Летел я вместе с Геннадием Ивановым, первым секретарем Союза писателей России.
— Кто такой Кешоков, знаешь? — спросил я.
— Конечно! — обиделся Геннадий Викторович.
— А почему вместо Нальчика мы прилетаем в аэропорт Минеральных Вод?
— Не знаю, — почесал он затылок.
Но там нас ждала машина, которая должна была отвезти в Нальчик, и я успокоился.
В Минеральных Водах нас действительно встретил Мурад, человек из Нальчика. Чем-то он был неуловимо похож на меня. «Борец», — догадался я, увидев сломанное ухо.
— Когда боролся? — спросил я.
— В семидесятых.
— Королева помнишь?
— Конечно! — обрадовался Мурад. — Значит, ты наш?
— Борцов бывших не бывает, — сказал я.
Мурад достал телефон и что-то сказал то ли на кабардинском, то ли на балкарском языке.
О борьбе в последнее время я стал вспоминать значительно чаще, чем прежде. С годами даже писатели становятся сентиментальными.
Мы сели в машину и поехали. В какой-то момент машина свернула с шоссе и поползла в горы.
«Неужели на родину Кешокова?» — подумал я.
— Это другая родина, — сказал Мурад. — Сейчас немного покушаем.
Машина остановилась у непритязательного сельского кафе. Мы вышли.
— Сейчас принесу, — сказала женщина, встречавшая нас у двери.
Она была настоящий работник общепита, по борцовской классификации — тяжеловес.
— Эта остановка входит в программу? — спросил меня Иванов.
— Нет, но ты ни о чем не пожалеешь, — сказал я.
Женщина вернулась с гигантским подносом в руках. На нем дымились только что поджаренные куски бараньей корейки. У нас в семье мы их называем «пистолетики».
— Здесь, наверное, двух баранов зарезали, — покачал головой Иванов.
— Трех, — усмехнулся я.
— Сейчас немножко выпьем, — сказал Мурад. — Все борцы — братья.
Мы выпили и принялись за корейку. Она была превосходна.
— На Кавказе умеют принять гостей, — сказал Геннадий Викторович, обсасывая косточку. — Но при чем здесь борцы? Мы ведь к писателю приехали.
— Это разминка, — объяснил Мурад. — На Кавказе борец — особенный гость.
Мне было приятно это слышать. Уж сорок лет прошло, как я в последний раз выходил на ковер. А он вот не отпускает. Хороша корейка. Да и водочка...
— Слушай, я ни в одной командировке столько не ел и не пил, — шепнул мне на ухо Иванов. — А что будет дальше?
— Поедем в Нальчик, — успокоил его Мурад. — Вечером выступление в театре, завтра — в родном селении Кешокова.
— Ты кем сейчас работаешь? — спросил я его.
— Помощник министра по строительству.
— На ковер выходишь?
— Очень редко.
Мы одновременно вздохнули.
Дальше все было в точности так, как говорил Мурад.
Когда я в театре показал удостоверение, подписанное Кешоковым, мне аплодировали дольше, чем другим выступающим. А их было немало.
На родине Кешокова мы побывали у могилы, где он похоронен, затем посмотрели большой концерт самодеятельности, устроенный в честь юбиляра.
Пели и плясали артисты отчаянно, как и положено настоящим кабардинцам.
На банкете после концерта меня посадили рядом с главой местной администрации.
— Знаете, как называют кабардинских девушек? — спросил он меня.
— Кабардинки, — уверенно сказал я.
— Черкешенками.
— Но ведь на Кавказе есть и черкесы! — удивился я.
— Такова традиция, — твердо сказал глава. — И черкешенки считаются вишенками на торте.
— Пусть будут вишенки, — согласился я.
На концерте некоторые из артисток понравились мне особым изяществом движений. Но здесь, на банкете, их не было.
Все кавказские застолья отличаются щедростью, и кабардинское не было исключением. Я пил и ел с осторожностью: не хотелось улетать из гостеприимного Нальчика с раскалывающейся от боли головой, да и сердчишко поберечь надо, давно уж не юноша на борцовском ковре.
Я заметил, что кабардинские и балкарские писатели сидели за отдельными столами напротив друг друга.
«У них ведь разные религии», — вспомнил я.
— А живем в мире, — сказал глава администрации. — Бывают отдельные недостатки, но мы с ними боремся.
«Без борьбы на Кавказе никак нельзя», — согласился я.
Банкет закончился, мы с Геннадием Викторовичем, который братался с кавказцами в другом конце зала, сели в машину и укатили к себе в гостиницу. Нас поселили в бывшем санатории ЦК, ныне превращенном в элитный отель. Здесь были удобные номера с просторными лоджиями, за окнами парк с лиственницами, цесарками, горлицами и белками.
— Замечательно, — вслух сказал я, переодеваясь в пижаму. — После обильного стола нет ничего лучше, чем хороший сон.
В дверь громко постучали. Я много раз бывал в командировках и хорошо отличал деликатный стук горничных от грохота, который устраивают гости.
«А мы никого не ждем», — подумал я.
Стук не прекращался, и я вынужден был открыть дверь.
Моим глазам предстала группа почтенных аксакалов. Все они были в папахах и стояли строго по росту.
— Дорогой гость! — сделал шаг вперед самый представительный из аксакалов. — Только что вы были в гостях у кабардинских писателей. А мы балкарцы и тоже хотим от души угостить московского гостя. Тимур, заноси!
Мимо меня в комнату стремительно ворвались молодые люди с многочисленными сумками и пакетами. Очень скоро напротив разобранной кровати стояли столики с бутылками и блюдами, наполненными мясом, овощами и фруктами.
Последним в комнату вошел Иванов. Судя по домашним брюкам и тапочкам, его тоже практически вытащили из кровати.
— Это снова твои борцы все устроили? — спросил он.
— Балкарцы, — сказал я.
— Поднимайте руки, — распорядился старший из аксакалов. — Сейчас мы наденем на каждого из вас подарок. Такого свитера в Москве нет, только на Кавказе.
Мы с Геннадием безропотно подняли руки вверх.
В фильмах про войну, которые я смотрел в детстве, так сдавались в плен.
Онджей, Швейк и другие
Однажды мне позвонили и пригласили на поэтический фестиваль в Березу, что в Брестской области. Сам я брестский, поэтому отказываться от поездки не имел права.
— Кто устраивает фестиваль? — спросил я.
— Березовский сыродельный комбинат.
«Это что-то новенькое», — подумал я.
— Вы ведь наш земляк? — уточнили на том конце провода.
— Земляк, — согласился я. — А кого я буду представлять?
— Россию.
— Понятно, — сказал я. — Кроме меня, кто-нибудь будет?
— Из всех славянских стран! — обиделся мой собеседник. — Даже из Украины приедут.
Береза был очаровательный полесский городок с ухоженными улицами и домами. Впрочем, в Беларуси сейчас все городки такие. Может быть, не каждый сыродельный комбинат устраивает фестиваль, но это уже зависит от человеческого фактора.
Гостей на фестивале было человек тридцать, не меньше. Все вместе мы собрались на экскурсии по комбинату.
— Вы видели Дом культуры, в котором мы будем выступать? — подошел ко мне человек лет сорока, по выговору — чех. — Один мрамор!
— Хороший дворец, — согласился я. — Из Праги?
— Да, из Праги, но жена у меня словачка.
Я понял, что в Чехии не много поэтов, у которых жены словачки.
— Как зовут?
— Онджей.
Мы пожали друг другу руки.
— А вы из Москвы? — спросил Онджей.
— Да.
— Писателя Юрия Полякова знаете?
— Немного, — сказал я.
Под началом Юрия Михайловича я проработал двенадцать лет в газете, и отрицать свое знакомство с ним было бы неуместно.
— Я у него в Праге взял интервью и опубликовал сначала в газете, потом на радио, — сказал Онджей.
Для молодого человека из Европы Онджей хорошо говорил по-русски.
— Поляков умеет давать интервью, — хмыкнул я.
— Да, — кивнул Онджей. — На следующий день после его выхода меня уволили из газеты.
— Из газеты? — не понял я.
— Да, утром домой приехала полиция, три человека, надели наручники и увезли в участок.
— Зачем?
— Допрашивали, — пожал плечами Онджей. — Потом отпустили, но из газеты уже уволили. И на радио больше не дают работы.
— Из-за одного интервью? — никак не мог я въехать в суть проблемы.
— У нас не принято говорить так, как Поляков, о Крыме. И вообще о западной демократии.
— Ясно, — посмотрел я на него. — Потому и на фестиваль приехал?
— Нет, на фестиваль я поехал потому, что меня прогнала жена.
— Словачка?!
— Она словачка, но живет в Праге. Сказала, что ей не нужен муж, которого таскают в полицию и увольняют с работы. Она у меня очень красивая женщина.
Онджей тяжело вздохнул.
— Дети есть?
— Дочка. Тоже красивая.
— Дела... — я подергал себя за мочку уха. — Может, не надо было печатать это несчастное интервью?
— Я независимый журналист. И поэт.
Чувствовалось, Онджей осуждает меня за оппортунизм. Или как там называется соглашательство в политике?
— Послушай, — вдруг пришло мне в голову, — а как у вас относятся к писателю Гашеку? Который про Швейка написал?
Онджей посмотрел по сторонам, вздохнул, похлопал себя по карманам в поисках сигарет.
— Швейка у нас не очень любят, — наконец сказал он. — Идиот и все такое... Никто не хочет быть идиотом.
Теперь и я стал озираться по сторонам: мы говорили о вещах, которые не очень понятны простым людям.
— А у меня это любимая книга, — сказал я.
— Я знаю, — кивнул Онджей. — Людям нравится смеяться над другими. Над собой — нет.
Все остальные дни я с тревогой следил за Онджеем. Он, впрочем, ничем не выделялся среди поэтической братии: читал стихи, произносил тосты, ездил со всеми на экскурсии.
Самая большая делегация на фестивале была из Польши.
— Почему так много поляков? — спросил я Леонида, организатора фестиваля.
— А они все то ли родились здесь, то ли корнями отсюда, — объяснил Леонид. — Барбара вон родилась в Ружанах и венчалась в здешнем костеле.
Барбара была поэтесса из Лодзи. Она сразу признала во мне земляка, не чуждого проблемам поляков.