живот и чуть отклячила зад, надо сказать, весьма внушительный. В очереди никто не издал ни звука.
— О, а здесь наливают! — сказал Яковлев голосом Ивана Васильевича, который меняет профессию, и прозвучало это вполне по-царски.
— Отставить! — не поворачивая головы, сказал Ульянов. — По чашке кофе и бутерброду. Вечером, между прочим, спектакль.
Голос у него тоже был что надо.
— Какие мужчины!.. — простонала за моей спиной одна из телевизионных дам.
Светочка и этого простонать не могла. У нее тряслись руки, дрожал подбородок и стремительно наполнялись влагой глаза.
«А ты-то что в обморок падаешь? — подумал я. — Давно пора выходить замуж за какого-нибудь техника или осветителя».
Актеры выпили кофе прямо у стойки и удалились в студию.
А я поехал в Дом литераторов записывать творческий вечер писателя Алеся Рыбака.
— Писатель, конечно, не первого ряда, — сказал Валентин Тимофеевич, мой главный редактор, — но позвонили из ЦК. До недавнего времени работал в Кремле и переводил на белорусский язык указы и постановления.
— Зачем? — спросил я.
— Что «зачем»?
— Кому белорусский в Кремле нужен?
— Не твоего ума дело! — побагровел Валентин Тимофеевич.
Он еще не забыл выговор, который ему влепили из-за меня.
Я сидел в редакции, когда зазвонил один из телефонов. Я поднял трубку.
— Кто там? — рявкнула трубка.
— А там кто? — осведомился я.
Конечно, я узнал голос заместителя председателя Гостелерадио. Трубка зашлась гневными короткими гудками.
Во всей этой истории меня удивило, что выговор объявили не мне, а главному редактору. Вероятно, наказывать шушеру вроде меня для начальства было ниже его достоинства.
— Зато у них зарплата намного больше, — сказал я, когда мы обсуждали этот факт в курилке.
— А тебя в следующий раз выгонят, — сказал Вася Шимко.
Он был родственник Валентина Тимофеевича. Я на Васю не обиделся.
Итак, мне было поручено записать творческий вечер Алеся Рыбака, и я беспрекословно подчинился.
— Рыбак не твой родственник? — на всякий случай спросил я Васю, с которым столкнулся на выходе из студии.
— Пошел в задницу! — рассвирепел тот.
К семи вечера зал Дома литераторов практически заполнился: в конце семидесятых писатели пользовались уважением, да и у каждого из них было полно родни и знакомых. Я сидел в первом ряду. Это было одно из немногих преимуществ профессии телевизионного редактора — маячить на виду.
Алесь Рыбак вышел на сцену. Был он невысок, но очень значителен. Взявшись за подбородок, писатель прошелся несколько раз из одного конца сцены в другой. Весь его вид говорил, насколько почетна, трудна и ответственна писательская ноша. Наконец он остановился перед микрофоном.
— Очень долгое время, — начал Рыбак, — я жил вдали от родины. Я работал в Кремле.
Зал разразился аплодисментами.
— Лучше писателей говорят только генералы, — сказал режиссер Слава, когда я в перерыве подошел к нему. — Давно я не плакал от смеха.
— Я тоже писатель, — отчего-то обиделся я.
— Но не из Кремля. Пиши, дорогой, а вдруг получится.
К сожалению, ничего подобного у меня не получилось.
На дачу к Короткевичу
Так сложилось, что Владимира Короткевича, автора «Дикой охоты короля Стаха», «Черного замка Ольшанского» и «Земли под белыми крыльями», при жизни лучше знали в Берлине, Варшаве и Праге, нежели в Москве. Я своими глазами видел в «Литературной газете» статью об «известном польском писателе» В.Короткевиче.
В Белоруссии он чаще всего печатался в журнале «Маладосць», в котором я в начале восьмидесятых годов прошлого века работал в отделе очерка и публицистики.
Однажды Владимир Семенович пришел к нам с новым очерком. Мы тут же организовали застолье. Несмотря на то что редакция журнала находилась в здании ЦК комсомола, мы позволяли себе выпить рюмку-другую с авторами, тем более такими, как Короткевич. Инструкторы-цекамольцы нас люто за это ненавидели, но поделать ничего не могли. Творцам многое позволялось даже при Сталине.
Махнула крылом одна бутылка, за ней вторая. Неожиданно в нашу комнату вошел главный редактор журнала Геннадий Буравкин. Обычно главные избегали застолий с рядовыми сотрудниками, но здесь все-таки Короткевич.
— А у меня в гостях писатель из Литвы, — сказал Геннадий Николаевич.
— И ему нальем, — достал я из портфеля третью бутылку.
Литовский писатель, такой же представительный, как и Буравкин, нисколько не чинился. Наоборот, он сказал длинную и витиеватую речь о том, что счастлив чокнуться со знаменитым писателем Короткевичем. Буравкин расчувствовался, сходил в свой кабинет и достал из сейфа бутылку «Беловежской».