Наша «Волга» сворачивает с Елисейских полей и вылетает на мост Александра III. Водитель, прекрасно ориентируясь в парижской сутолоке, направляется на площадь Звезды. Там, под Триумфальной аркой, горит вечный огонь над могилой неизвестного солдата. Солдат — всегда солдат, и мы, приблизившись к могиле, отдаем должное памяти тружеников войны, погибших на полях сражений. Здесь, в центре Парижа, глядя на неумирающее пламя огня, я вспомнил вдруг давнишний случай, происшедший, если мне не изменяет память, в январе 1943 года в глубоком вражеском тылу.
Как можно судить по дате, был самый разгар войны.
Наш отряд вот уже неделю вел кровопролитный ожесточенный бой. Морозный день клонился к закату, в лесу стало темнеть. Зная, что немцы попытаются еще раз использовать светлое время, мы не сводим глаз с вражеских позиций. На малейшее движение партизаны отвечают плотным прицельным огнем, не давая врагу поднять головы. Ночь — подруга партизана, его укрытие, и мы с нетерпением торопим наступление сумерек.
Внезапно по цепи партизан передается сигнал тревоги. Кто-то заметил, что неподвижный предмет на нейтральной полосе, который мы считали бревном, шевелится и мало-помалу продвигается в нашу сторону. Значит, человек? Немец?
На белом синеющем снегу теперь отчетливо различается ползущий к нам солдат. Он ползет, зарываясь в снег и не поднимая головы. Прикончить его выстрелом из винтовки не представляло никакого труда, но мы решили подождать. И правильно сделали: солдат, добравшись до нас, свалился в укрытие, поднял кверху руки и обрадованно залопотал: «Франс», «франс…».
Подоспевший переводчик из штаба партизанской бригады тут же на скорую руку допросил перебежчика. Он оказался солдатом французского батальона, который немцы бросили против партизан. Перебежчик рассказал, что он давно мечтал уйти к партизанам, чтобы вместе с русскими бить ненавистного врага. Немцы — поработители Франции, и у французов с русскими одна общая цель: разбить, уничтожить фашизм.
Француз был еще очень молод, совсем парнишка. Как сейчас помню его славянское скуластое лицо. Он стал членом нашего отряда и доблестно сражался. В одном из боев наш новый товарищ был убит. К сожалению, я не помню ни фамилии его, ни имени. Но вот спустя четверть века в центре французской столицы я вдруг вспомнил погибшего в русских лесах молодого партизана, и мне показалось, что вечный огонь воинской славы, зажженный под Триумфальной аркой, горит и в его честь.
Рядом с нами галдит и щелкает фотоаппаратами большая группа иностранных туристов. Гид, полная светловолосая француженка, без умолку трещит, показывая на ажурный остов Эйфелевой башни. Заученным тоном француженка рассказывает историю знаменитой башни. Построена она в 1889 году в честь состоявшейся в Париже международной выставки. Высота ее более трехсот метров, вес — семь тысяч тонн. Сейчас Эйфелева башня служит телевизионной вышкой. Лифт может поднять туристов на самую вершину. Желающие могут посетить ресторан или полюбоваться прекрасным видом, открывающимся сверху на город.
Гости Парижа обязательно посещают Булонский лес, прекрасный парк в западном районе столицы, а если они интересуются рабочим движением во Франции, им покажут «Красный пояс» Парижа — пролетарские окраины, а также старинное кладбище Пер-Лашез с местом расстрела коммунаров — Стеной коммунаров.
Мы не могли не посетить памятной для всех советских людей парижской улочки Мари-Роз на южной окраине. Там в доме № 4 долгое время жил Владимир Ильич Ленин. Великий вождь пролетарской революции занимал две крохотные комнатки. Сейчас на стене этого дома установлена мемориальная доска, а в комнатах французские коммунисты устроили музей В. И. Ленина.
В Париже мы пробыли три дня. Можно было бы рассказать и о зрелищных увеселениях французской столицы, и о том, как удивило нас парижское метро, которое мы, советские люди, привыкшие к подземным дворцам московского метрополитена, нашли очень грязным, запущенным, о блеске и нищете Парижа, но есть ли смысл повторять сказанное тысячи раз. Парижу посвящено множество страниц, написанных разными перьями, и мне кажется, что добавлять к ним новые описания излишне.
В день нашего отъезда в Париже хлестал ливень. Некоторые уверяют, что это счастливая примета. Не знаю, так ли на самом деле, но мы, взлетая с парижского аэродрома Буржэ, испытывали чувства, о которых наш казахский златоустый Жиренше говорил примерно так: вдали от родного дома, каким бы он ни был, он кажется просторным и светлым дворцом. По-русски же об этом можно сказать, что: «В гостях хорошо, а дома лучше».
ПО ДОРОГЕ ДОМОЙ
Дети везде остаются детьми: не успел отгреметь ураганный тропический ливень, с неба еще летели крупные, литые, как пули, капли, а чернокожие курчавые карапузы с радостными криками припустили по лужам. Ливень затопил город, и ребятишкам было приволье. Полуголые, а то и совсем в чем мать родила, они наперегонки бегали по грязным лужам и, вздымая тучи брызг, мокрые, счастливые, смеялись так заразительно, как могут смеяться только дети.
То и дело протирая стекла, мы наблюдали за беспечным весельем маленьких гвинейцев. Не знаю, что чувствовали мои усталые спутники, но я откровенно завидовал ребятне. После ужасающего ливня, когда лавина низвергающейся с неба воды почему-то казалась мне зловещего черного цвета, сильно насыщенный влагой теплый воздух был невыносимо тяжел. Глядя на резвящихся детишек, я как бы наяву ощущал освежающую прохладу накопившихся луж. Думаю, что вода в лужах была такой же неприятно теплой, как и нагревшийся, спертый воздух, но все равно вид брызг, осыпающих черные тельца задорно смеющихся ребятишек, приносил какое-то удовлетворение.
Мы возвращались домой, на родину, и по дороге заехали в Конакри. Непривычный африканский климат, бесконечные переезды сильно утомили всех, и мы заранее условились, что как только будут устроены все необходимые дела, мы тут же отправляемся на аэродром. Хватит впечатлений, мы сильно истосковались по дому.
В Конакри, столице Гвинейской республики, имеется всего две более или менее сносные гостиницы. В одной из них, построенной французами, мы и остановились. Строил гостиницу человек, хорошо знающий местные условия. Через сквозные отверстия в стенах все время ощутимо продувал ветерок и это хоть в какой-то степени облегчало наше существование. Здание отеля построено на самом берегу океана. Мы распахнули настежь окна и двери. Так что в номерах у нас, в больших, в европейском стиле комнатах, можно было как-то спасаться от выматывающей силы духоты.
Первым официальным учреждением, которое мы посетили в Гвинее, был государственный банк. Ночлег в гостинице стоил нам примерно по тринадцати долларов с человека, и чтобы расплатиться с администрацией, мы отправились менять валюту. Признаться, визит в банк заставил бы удивиться и даже более искушенного человека. Дело в том, что, совершая обмен денег, кассир банка вдруг вывалил нам такое количество бумажных купюр, что мы оторопели. Как, это все нам? Да, оказалось нам. Следовало забирать всю эту кучу, рассовывать по карманам и убираться. Хорошо еще, что кто-то из нас догадался захватить с собой портфель. Кое-как запихав всю груду бумажных денег в портфель, набив его так, что он едва не лопался, мы пошли рассчитываться.
Когда-то, сам я то время помню смутно, Россия тоже была наводнена такими вот потерявшими цену деньгами. Старики рассказывали, что лучшим «кошельком» тогда являлся простой мешок — только в мешке можно было унести с собой сумму, необходимую для какой-нибудь пустяковой покупки. Воистину, деньги не оправдывали стоимости той бумаги, на которой были напечатаны…
Обмен денег в банке Конакри лучше всяких слов рассказал нам о положении в стране, ибо состояние финансов издавна служит своеобразным показателем здоровья экономики. Можно разрабатывать самые сногсшибательные проекты, можно рисовать исполненные самых радужных надежд перспективы, но если только конкретные меры, принимаемые правительством, не будут обеспечены точными практическими расчетами, финансы, как верный барометр, по-своему отреагируют на беспочвенное прожектерство, и тогда даже не посвященный в премудрости государственной экономики человек получит верный сигнал: вот такую кипу обесцененных купюр, которыми можно оклеивать стены.
Так что случай в гвинейском банке послужил как бы прологом ко всему нашему недолгому пребыванию в этой далекой африканской стране.
Коль скоро зашла речь об экономике, придется хоть вкратце рассказать о том, что привело страну к столь незавидному положению. При всех общих чертах национального развития, характерных для молодых республик Черной Африки, Гвинея имеет свои отличительные особенности.
Как известно, структура экономики Гвинеи формировалась под определяющим влиянием французского империализма. В результате почти восьмидесятилетнего господства Франции хозяйство этой страны было превращено в типичный образец колониальной экономики аграрно-сырьевого типа. Основу ее составляло отсталое монокультурное сельское хозяйство и слаборазвитая горнодобывающая промышленность. В 1957 году в стране насчитывалось всего сто пятьдесят пять тракторов. Стоимость простого плуга превышала сумму среднего дохода гвинейца в три-четыре раза. Урожайность риса составляла семь центнеров с гектара (в Японии — пятьдесят один с половиной центнера). Гвинейский этнограф Диалло Пореко с горечью отмечал:
«Редки земли, дающие удовлетворительный урожай. Иногда урожай приносит меньше того, что пошло на посев».
До второй мировой войны Франция рассматривала Гвинею лишь в качестве сырьевого резерва. Она имела более выгодные сферы приложения капитала в странах Восточной Европы, а также в своих уже «освоенных» колониях — Сирии, Ливане, Индокитае. И лишь после войны, когда резко сократилась сфера экономического и политического влияния французского капитала, а также сильно возрос спрос на минеральное, особенно стратегическое сырье, французские империалисты обратили взоры к своему последнему оплоту — Африке.