— А поехали ко мне на дачу! — поднялся во весь свой немалый рост Короткевич. — Недавно три литра стародорожской самогонки привезли. Закусим медвежьей лапой.
Собрание восторженно загудело. Побывать на даче Короткевича было пределом мечтаний любого из нас. Про медвежью лапу тоже все читали в «Дикой охоте».
Буравкин вызвал из гаража ЦК служебную «Волгу».
— В одну все не поместимся, — сказал я.
Главный кивнул, пошел в свой кабинет и позвонил по «вертушке».
— Первый секретарь свою машину дает, — сказал он, вернувшись.
Мы вышли из здания ЦК и погрузились в сверкающие белые «Волги». На улице смеркалось, но никого из нас это не смущало.
— Возле гастронома остановимся, — дал мне четвертную Геннадий Николаевич. — Купишь две бутылки, минералку, хлеб и батон колбасы.
Я все сделал так, как он велел. В очередях магазина никто не зароптал. Вероятно, в них знали, что я закупаюсь для писателя Короткевича и его гостей.
Я ехал в машине редактора. Рядом сидели Короткевич и литовец. Писатели попроще следовали за нами в машине первого секретаря.
Владимир Семенович затянул песню о средневековой пьянке. В ней говорилось, чтобы дядька богатый не ходил туда, где пьет голытьба. «Не ходи ты, дядька богатый, где босота пьет. Один за руки, другой за ноги, третий бьет в коршень...»
— Коршень — это загривок, — объяснил я литовцу.
— Я-а... — озадаченно протянул тот.
— А куда мы едем? — вдруг перестал петь Короткевич.
— К тебе на дачу, — сказал с переднего сиденья редактор.
— Разве ты не знаешь, что у меня нет дачи? — наклонился к нему Короткевич.
Я и редактор уставились друг на друга вытаращенными глазами. Не далее как вчера мы с ним говорили о предполагаемом авторе анонимной поэмы «Сказ о Лысой горе». В ней речь шла о писательских дачах. Как и я, многие считали, что автором является Короткевич — слишком уж хорошо поэма написана.
— Но у него нет дачи, — сказал Буравкин, когда я закончил свои разглагольствования. — Чтобы так написать, надо там жить.
Я вынужден был с ним согласиться.
И вот мы едем на дачу Короткевича.
— Ну вы даете! — хихикнул водитель Анатолий.
Между прочим, он лучше других знал, кто из писателей имеет дачу, а кто нет.
— Толя, — положил ему руку на плечо Короткевич, — увидишь подходящее место и останавливайся.
— Да что тут увидишь посреди ночи! — сварливо сказал тот.
Но остановился тем не менее он очень удачно. Рядом с дорогой одинокий дуб, под дубом полно сучьев. Мы быстро натаскали хворосту и разложили костер. Под перекрестным светом фар двух машин он смотрелся очень живописно.
— Хлопцы! — поднял стакан с «Беловежской» Короткевич. — Разве на даче так выпьешь?
Никто с ним не спорил. Это действительно было одно из лучших застолий в моей жизни.
Полицаи в тюбетейках
Янка Брыль в Белоруссии был таким же знаменитым писателем, как и Короткевич. Надо сказать, они и внешне соответствовали друг другу.
Невзирая на двухметровый рост и массивное телосложение, Иван Антонович был проникновенным, даже щемящим лириком. И в юморе понимал толк. Его остроты из повести «Нижние Байдуны» сразу разошлись на цитаты.
Вообще, надо сказать, Голиафов в белорусской литературе хватало. Кроме Брыля, ростом выделялись Кондрат Крапива, Иван Мележ, Иван Науменко, Нил Гилевич. Максим Танк тоже был не маленький.
Я сам принадлежал к малорослому подразделению белорусской литературы. К сожалению, классиков среди нас было мало — Иван Шамякин, Аркадь Кулешов, Пимен Панченко.
Но, несмотря на всю мою неказистость, именно Брыль поддержал меня при вступлении в Союз писателей.
— У него рассказ о старухе хороший, — сказал Брыль на обсуждении. — А тот, кто умеет написать старуху, о чем угодно напишет.
Комиссия согласилась с этим.
Однажды в гости к белорусским писателям приехала делегация украинских. В ту пору это было обычное дело — ездить в гости друг к другу. Украинцам показали достопримечательности столицы, затем посадили в автобус и повезли на озеро Нарочь. Оно тоже было достопримечательностью, правда, доставшейся даром.
В автобусе я оказался рядом с Брылем.
— Видите вон того? — показал он на руководителя украинской делегации, который громче других пел украинскую народную песню.
Надо сказать, Иван Антонович даже к молодым и мелким собратьям по перу всегда обращался на «вы». Недаром говорили, что Брыль до сих пор ощущает себя польским офицером, попавшим в плен к большевикам. Хотя на самом деле в польской армии он был капралом.
— Вижу, — сказал я.
— Это Платон Воронько. Мы его зовем Тюбетейкой.
— Почему?
— На Днях советской литературы, которые проходили в Ташкенте, всем писателям-гостям выдавали халаты и тюбетейки. Вызывали по списку на сцену и выдавали. А Платону не дали.
— Почему? — спросил я.
— Забыли. Или просто не внесли в список. Украинцы возмутились и написали в президиум записку об ущемлении их прав. Хозяева тоже уперлись: сколько человек в списке, столько выдали халатов.
— И тюбетеек, — добавил я.
— Вот именно, — кивнул Иван Антонович. — Но ведь это скандал! Тогда председатель президиума, а это работник ЦК, может, сам Рашидов, подходит к микрофону, берет записку и читает: «По просьбе украинской делегации Платон Воронько — одын тюбетейк».
Украинцы еще больше обиделись.
Украинская народная песня закончилась, и белорусы затянули свою народную — «За туманом ничего не видно».
— Це наша писня! — поднялся со своего места Воронько. — Вси ваши писни наши!
— Конечно! — тоже поднялся с сиденья Брыль. — У нас и полицаев своих не было, все ваши.
Странно, но украинская делегация на эти слова не обиделась. Видимо, уже тогда в сознании «свидомых» украинцев сожженная Хатынь не считалась таким уж большим прегрешением. Что уж говорить о «колорадах» из Одессы.
Между прочим, сейчас полицаи и в России реабилитированы. Вероятно, произошло это потому, что писатели перестали ездить друг к другу в гости.
Да и писатели, прямо скажем, уже не те. Как по творчеству, так и по росту.
То ли дело в прежние времена: один писатель — один тюбетейк.
Лоск для писателей
На Высшие литературные курсы я поступил в 1983 году. Это было время расцвета застоя. Писателям за книги платили приличные гонорары. Им давали квартиры с дополнительными двадцатью метрами, без которых, как справедливо считала власть, не так хорошо создавались шедевры. Летом мы ездили в Дома творчества. Я до сих пор вспоминаю их — Коктебель, Пицунду, Ялту, Дубулты, наконец.
А Высшие литературные курсы нужны были писателям для приобретения лоска. Если тебе, предположим, по каким-либо причинам его не хватало, ты брал направление в своей писательской организации и отправлялся в Москву. Комната в общежитии на Добролюбова, двести рублей стипендии, Тверской бульвар. При помощи этих составляющих навести лоск можно было на кого угодно.
Из белорусских писателей до меня на литературных курсах учились Алексей Пысин, Петр Приходько, Алексей Карпюк, Вячеслав Адамчик, Анатолий Гречаников, но главное — мой кумир Владимир Короткевич. Причем автор «Дикой охоты короля Стаха» и «Черного замка Ольшанского», кроме литературных курсов, закончил еще и сценарные. Стало быть, на его облике играли отблески лоска, нанесенного двойным слоем. Для меня это имело большое значение.
— Хороший писатель, — сказал Георгий Афанасьевич Ладонщиков, мой тесть, когда я заговорил о Короткевиче.
— Кто? — не понял я.
— Володя Короткевич.
Георгий Афанасьевич был, конечно, известный детский поэт, но при чем здесь Короткевич? Тем более как раз накануне нашего разговора один из авторов «Литературной газеты» назвал Короткевича знаменитым польским писателем. В Беларуси это было воспринято как оскорбление.
— Мы вместе на ВЛК учились, — сказал Георгий Афанасьевич, — и я у них был старостой. Они ведь все молодые, а я все-таки войну прошел. Жалко, у них с Дусей ничего не получилось.
— Какой Дусей? — окончательно запутался я.
— Их было двое из Белоруссии — Владимир Короткевич и Евдокия Лось. На редкость красивая пара. Рослые, статные, талантливые. Но жили как кошка с собакой. Короткевичу тогда другая нравилась.
— Кто?
— Преподавательница искусствоведения.
Это было похоже на Короткевича. Если уж выбирать, то искусствоведа.
— Красивая? — допытывался я.
— Все они тогда были красивые. А за Дусей весь курс ухлестывал.
Георгий Афанасьевич показал мне последнее письмо Короткевича.
«Дорогой Георгий! — писал он. — Спасибо тебе за “Зимние картинки”. Очень милые, добрые, хорошие стихи. Завидую тем, кто умеет стихи для детей писать. Я умею только сказки в прозе. Рад, что тебе книга понравилась. Извини меня за то, что пишу мало, что не расспрашиваю об общих знакомых, о которых ты знаешь, конечно, больше, и о твоих делах. Сейчас силы нет. И хочу уехать на несколько месяцев. Умерла у меня жена, друг мой настоящий и хороший. Прости меня. Твой навсегда В.Короткевич».
И дата — 2 мая 1983 года.
— Часто писал? — спросил я Георгия Афанасьевича после паузы.
— Часто писала Дуся. Она меня таткой называла. Хочешь, посмотри эти открытки.
Я прочитал письмо Короткевича на двух открытках с видами Вильнюса и Каунаса.
«Староста наш дорогой! Не надеялся получить от тебя весточку. Значит, все-таки вспоминаешь иногда и курсы, и всю нашу компанию (лучшей, по общему мнению, не бывало, хотя ты и старался держать нас в ежовых рукавицах), и меня тоже иногда вспоминаешь. А я тебя вспоминаю часто, слежу за успехами твоими и всех, радуюсь им и горюю нашими горестями. Что ни говори, а мы стали за те два года как бы единым существом все вместе, и затронь кого-то — болит всем. Спасибо тебе за АБВ, за то, что помнишь. Я в Москве очень давно уже не бывал, но если ты будешь в Минске — кров и дом у тебя есть. Телефон мой 22-22-38. Приезжай, не обижай. У Арташеса Погосяна здесь дочка замужем, он бывает у нее, и недавно она сделала его дедом. Обнимаю тебя и целую, желаю успехов. Твой В.Короткевич. 14 июля 82 года».